Ольга Горовая - Дурман

— Не так надо! Не так! Мой, — голос упал до шепота.

Потому что опять: глаза в глаза. И жарко так, что испарина над губой выступила. А она за него держится, как за самое ценное и дорогое, что вообще в ее жизни есть. Не может отпустить, хоть и помнит, что неправильно. Нельзя. Только и он ее с такой силой держит, что Таня дышать не может.

Вдох-выдох. И обоих накрыло пониманием неизбежности. Не отступиться теперь. Не расцепить объятий.

— Вот и я думаю, на хрена мне эти подстилки, если у меня своя женщина есть? Моя только, — выдохнул ей в рот.

И так жадно на губы накинулся. Проглатывая ее стон, обгладывая рот, вжимая в себя все тело Тани двумя руками. Неудобно и больно. И в голове дурдом. И воздух кончился. А она не может молчать, стонет. В затылок Витали пальцами впивается, царапает ногтями. Губы его кусает, как и он ее. Шею целует, затягивая кожу, оставляя засосы и следы. И он стонет с ней в унисон от этого. Хрипло, с потребностью.

Виталий упер ее спиной в стену, подхватил, приподнял, заставив обхватить его пояс голыми ногами. Вдавил своей грудью, всем телом в обои. Охватил, сжал ладонью щеку. Зафиксировал подбородок, придавил. Слишком сильно, до белых пятен на ее коже под его пальцами. Зря пил — самоконтроль на фиг… А не может ослабить. Чтобы не отворачивалась, чтоб губы Тани — в его власть, полностью. Все ему.

Застонал, когда сжал голую кожу на бедре. Жадным, даже грубым движением прошелся вверх по ноге, стиснул ягодицы. Вдавил свои напряженные бедра ей в промежность, так, что Таня задохнулась. Или это потому, что он у нее весь воздух отобрал, не давая дышать, целуя, нападая на губы? Собой заменяя дыхание.

По фигу! Все в сторону! Он по ней за эти недели так изголодался! Ни слова не соврал, уже задолбался один в их постели лежать. Бесился и с ума сходил, просыпаясь ночью, дурея от запаха ее духов, кожи Тани, ее шампуня, оставшегося на простыне, подушках! Злился, обижался, сатанел от обиды на нее, на это тупое, жестокое и глупое решение. На честность ее, долбанную. На совесть ханжескую. И все равно — хотел, нуждался, умирал без этой женщины. Не отдавал домработнице простыни и халат ее.

Вот и послал все к черту! На кой фиг ему эти девки: Маши, Лены, безымянные телки? У него есть Таня, и все права на нее. Сама их дала ему. Сама «люблю» кричала. Сама подписалась…

Не отпустит. Не может. Даже несмотря на обиду и злость на нее. Несмотря на все, что Таня отчебучила и что ему в вину вменяла! А сейчас так и подавно! Виталием только жажда, потребность в ней и управляла. Плохо контролируемая из-за всех этих недель порознь. Чересчур жадная, из-за болезненного накала между ними.

Когда Машка перед ним телесами трясла, понял: какого черта он должен какой-то девкой довольствоваться, если у него Таня есть? Его! Настоящая, искренняя, желанная до одури! Даже в обиде и этой своей ханжеской святости — честная, ничего не скрывающая и не притворяющаяся ради своей какой-то выгоды. Ее хотел. До боли, до криков, до отупения, чтобы больше ни о чем не думалось. Вот и приехал.

А сейчас уже и не мог думать, даже если бы захотел. Мозги отрубились. Или в пах перекочевали. Сердце в животе, кислорода не хватает.

Рот ее выпустить не может. Жадно, жестко. Нападает вновь и вновь. Глотает ее стоны. Кайф! Чистая нирвана! Он каждый чертов день за последние недели — об этом и мечтал!

А ладонь уже под футболкой. И грудь сжимает, мнет, а Таня сильнее стонет. Но не от боли, он же чувствует Таню, как себя. И ее так же на куски разрывает это все. Просто не хватает выдержки, вообще забыл о том, что оно такое. И сдержанность — по нулям. Слишком нужна ему. На уровне воздуха. Больше чем еда и вода, у него, чтобы сравнить, до хр**а опыта, может оценить! И неважно уже, что там друг другу сказали, и по каким болевым точкам пушками гахнули! Сейчас все не о том.

Оттянул ее белье в сторону, и пальцами, бл***, дрожащими, как у пацана, внутрь нее, туда, где горячо и влажно. Таня задохнулась, вцепилась в кожу, царапая ему шею. И так стонет, что, небось, все соседи в курсе уже, чего тут происходит. А ей по фигу. И ему тем более.

У самого испарина на затылке, и голос осип. А она стонет без остановки, подаваясь вперед, ему навстречу. Стянула пальто с его плеч. Рубашку дергает, пытается пуговицы по ходу расстегнуть и целует тут же его шею, подбородок, кадык. А он снова ее губы ловит, нападает, подчиняет. Наказывает за свою обиду и боль, и тут же заглаживает, дурея от того, когда ей хорошо. Не может отказать Тане в этом, самому необходимо, чтоб ей «в кайф». Колотит обоих. «Крышу» рвет.

— Тебя хочу! — стонет ему в рот. — Всего. Полностью! — и сама вперед, насаживается на его руку.

Твою налево! А он-то этого как хочет! Слов нет, чтоб рассказать ей.

Снова впился в губы, прижимая Таню всем своим телом к стене. Еле сумел презерватив из кармана вытащить, ей сейчас точно не до таблеток или свечей, которые они часто использовали. Послать все, на «авось» понадеяться, как у них иногда случалось? Так есть же, вроде, купил… Бли-и-ин! Что ж руки так дрожат, будто он литр виски выпил, а не бокал, и уже с бодуна? Еле справился с фольгой, продолжая при этом тихо материться и Таню целовать. А она и смеется, и стонет, и к нему ладони тянет, предлагая помощь. Ни хе*а, сам может справиться!

И хрипло рыкнул, заревел от удовольствия, от кайфа, когда вошел, в ее тело погрузился. Застыл, уткнувшись лицом в волосы Тани, впитывая в себя ее судорожные стоны-всхлипы. Намотал эти пряди на свою руку, чтоб не делась никуда. Чтоб ее обездвижить. Оттолкнулся немного, заглянул ей в глаза. Одуревшие и подернутые поволокой, дурманом этой их страсти, нужды друг в друге. Первобытной какой-то потребности тела в теле, чтоб запахи, пот смешался. И одно на двоих все.

На остальное — плевать сейчас! На все слова и претензии. Потом разгребать будут.

Потянул за узел, запрокинул ей голову. Второй рукой поддерживал за бедра, не давая прогибаться, смещаться. Сам хотел все контролировать. Прижался открытым ртом к бьющейся жилке на ее шее. Елки-палки! Вампирякой себя каким-то почувствовал в этот момент! Мог бы, вот честно, прокусил бы и выпил, чтоб у него внутри ее кровь текла! И одурел от своей в ней потребности. Сорвался. Забыл про все. Таня в его плечи вцепилась, царапая и целуя, горловыми стонами отвечая на каждый толчок, которым Виталий вколачивал себя в нее, как умалишенный.

Синяки будут у обоих. Стопудово. Она из-за него себе спину отобьет… Только по фигу все. Не мог сбавить обороты. В хлам мозг…

Утром все сложнее. И вопросов больше. И препятствий.

У нее, так точно. И тишина на голову давит. Разговор вообще не клеится.

А Казаку хоть бы что, сидит себе спокойно, и кофе пьет. Еще и с таким видом, что сразу ясно: считает напиток гадостью. Это все, что его сейчас интересует? Об этом думает?

А Таня в свою чашку уткнулась, и глоток сделать не может. Просто потому, что кофе в горло не лезет. А еще, до сих ведь пор трясет от всего, что ночью было, от того, как он ее утром «разбудил». И проснулась потому, что он уже на ее рот нападает, целует с такой жадностью, словно ночью два раза ее и не брал, и его горячее тело уже сверху, уже окружило со всех сторон, руки ее плечи, щеки сжимают, не дают сдвинуться… До сих пор отголоски жара в теле. И кожа «мурашками». Болит все, кажется, синяки, засосы на руках, на ногах, на шее и груди. И снова полоска под нижней губой от своих же зубов…

Даже не думала, что получит столько удовольствия при таком… «жестком» подходе. Но, с другой стороны, если посмотреть на Виталю, то и ему от нее досталось с не меньшей мощью. Неужели, это она его так? Таня и помнила, и не помнила одновременно. Но, памятуя о том, с какой силой их обоих колотило, что она испытывала в его руках сегодня ночью — трудно сказать, будто Таня жалеет. Или что она не испытала удовольствия…

Испытала.

Море. Океан. Болезненного, выжимающего до капли, мучительного для души… И такого желанного для тела. И для сердца, спокойного лишь тогда, когда Виталий был рядом. А для разума — опять шок. Очередной разрыв шаблона.

В этот момент Виталий осмотрелся и прошелся руками по брюкам, которые натянул, когда встал, прохлопывая карманы. Она сразу поняла:

— Ты у меня сигареты забыл, в комоде, в верхнем ящике… — хрипло.

Снова голос сорвала. Неудивительно, так кричала…

Отодвинула чашку. От кофе мутило.

Виталя глянул на нее исподлобья, усмехнулся как-то криво.

— Забыл… — медленно повторил. Хмыкнул.

Поднялся и вышел в коридор. Правда, судя по звукам, в комод не полез. Появился в дверях через минуту, с сигаретой в зубах, небрежно перекинув пальто через плечо, с со жменей, полной чего-то. И рылся в карманах пальто второй рукой при этом.

Подошел к столу, высыпал штук пять заготовок облепихового чая. Молча.

И у Тани не хватило слов, когда эти коробочки увидела. Затрясло всю. Не просто тронуло — потрясло. Пробило до сердца. Сжалось все внутри.

Глупо. Никакого здравого смысла ни в его поступках, ни в ее реакции.

Только нервы голые. Эмоции. Потребность в нем дикая. Как с этим жить? Как смириться? И как не быть с ним, в тоже время?

А Виталя уже сам одну заготовку вскрыл и ей размешал в другой чашке с водой, не успевшей остыть после того, как Таня им кофе варила. Пододвинул к ней, не комментируя ни своих действий, ни ее реакции, которую Таня не сумела скрыть. И вновь что-то ищет в пальто.

— Ты забыла…

Он как-то пригоршней выгреб из кармана пальто ее карточку и телефон, которые она ему отправляла с курьером. Ключи от его дома. Бросил на стол.