Вон, сейчас на нее смотрит, и кто скажет, что неправильно делал, когда молчал? Да на Тане не то, что лица нет, живого места не осталось, кажется. Сидит под стенкой, как будто кто-то куклу взял и прислонил в уголке. И не шевелится. Только дышит едва слышно.

Кто он в ее понимание теперь? «Бандит, убийца и вор»? Или, все-таки, «любимый», как она его все эти месяцы называла?

Виталия трясло изнутри. Как лихорадка при температуре. Только, все же, немного иначе. Мандраж такой, что пульс «под сто двадцать» на ровном месте. Боялся ее потерять. Чего себе-то врать и петлять? Никогда у него такого человечка не было, как Таня. Никого, настолько близкого и дорогого. Родного, чтоб до позвонков, до кости; в нутро, в мозги влезла. Никого, кто бы его любил, кто бы просто говорил такое. А Таня же не только языком трепалась, она ему столько за эти полгода прочувствовать, ощутить дала, столько нового показала, на такие вещи открыла глаза… Елки-палки, четвертый десяток разменял, а не пробовал такого, не испытывал, не чувствовал. И терять не хотел, не собирался.

Батя… Батя был. Но это другое. Это как брат родной и отец в одном лице. Лучший друг, знающий о Казаке столько же, сколько и Виталий знал о Калиненко. Протянувший его за собой по всему вывороту жизни. Поднявший его с этой изнанки и дна.

А Таня… Она, чтобы там ни думала, никогда на этой изнанке не была, не хлебала полным ртом той гнили, которой он нажрался до рвоты. Раз из-за спины отчима заглянула, когда с братом та история вышла, и все.

Полоснуло ее, кто ж спорит, даже с рубцом. Только что ж она знает об этом всем, кроме своих идеализированных представлений? Как себе мир, вообще, представляет? Как шахматную доску, где только «белое» и «черное»? Как вечную драку «хороших» и «плохих», к которым теперь и его относит?

Докурил. Вдавил в тарелку. Отставил на комод. Подошел к ней и сел рядом на пол.

Она даже не вздрогнула.

Хорошо это? Или все, капец?

В пальто жарко, а ему все не до того, чтобы хоть раздеться. Сгреб ее в охапку, перетащил к себе на колени и уткнулся в волосы Тани. Хорошо, блин, так! Пахнет сладко и свежо, по-родному…

Только гниль в его носу это все равно не перебивает. Потому что так и не шевелится. Истуканом сидит на нем. Сжалась в его руках.

— Ты меня боишься, что ли? — рыкнул от мысли, которая неожиданно взбесила.

Вот теперь Таня вздрогнула и как-то дернулась. Не вырвалась, нет. Но глянула на него как-то неуверенно, из-под прядей волос, упавших ей на лицо.

— Таня? — еще жестче, так и не получив ответа.

Обхватил ее затылок. Не хотел, чтобы отворачивалась.

— Не знаю, — снова этот взгляд.

Вообще для его Танюши не привычный…

Хотелось ее «Зажигалочкой» назвать, но Казак себе язык прикусил. Усек реакцию и восприятие. Не дурак, чтоб лишний раз давить на то, что у нее самой гноем сочилось.

— С какой стати? Когда я тебе хоть что-то сделал? — даже нахмурился.

Блин, а задело так! Обидно до чертиков! Ведь и пальцем никогда не зацепил, пылинки сдувал!

И весь тот мандраж, что с ночи копился — давит, распирает грудную клетку. Аж печет, рвется наружу. Хочется встряхнуть ее и хорошенько наорать, чтоб выбросила дурь из головы. Чтоб успокоилась, и они поехали домой.

— Не в том смысле, — Таня покачала головой, отчего ее волосы по его щекам, по губам проехались. Хорошо так! Гниль перебивает.

— А в каком? — снова рявкнул.

Гнев все равно не унялся. И обида, что шугается от него.

Таня вновь зыркнула исподлобья. Сумрачно и тяжело. Этими красными, заплаканными глазами.

— Я тебя не знаю, как оказалось. Ничего о тебе. А ты… Ты… Такой.

Замолчала, словно этот ее лепет хоть что-то объяснял.

А его аж заколотило. Тот мандраж, что весь день внутри все в узел крутил, долбанул в голову. Виталя сжал зубы, пытаясь взять себя в руки. Только ни хрена не выходило. Скажи это кто-то еще, и не заметил бы, «как с гуся вода», скатилось бы. Но от Тани…

Аккуратно, едва контролируя это все, ссадил ее на пол. Вскочил сам. Прошелся туда-сюда по коридору. Не выдержал, снова закурил, пытаясь взять эмоции под контроль.

Таня наблюдала за ним с пола. Настороженно, как-то скукожившись. Будто чувствовала это все, что ему голову сейчас разрывало. Ощущала нарастающую внутри злость.

Она, вообще, неплохо его чувствовала всегда.

— Какой «такой»? — процедил сквозь зубы, выдохнув дым.

Таня подтянула под себя ноги и как-то сжалась, обхватила колени. Совсем маленькой и измученной показалась, будто точно от него ждала западло…

Кровь в черепе барабанить начала.

— «Бандит», да? Это сказать хотела? — голос едва удерживал на границе среднего.

Обида глотку жгла. Орать хотелось.

От кого-кого, а от Тани хотелось доверия. Принятия. Чтоб нараспашку и без вопросов. Как тогда, когда встретились, когда он ее на ужин позвал. Чтоб вот так же и сейчас, просто приняла и была рядом…

Она отвернулась, спрятала глаза.

А его это просто добило, контрольным в голову. Все, что с ночи накопилось, вдруг рвануло так, что не сумел остановиться. Сжал кулаки.

— Когда я тебе врал, Таня, а? Когда, мать твою?! Я говорил, что картины малюю? Или что горшки леплю? В чем наврал? Да, не все говорил. Но я тебе о себе такое рассказал, что ни одна живая душа не знала! Димка, и то, многое только подозревал. А ты меня обвиняешь, что я — незнакомец? Да я перед тобой душу вывернул! Все к твоим ногам, всего себя с потрохами! Ты со мной жила, ты со мной спала и ела, и говоришь, что ни хр*на обо мне не знаешь?! Да что за бред?! Ты — слепая?

Заорал.

Заорал так, что голос, и так прокуренный, осип сразу. И она вздрогнула. А ему уже по барабану! Не только Таня тут имеет право претензии выставлять! Вдавил недокуренную сигарету в тарелку.

Но под конец его крика, ее будто подбросило. Вскочила, сверкнув глазами, забыв о своем реве и опустошенности. Сама сжала руки в кулаки и уставилась ему глаза в глаза:

— И это все, что ты считаешь, я должна о тебе знать? Так? — Таня тоже заорала. Оба сорвались. — И то, что ты… — она замолчала, возмущенно хватая воздух ртом. А потом воинственно выдвинула подбородок вперед. — Да, бандит! Да! А кто еще? Если ты убивал, воровал и отжимал бизнес, то кто ты, Виталя? Кто? Приличный бизнесмен, продающий автомобили?! На кого ты нападал? Чем оправдывал для себя свои поступки и такой выбор в жизни? Как до такого дошел?!

Зря. Вот, правда.

Лучше бы она молчала.

У него выдержка кончилась. А Виталий, в отличие от Бати, никогда особо сдержанным не был. Особенно там, где его цепляло по живому. А Таня — она ж не просто «цепляла». Она ему в мозги влезла, между ребер. И сейчас, своими словами, там по гнойным нарывам топталась, даже не понимая этого…

— А ты у нас святая, да?! И всегда все правильно делаешь, даже если родного брата надо на зону загнать и сгноить там?! — схватил ее за плечи, притиснул к себе, заставив смотреть в глаза.

Видел, что этими словами боль причинил, все равно, что ударил. Только уже и его понесло. И ему она душу выкрутила в «бараний рог» своими обвинениями.

— А что бы ты делала, родись в таком дерьме, Таня? Как выгребала бы? Думаешь, тоже святая и правильная была бы? С голоду подохла бы, но не украла? — встряхнул ее от избытка всего, что самого колотило, обжигая мозги обидой.

— Не знаю! — заорала она в ответ. — Но осталась бы человеком!

— А я кто? Пес бродячий?! Или кусок дерьма, по-твоему? — вообще взбесился.

Таня закусила губу, растерявшись, похоже.

— Нет! Не то сказать хотела, — отдернулась от него. Но Виталий не пустил, еще крепче сжал руки на ее плечах, наверное, уже чересчур. Елки-палки! Ей удалось его взбесить. — Я бы постаралась человеком остаться. — Закусила губу. — По правде жить…

— Хр*н тебе, Таня! — опять заорал. Рассмеялся зло и с сарказмом. — Воровала бы! И убила бы, если бы сил хватило, за кусок хлеба всего лишь, не свежего даже, плесневого. И под кого хочешь легла бы, кто еду пообещал бы. И на дурь подсела бы или спилась! Думаешь, я мало такого видел? Или, считаешь, есть те, кто с иммунитетом к такому рождаются, и к ним грязь не липнет?! — смерил ее саркастичным взглядом с ног до головы. — Ошибаешься, Таня! Когда тебя касается, кто хочешь и на воровство, и на убийство пойдет! И нет святых. Ни одного не знаю! Или, думаешь, родилась в хорошей семье, и сразу от всего такого застрахована? Ни хе*а! И можешь всех вокруг попрекать своей святостью, пока не охрипнешь! А ты попробуй в себе что-то человеческое сохранить, пройдя то, через что я к нормальной жизни лез! И не тебе мне говорить, что я был не прав в том, что делал! Я тебя хоть раз, хоть чем-то обидел? Да я тебе, что хочешь, готов дать, себе брюхо вспороть, если надо! А ты меня в чем обвиняешь? В том, о чем и не знаешь ни хр*на?!

Снова встряхнул ее.

Застыл, глядя в расширившиеся, заплаканные, и обиженные, уже злые глаза Тани.

Зацепил ее, выходит. Тоже до нутра достал. Как она ему, до «почек».

Горло жгло из-за выкуренных сигарет, из-за этого ора. А в голове ярость и обида грохочет. Детская, какой уже и не помнил, и не подозревал даже, что может еще так обижаться, что его могут настолько хоть чьи-то слова задеть! И грудь жгло, так зацепило. Сорвался, как сто лет не срывался. А может, и вообще, ни с кем еще так катушек не рвало. Потому что ему все по фигу были. А Таня…

А Таня — нет. Она для него столько значила, сколько никто. И такое говорит, в таком обвиняет?!

Она дернулась, вцепилась в его руки, которые все еще держали ее за плечи. Попыталась высвободиться, сбрасывая этот захват