Барбара Мецгер - Дуэль

– Прошу вас, милорд. Мне нужна помощь.

Он мгновенно вскочил, но не сразу сориентировался в тускло освещенной комнате.

– Что я должен делать?

– Нужно погрузить его в холодную ванну. Лакеи сейчас принесут ее, но я не могу сделать это сама.

– Ну разумеется. Мы с Хопкинсом все сделаем. Сделаем осторожно, не сомневайтесь.

– Нет, мне только нужно, чтобы вы его подняли. Я много лет помогала его купать, когда у него в детстве бывала лихорадка.

– Он уже не ребенок, и уверяю вас, ему не понравится, что его купает сестра.

Афина хотела возразить, но поняла, что его сиятельство прав.

– Я велю принести ванну в вашу комнату, горячую ванну, чтобы вы хоть немного расслабились.

Это предложение представилось ей весьма заманчивым, и она поспешила в свою комнату, приняла ванну и переоделась. Когда девушка вернулась в комнату больного, Трой уже лежал в постели одетый в свежую ночную рубашку, и, потрогав его лоб, Афина почувствовала, что лоб уже не такой горячий. Граф снова сидел в кресле рядом с кроватью и тихо разговаривал с Троем, который, видимо, слушал его.

– Почему вы не поспали? – спросил лорд Марден. – Ведь я здесь.

– Мне хорошо, Эффи, – произнес Трой.

Афина представила себе, как будет спать на кровати в комнате Троя в присутствии графа, и ей стало не по себе. В то же время она опасалась, что, если ляжет спать у себя в комнате, никто ее не разбудит. Его сиятельство и без того слишком благороден, слишком великодушен. Можно было бы расположиться в другом кресле, но там спала Рома.

– Не глупите. Ложитесь спать здесь. Мы с Троем постараемся не очень шуметь, если только он не знает каких-нибудь неприличных матросских песен, которых я не слышал.

Афина улыбнулась и легла на узкую кровать, старательно спрятав ноги под юбками. Граф подошел и укрыл ее одеялом.

– Не думаю, что смогу ухаживать сразу за двумя пациентами.

Граф – самый добрый человек из всех, кого она знает, когда-либо знала, хотя и очень властный, подумала Афина и заснула, едва голова коснулась подушки.

Она не знала, позвал ли ее граф или кто-то из горничных вошел с дребезжащим подносом в руках. Услышала лишь, что Трой дышит хрипло и отрывисто, и вскочила с кровати.

– Почему вы меня не разбудили?!

– Только что с ним было все в порядке. Что я должен делать?

– Поддерживайте его так, чтобы я могла влить ему в рот побольше лекарства.

Трой никак не реагировал на лекарство, и оно вылилось у него изо рта. Не реагировал он и на призывы Афины, он был холодным и влажным на ощупь.

– Я послал за хирургом. Не послать ли также за мистером Уиггзом?

– Нет! Трой его не любит. И ему не нужен священник. Он не умирает.

Йен думал иначе. Афина схватила брата за руку и заплакала.

– Сделайте же что-нибудь! – в отчаянии воскликнула она, обращаясь к Йену.

Собака сидела у кровати, смотрела на Троя и скулила.

Он не Бог, а дьявольское дело совершил. Что он может сделать? Эффи плакала навзрыд. Нужно что-то делать. Нельзя допустить, чтобы мальчик умер. Нельзя – ради него, ради нее, ради его собственной несчастной души.

Йен стал молиться.

Впервые за много лет. Он клялся, что изменится к лучшему, если мальчик выживет. Он сделает все – откажется от женщин и станет, если понадобится, монахом, даже женится. Пусть его поразит молния, если он хоть раз сойдет с праведного пути, только бы мальчик выжил.

Йен запел гимн, все время держа Троя, а Афина снова и снова тщетно пыталась влить в рот больного лекарство. Оно выливалось на рукав Йена. Фальшивый голос девушки, давящейся слезами, присоединился к голосу Йена.

Трой поморщился, насупил брови, открыл глаза и сказал:

– Вы… поете… почти так же плохо… как моя сестрица.

Афина схватила Йена за руку:

– Он выздоровеет!

Граф чувствовал себя так, словно его лошадь победила на скачках в Дерби, словно ему сдали сразу четыре туза, словно… словно его молитвы были услышаны. Он не забыл молча послать благодарность небесам. Потом счел необходимым напомнить девушке, что опасность еще не миновала.

– Ах, я же знаю, что он поправится. Поправится! Я знала, что он гораздо сильнее, чем считают все остальные. Он никогда не сдается. Я знаю это с тех пор, как умерла наша мама, а он был такой хилый.

Афина смеялась и плакала одновременно, охваченная радостью, крайней усталостью и таким сильным возбуждением, которое могло бы свалить с ног и слона. Теперь, когда миновал кризис и ей уже не нужно было держаться, она совсем расклеилась. Она не могла сдержаться, захлебывалась от рыданий, содрогаясь всем телом.

Хирург не пришел, а миссис Берчфилд спала, и некому было ее утешить. Йену ничего не оставалось, как заключить ее в объятия. Она доставала ему до подбородка; его тонкая сорочка промокла от ее слез. Он неловко погладил ее по спине. Йен терпеть не мог женских слез, но эта девушка имела право хорошенько выплакаться.

Женские слезы?

Женские?

Йен ощущал сырость, но он также ощущал прижавшееся к его груди крепкое, нежное женское тело. Потому что, несмотря на хрупкое телосложение, фигура у мисс Ренслоу, скрытая свободным платьем, вовсе не была девичьей. Нет, он просто устал и ему представляется то, чего не может быть, – например, грудь. Внезапно он испытал потрясение, потому что вспомнил ее недавние слова, но тогда он был сосредоточен на Трое и как-то не осознал их. Она купала Троя, когда он был ребенком. Она держала его на руках, когда умерла их мать. Она называет его своим малышом.

Ее пятнадцатилетний брат – малыш. Значит, мисс Ренслоу не пятнадцать. Она старше. Сколько же ей?

– Сколько вам лет? – спросил Йен, с трудом шевеля губами.

Все еще прижимаясь к нему лицом, Афина шмыгнула носом и сказала:

– Девятнадцать. В следующем месяце исполнится двадцать. Все думают, что мне меньше, потому что я маленькая.

Девятнадцать.

Руки графа упали, ноги отступили так поспешно, что он споткнулся о собаку, которая тут же вцепилась в пальцы его голых ног.

Девятнадцать.

И она одна в этой комнате с ним. Одна в его доме, если не считать брата, находящегося в полубессознательном состоянии, и нескольких слуг. Одна в мире, если не считать отсутствующего дядюшку и двух братьев, один из которых скряга, а другой – несовершеннолетний инвалид.

Девятнадцать. В его объятиях, а на нем ни фрака, ни галстука. Гром и молния, он босой.

Возможно, никто этого не знает. Никто не знает, что она здесь, кроме слуг, и они не станут болтать, если только уже не рассказали об этом собутыльникам в пабах и слугам из соседних домов. Нет, успокаивал себя Йен, его прислуга не имеет обыкновения распускать о нем слухи. В ее прислуге он не уверен. И в тех, кто видел сегодня утром, как она приехала сюда. И не упомянул ли о ней кому-нибудь Карсуэлл? Он снова принялся молиться, но две молитвы за один час – не слишком ли это много?

Никто ничего не знает, успокаивал себя Йен. Возможно, они вывернутся из этого положения так, что ее репутация останется незапятнанной. Он напишет в Бат своей матери. И сестре в Ричмонд. Нет, он пошлет экипажи за обеими. К тому времени, когда кто-нибудь осознает, что Эффи – «Да запомни же, черт побери, что она для тебя мисс Ренслоу!» – живет в особняке известного лондонского холостяка, женщины из его семьи будут здесь и придадут всему происходящему пристойный вид. Слава Богу.

Тут он вспомнил слова, которые сказал, обращаясь к ней, дворецкий: «Принесли ваши письма, мисс».

Письма. А это значит, что она скорее всего сообщила своим друзьям, прислуге дяди и этому учителю и священнику в одном лице, где она находится.

Девятнадцать.

Он вляпался в нечто более неприятное, чем собачьи экскременты.

Утром следующего дня семена, посеянные письмами мисс Ренслоу, принесли первые ростки, оказавшиеся горьким лимоном.

– Милорд, к мисс Ренслоу пришел преподобный мистер Уиггз, – сообщил дворецкий Йена, слегка наморщив нос, словно унюхал неприятный запах. Потому, как дрожат ноздри у Халла, граф научился определять характер визитера. – Что мне ему сказать?

Халл мог сказать учителю, что мальчику стало лучше, что утром он выпил немного мясного бульона, что мисс Ренслоу спит в своей комнате. Эти сведения Йен получил от своего камердинера, поскольку сам убежал к себе в спальню почти сразу же после своего ужасного открытия. Там он написал срочные послания матери и сестре, а потом девятнадцать раз пнул себя за свою дурость.

С тех пор он не был в комнате больного. Он велел экономке и двум горничным остаться с мисс Ренслоу во время ее бодрствования и поставил у двери лакея, но сам он не собирался подходить к этой девчонке ближе чем на девятнадцать ярдов.

Он спал несколько часов, потом встал – при этом девятнадцать молотков стучало в его больной, пропитанной бренди голове.

Девятнадцать. Проклятие!

Позавтракав и приняв ванну, он по-прежнему оставался в довольно дурном настроении, и его вовсе не радовала перспектива встречи с учителем Троя, приспешником этого жалкого лорда Ренсдейла, который явно не одобрит происходящее. Он предпочел бы побоксировать в боксерском заведении Джентльмена Джексона, где можно так отдубасить, не важно что – кожаную грушу или партнера, что тот рухнет на землю. Уигги очень даже подходит для этой цели.

– Проводите его сюда.

Йен ожидал увидеть пожилого человека, седобородого праведника, которому по ошибке поручили руководить двумя детьми – нет, юношей и юной леди, – пока они живут в Лондоне. Однако Уигги оказался молодым человеком лет двадцати пяти. Уиггз был почти одного роста с Йеном, но весил в два раза меньше. Лицо у него было худое, нос длинный и огромный кадык. Одет он был соответственно своему сану – во все черное. Прямые волосы мышиного цвета были разделены пробором, а уголки рта опущены. Он стоял, чопорно выпрямившись, и поклонился в ответ на приветствие Йена так, словно спина у него сделана из стали.