Хилари остановилась возле калитки, ведущей на поле, и вышла из машины. Стоял тихий ясный день, и поле украшали аккуратные светлые полосы жнивья, уходящие вдаль и вниз по холму. Они упирались в длинную рощицу, зеленеющую вдоль ручья. За посадками вновь начинался холм с пастбищем, на котором овцы жевали практически бесцветную траву с отдельными темными пятнами чертополоха.

Вид самый обыкновенный, подумалось Хилари, — такой скучноватый сельский вид можно найти в любом уголке Англии. И все же его непритязательность успокаивала. Этот мир не требовал от тебя ничего сверхъестественного, он просто разворачивался перед тобой и существовал. Хилари оперлась на калитку, ощутила ладонями теплое дерево и спокойный воздух на щеках, и закрыла глаза.

Ванесса приглашала ее в Лондон. «Приезжай, Хил. Выговоришься, отдохнешь от гостиницы. Хотя бы на пару дней».

Вообще-то она не собиралась звонить сестре, так же как не хотела объясняться с сыновьями. Желание поплакаться Ванессе возникло случайно, после неудавшегося разговора с Джиной, прерванного известием о смерти Дэна. Хилари так ничего и не добилась, только распалила страсти и вражду — и то, и другое она презирала. Дойдя до дома, она сразу позвонила Ванессе — та была на работе, и Хилари битый час дожидалась ее возле телефона, не в состоянии что-либо делать.

Ванессу глубоко потрясло случившееся — это Хилари поняла по воцарившейся в трубке тишине. В ней, точно колокол, звенело слово «развод», напоминая о разводе их старшего брата. Родители и близкие отнеслись к этому событию со сдержанным негодованием. Они ошибочно думали, будто разводы происходят только с другими людьми — слабыми и безнравственными, разумеется. Однако Ванесса быстро смягчилась.

— Бедная моя Хил! — воскликнула она. — Как же так?!

— У меня все нормально…

— А мальчики? Бедные мальчики!

— Да…

— Я в ужасе…

— Да.

— Это так ужасно…

— Ты права. Особенно ужасно, что он ушел к Джине. Кому же теперь доверять? У кого просить поддержки? Двойное предательство… знаешь, я себя чувствую как тот человек на картине Мунка, только моих воплей никто не слышит.

— Я слышу.

— Знаю. Но не Лоренс.

— Приезжай, Хил, — сказала тогда Ванесса. — Выговоришься, отдохнешь.

Сидя в неприбранной гостиной и крепко прижимая трубку к уху, Хилари с детской тоской подумала о сытой безопасности ее спальни с пухлыми подушками и стегаными одеялами, продуманным освещением, тщательно отобранными книжками на прикроватной тумбочке… Ванесса с большим вниманием и щепетильностью относилась к домашнему уюту.

Однако, представив все это, Хилари поняла, что боль не уйдет: рано или поздно она скользнет под дорогой египетский пододеяльник и примется за работу.

— Не могу. Я бы с удовольствием, но нельзя бросать мальчиков и гостиницу…

— Ох, мальчики… — Ванесса вздохнула. — Можешь взять их с собой. Кто-нибудь приглядит за «Би-Хаусом»?

— Вряд ли. Мы так никого и не наняли. В отпуск уезжали только зимой, когда не было постояльцев.

— Вы продадите отель?

— Не знаю. Мы еще это не обсуждали. Мы вообще почти не разговариваем. Я не могу с ним говорить и в то же время хочу быть только с ним. Я в такой растерянности…

— Хил, — перебила ее Ванесса.

— Что?

— Ты его любишь? Ты все еще любишь Лоренса?

— Да, — ответила Хилари. — Люблю. В том-то и вся беда. Может, я бы и задушила его собственными руками, но любить Лоренса я не перестала. А вот себя разлюбила. Жить со мной было невыносимо, и…

— Что и?

— Ванесса, его так легко любить! Ты, конечно, думаешь, что он растяпа, потому что не любит галстуки и обожает толстые блокноты, но ты его просто не знаешь. Он такой милый, такой хороший. Нежный и нисколько не слабый. Он умеет испытывать очень глубокие чувства. Ты их не видишь просто потому, что чувствуешь иначе. И нам хорошо вместе. Мы часто смеемся. То есть смеялись…

— Помню, я вам даже завидовала, — призналась Ванесса.

Потом она сказала, что могла бы сама приехать в Уиттингборн.

— Поговорю с мальчиками, с тобой побуду. И с Лоренсом поговорю, и даже с Джиной, если захочешь.

Хилари на секунду представила себе Ванессу в плиссированной юбке и накрахмаленной рубашке, дающую краткие разумные советы посреди грязной мальчишеской берлоги, и чуть не рассмеялась.

— Нет, спасибо тебе огромное, но не стоит. Мы должны сами во всем разобраться. Лоренс даже с детьми не разговаривал…

Вот почему она приехала сюда, на поле. Чтобы дать Лоренсу время объясниться с мальчиками.

— Я обязательно с ними поговорю, но тебе лучше остаться дома, — предложил он.

— Нет. Тебя не было, когда я им все рассказана. И меня пусть не будет.

Она отворила калитку и прошла на поле. Вокруг обработанной земли фермеры оставили широкую полосу для проезда комбайнов, заросшую сорняками. Хилари решила пойти по ней вниз по склону, к ручью, а затем вернуться к машине. Во время этой обыкновенной получасовой прогулки вокруг сжатого поля она утвердится в одной мысли: какие бы несчастья и беды ни ждали ее впереди, она вынесет их с храбростью и стойкостью. С достоинством.


Письмо лежало на кухонном столе. Джина положила его возле деревянных мельничек для соли и перца. Софи еще ни разу в жизни не получала письмо от Фергуса, за все шестнадцать лет. Впрочем, и писать-то было незачем — они виделись каждый день за исключением тех редких случаев, когда отец уезжал на аукционы, откуда постоянно звонил. Джина несколько минут с ним болтала, а потом с неизменными словами «Папа хочет с тобой поговорить» отдавала трубку дочери.

Рано утром Джина ушла к Ви — не хотела, чтобы та в одиночку разбирала вещи Дэна и весь день питалась крепким чаем с печеньями. Софи даже удивилась: долгие годы мама говорила о бабушке раздраженным тоном, словно о неприятной обязанности, которую она была готова выполнять, но без особого рвения. А Фергус и вовсе побаивался Ви. Он был с ней очень любезен, однако держался на расстоянии, как от дикого и непредсказуемого зверя. Когда Софи думала о папе и бабушке, то представляла их созданиями с разных планет. Джина и Ви тоже были очень разные… С какой стати мама так охотно побежала в Орчард-Клоуз? Впрочем, последнее время она сильно изменилась — вышла из прочной скорлупы ярости и гнева, начала улыбаться. Неужели ей так помог психолог?

Софи взяла письмо в руки. Оно было толстое, в плотном кремовом конверте — к таким папа обычно подбирал кремовую бумагу с яркой черной эмблемой его фирмы наверху. Софи несколько секунд смотрела на конверт, решая, хочет ли она его вскрыть или боится. Наконец подсунула палец под отворот и грубо порвала конверт на две части. Фергуса бы это рассердило: он всегда пользовался особым ножом.

Софи села за стол и развернула плотные страницы.

«Софи, любимая моя!» — так начиналось письмо.

Она отложила его и качнулась на стуле. Если папа и дальше пишет в таком духе, она не поверит ни единому слову. Он никогда не называл ее ласковыми словами. Софи ненавидела обращения вроде «милая» или «дорогая». Эти отговорки ничего не значат: на словах люди тебя любят, а на деле все выходит иначе. Софи последнее время много думала о поступках. О человеке судят по его делам, но это еще не все. С помощью дел можно управлять своей жизнью. Вот почему она переспала с Джорджем: чтобы почувствовать свою силу. Чтобы кто-то удивился ее поступку, увидел в ней человека, способного действовать и менять мир, а не меняться под его натиском. Секс сам по себе оказался странной штукой. Жарко, трясется все… Но — надо же! — ей понравилось. Еще удивительнее было то, что она не пожалела о своем решении. Даже наоборот. Софи подумала, что не прочь заняться сексом в ближайшем будущем, необязательно с Джорджем. Он теперь смотрел на нее иначе, словно ждал чего-то. А она молчала. Не ради забавы, нет — просто не хотела делиться с ним своим принципом, которому научилась у родителей: лучше быть жестокой, чем обманчиво доброй.

Софи взяла письмо и прочитала:

«Я долго думал, стоит ли тебе писать, и, как видишь, решился. Пишу по двум причинам: хочу кое-что рассказать и кое-что предложить. Поскольку ты все мои слова принимаешь с жутким скептицизмом, я решил записать их на бумаге. Пусть они будут у тебя, как свидетельство моих серьезных намерений».

Софи держала письмо ка расстоянии вытянутой руки, а теперь положила его ка стол. Почерк у Фергуса был понятный и уверенный, писая он итальянским пером:

«Рассказать я хотел о Тони. Знаю, что ты подумала, и проклинаю себя за то, что не подготовил тебя к этой встрече. Правда же такова: я знаком с Топи шесть лет, сначала он был моим деловым партнером, потом стал другом. Только ему я рассказывал о своем несчастье с твоей мамой, только ему доверял. Однако я не влюблен в него. Да, я очень обязан Тони — и в духовном смысле, и в практическом, но я у него не в плену. Не хочу говорить о личном (и ты, надеюсь, вскоре меня поймешь, когда у тебя появятся свои секреты), но знай, что страшных тайн я от тебя не держу. Я твой отец, я люблю тебя, но я имею право на личную жизнь.

Я не жалею о том, что сделал — но очень жалею, как я это сделал. Многого не предвидел, во многом ошибся. Я должен попросить у тебя прощения и как-то исправиться. Говорю это от чистого сердца. Твой приезд меня очень тронул, и я понял, как сильно по тебе скучаю. А твои слова показали, что я плохо пытаюсь войти в твое положение.

Итак, вот что я предлагаю. Когда я получу свою половину денег за Хай-Плейс, мы с тобой купим квартиру — двухкомнатную, только для нас двоих. Будем жить в ней, пека ты не окончишь институт, а потом она достанется тебе. С этого дома я уеду и найду жильца, чтобы выплачивать кредит… Мы обсудили это с Тони — детей у него нет, и он очень расстроился, однако сумел понять, что ты для меня важнее всего. Я же говорил, что он хороший!