Дорогая Ванда!

Может быть, тебе и не понравится то, что я напишу, но так бы мне хотелось свои старые кости около вас согреть. Тут тяжко старой женщине жить в одиночестве. И купить ничего нельзя, да и не на что. Как после этих очередей вернусь, так ничего и не хочется. Для себя одной даже газ жечь и то невыгодно. Так и живу без горячего целые дни и недели. Из-за этого желудок болеть стал. Только и снится мне теперь Америка, аж жалко утром глаза открывать.

Может быть, я как-то бы и справлялась, если бы не ключица. Тяжело срастается. Я, как калека, с одной рукой. И этой больницы забыть не могу. „Скорая“ привезла меня в отделение, положили на каталку, поставили в углу коридора и велели ждать. Десять утра было, в семь вечера я скулить стала, как щенок, голос у меня куда-то пропал. В конце концов рентген мне сделали, гипс наложили и говорят: можно домой идти. Как мне добираться домой-то? Чтобы санитарную машину заказать, нужно десять часов ждать. Хотела сама доползти, но где там.

Прошу тебя, дорогая Ванда, не отталкивай меня и не дай моей надежде погаснуть. Она меня все эти годы согревала, как я от вас вернулась. Я без нее не справилась бы с такой тяжелой жизнью.

Квартиру продам и свой грошик вам привезу, чтобы уж совсем на вас не вешаться.

Целую и жду ответа.

Ваша любящая тетка Алина.

Ну и что ты об этом думаешь, спрашиваю я. Стефанек отводит взгляд. Как можно такие письма писать, людям навязываться. То, что ты, мама, у нее пару лет жила, это еще не повод.

— Без нее ни тебя бы, ни меня на свете не было. Мне хоть и нелегко, но должна я этой старой женщине.

Стефанек на меня смотрит.

— Я уже голову в петлю вложила. Ночью это было, а она проснулась и на чердак. Стащила меня, и обе мы на полу жизнь мою искали. Я еще не знала тогда, что двоих хотела убить.

Сын отвернулся, лицо у него было такое, что меня как током ударило.

Пришел на ужин, сидим втроем с Янкой. Сын взгляда моего избегает. Прошло пару дней, и я решилась спросить, какой ответ тете я должна написать. Может, приехать, все равно уж мамочка в дом посторонних пустила. Это он по-польски произнес, так, чтобы Янка не поняла.


Ничего объяснить не хотели, только сказали, что с ними должна ехать. Ну, в машину, значит, и в путь. Останавливаемся перед такой красивой оградой. Какой-то прием, а я не одета соответствующим образом. Как же людям показаться? Из машины, наверное, не выйду. А они смеются, никакой это не прием. Никого в этом доме не будет, кроме нас самих. Идем. Вот и дом показался — роскошный, с колоннами, выступающая веранда на втором этаже. Полукруглая лестница.

— Похож на тот, что в Германии, где мы с отцом жили. Только там все было выкрашено не белой краской, а желтой. А тут кто живет?

— Мы можем жить, если ты согласишься.

Оба смотрят на меня с беспокойством. Я знаю, какой ответ они от меня ждут. И я бы согласилась, ведь все уже позади, но какой-то глухой голос во мне отозвался, дескать, позволяю свой старый любимый угол отобрать. Единственное, что у меня есть.

— Нехорошо, когда молодежь со старыми живет. — И взгляд от моих детей отворачиваю. — Уже время пришло разделиться нам. Ведь в одном городе будем жить.

А сын мой на это:

— Если бы кто другой просил, то и ответ был бы другой.


Что с этой теткой Алиной делать? Как только глаза с нее спустишь, она уже за дверь и по магазинам. И ведь языка не знает, спросить об обратной дороге не может. Пару раз полиция ее привозила, ума хватило только, чтобы наш адрес в записной книжке им показать. Но может так случиться, что и это забудет. И не настолько старость, сколько темнота все больше в ней проявляется. Только иногда тетка такой становится, как прежде была. Поговорим с ней, посмеемся над бедами, которые когда-то приходилось нам делить. Но подобные минуты реже и реже. Все больше она в детство впадает. Вопросов у нее столько, что нужно днем и ночью на них отвечать. Стефанек, как ее голос услышит, словно мышь от кота убегает. Сын… слов его этих забыть не могу, столько в них было горького. И теперь еще тетка. Тесно стало в доме, стены тонкие, каждый шорох слышен.

Раз постучала, Стефанек поворачивается из-за своего маленького письменного стола. Как та журналистка сказала — для подростка.

— Мама, ты себя плохо чувствуешь? — спрашивает и уже готов ехать со мной, если надо.

— Да нет, я так пришла, — отвечаю и улыбаюсь ему.

— Садись, мамочка.

— Знаешь, сын, может, ты и прав был. Продают еще дом-то тот? Нужно отсюда уезжать, тесно больно. Теперь, как тетка Алина…

— Сердце мамочкино обо мне вспомнило. Но нет, останемся тут.

Она и года у нас не прожила, как захотела возвращаться. Тут, дескать, не с кем рта раскрыть, вы, мол, прячетесь от меня по углам. И вообще, что мне в этой Америке. В розовой пене кости свои мою? Могу и мылом — на карточки. Там хоть в очередях постою, с людьми о жизни поговорю. Мы между собой все разговариваем. Как брат с сестрой или муж с женой. Там нет чужих. Хоть по улице иду, хоть на остановке стою, всегда поболтать можно. Отдайте мне деньги, вернусь и квартиру себе куплю. От тех, что привезла, половины не осталось — натаскала себе из магазинов все, что на глаза попадало, комната ее выглядела, как гнездо сороки. Стефанек ни словом об этом не обмолвился, всю сумму хочет ей вернуть. А ведь денег у нас не так много, я не работаю, Янка тоже еще пока учится, на одну его зарплату живем. В год сорок тысяч долларов. На троих человек — это не состояние. Но и ее, старуху, как отпускать в дорогу такую, все там поликвидировала, некуда возвращаться. Прошу, чтобы Стефанек с ней потолковал, меня-то она слушать не хочет. Тогда сын ей говорит: а что будет, если вы вторую ключицу сломаете?

Ничего не помогло. Запаковали мы баулы и отвезли ее в аэропорт. Я уже вижу, как сын мой радуется отъезду тетки Алины, а мне тоскливо. Она ведь свидетелем была, когда мы со Стефаном в костеле венчались. И с ней я как будто и к нему ближе“.


У него дрожала рука, когда он принимал от почтальона телеграмму.

Привожу маму самолетом, суббота, десять часов вашего времени.

Стефан Гнадецки.

Не мог оторвать взгляд от подписи. Откуда она взялась под этим текстом? Только потом до него дошло, что Стефан Гнадецки — это не он, а его сын.


„Янка поехала проведать родителей, и остались мы одни со Стефанком. Стали, как прежде, засиживаться в кухне. Один раз смотрю, а виски у моего сына седые. Как Стефан рано начал седеть. Тоже работает без меры. Иногда неделями его дома не видно. Береги себя, сын, здоровье одно в жизни.

— Все так в жизни, — отвечает. — Одна мать…

И на этом закончил.

— Но дальше, дальше, — смеюсь я.

— Дальше не помню.

Смотрим в глаза друг другу.

— Деточка, — говорю, — ты уж больше за женой смотри, чем за мной. Она тебе больше готова дать. Такая вот тут нашлась. Американка, а сердце у нее, словно из Польши привезенное. Меня иногда даже удивляет, как это она нашего языка не понимает.

— Вот тогда бы негде было спрятаться.


Смотрю в окно, кого там Стефанек к нам ведет. Только фартук сбросила, волосы под платок — немытые. Они входят. Гость мне улыбается, как знакомой. И по-польски: приветствую вас после стольких лет расставания. А он для меня чужой.

— Ну, конечно, позабылось уже, как шефа спасали? Еще чуть-чуть, и в одних носках по улице бы гулял.

— Ой, действительно. Пан Славек?

— Малиновски Славомир, к вашим услугам, уважаемая пани жена воеводы, — шофер вашего мужа.

— Что привело вас в эти далекие края?

— А то же, что и вас, к дочке приехал. Первый раз на улицу вышел и вижу — шеф в лимузин садится. Только какой-то помолодевший. Я подскакиваю. Пан Стефан Гнадецки? Он подтверждает. Ну и выяснилось, что это сын. Вот так случай. Гора с горой не сходятся, а тут на тебе.

— Присаживайтесь, пан Славек. Я сейчас что-нибудь поесть сделаю.

— Я сыт, дочка меня, как обезьяну, бананами напихивает.

— А что дочка тут делает? Замуж вышла?

Одна она, рассказывает, у людей убирается, очень довольна. Она химик, магистр. Я бы этого не вынес, а дочка считает, что, по крайней мере, она свободный человек. Ее жизнь, ее право. Я бы хотел о вас узнать. А что я, ничем не занимаюсь, сижу при сыне. Скорее, я при мамочке, смеется Стефанек. Такой вежливый с гостем. Аж меня за сердце взяло. Обычно он плохо к людям относится, с ходу каждого отталкивает. Такое мнение о нем, что невоспитанный. Просто хам. Одна женщина мне прямо в глаза так и сказала, я только голову опустила. А тут, Бог ты мой, прямо стелется перед гостем. Сидит с нами и не думает идти наверх. Даже позволил мне рюмку водки выпить, только на сигарету не согласился. Но и пан Славек не курит, деликатный человек. Таким я его помню, видно, ничуть не изменился. Разговариваем о том, о сем.

— Такой женщины, как свекровь ваша, второй уже не найдешь. — И обращаясь к Стефанку: — Крови вашей матушке попортила, а пани Ванда такой человек, комара не обидит.

— Ай, — говорю я на это, — больше всего она себе навредила.

— Да, что уж, пусть земля ей пухом будет.

— Разве она умерла?

— Да, — сказала пан Славек. — добрый десяток лет назад. Молодой из жизни ушла, а хорошо выглядела. О той дороге в лесу и о том ее танце забыть не могу. Еще немного, и авария бы случилась, а я большое начальство вез. Сразу бы меня госбезопасность схватила, и не спрашивали бы ни о чем.


Не люблю на себя смотреть, наверное, от обиды, что столько во мне терпения. Другая уже давно могла бы в свет выйти, я же только в своих мыслях сижу. А жизнь проходит.