Пусть лучше будет материал об извечной, несмотря ни на что, тяге человека к прекрасному. Неоригинально, конечно, но куда реальнее, чем вся эта трескотня вокруг невероятных достижений в «социальной сфере» или, напротив, промышленных кладбищ, с легким сердцем решила она.


***


После пресс-конференции, которую Ира прогуляла без малейшего зазрения совести, и сытного ужина с пельменями да под водочку, на который она опоздала, журналистская братия заняла места в микроавтобусе, чтобы ехать в аэропорт. Мысленно Ира уже была дома, но случилось ЧП. Вокруг аксеновской машины образовался плотный кружок. Помощники засновали в гостиницу и обратно, в воздухе повисла физически ощутимая тревога, как это бывает, когда происходит что-либо неприятное, с последствиями, задевающими многих людей. Повинуясь инстинкту самосохранения, Ира замерла в кресле автобуса, заперла мысли на замок и стала ждать, пока все разрешится само собой. Разрешилось благодаря Ларисе Шульгиной – пишущей обо всем на свете корреспондентке когда-то молодежной, а теперь бульварной газеты.

– Ну дела! Аксенов-то! Прессовики обрабатывать теперь будут. Только все равно кто-нибудь сдаст. Меня главный убьет, если кто-нибудь опубликует, а я нет. А ты как думаешь – давать или не давать? – Лариска была воодушевлена, растрепана и нервно теребила замок кожаной куртки, не забывая поглядывать в окно.

Ира очнулась:

– Что давать? Объясни толком.

– Ну ты даешь, старуха! Все на свете проспишь.

Аксенов-то с сердечным приступом грохнулся. Еле откачали. Да уж, это ему совсем не в кассу. У нас теперь народ всяких там астматиков, диабетиков, сердечников не уважает. Надо же, в кои веки прессуху собрал и с приступом грохнулся. Смотри, смотри! – Тряхнув мальчишеской стрижкой, Лариса прилипла к окну автобуса. – Вон несут. Совсем рядом.

Ира успела разглядеть врачей, что-то поддерживающих на весу, по всей видимости, капельницу, уже примелькавшегося начальника службы безопасности – типичного отставника с вечными шутками да прибаутками – и Аксенова, лежащего на носилках. Отставник и Аксенов выглядели как больной и здоровый, только наоборот. Отставник двигался странно, как при мигании фотовспышки, стоял-стоял, а потом, в последний момент, хватался за край носилок и пробегал несколько шагов, и лицо у него было бледное и перекошенное болью, а Аксенов лежал себе спокойно и улыбался отставнику – без надрыва, искренне и легко.

Ирине стало неловко. В самом деле – человек болен, а они тут… Как дети, отважившиеся поглазеть, как во дворе выносят покойника и похваляющиеся друг перед другом:

«А я покойника видел. Во как близко!» Только детьми руководит здоровый интерес познания мира, а ими, прилипшими к окошку, скрытая зависть – вот, мол, хоть и большая шишка, а, как и мне, грешному, больно, когда болит. Под воздействием инъекции совести Ира послушно последовала за прессовиком обратно в гостиницу и даже подавила в себе раздражение от того, что пришлось задержаться – она терпеть не могла, когда нарушались планы.

Вернее, когда рушились мечты. В данном случае – о родной щербатой ванне, голубом махровом халате и большой кружке чаю.

С Аксеновым не случилось ничего серьезного – небольшой сердечный приступ. Может, конечно, врали, но обещали к утру поставить на ноги. Даже в больницу не повезли. Оставили в гостинице. Тут же разместили остальных. Помощники успокоились и расстарались на славу – через пару часов все были очень хорошие и разбрелись кто в баню, кто по номерам.

Ей досталось ночевать с Лариской, которая нещадно храпела. Полночи Ира отважно боролась. Вставала, расталкивала соседку и заставляла поворачиваться на другой бок. Хватало минут на пять. Хуже нет, когда хочешь спать, а не можешь. Настоящая пытка. Часа в четыре поместному, в самую зимнюю темь, Ирина сдалась и вышла на улицу.

Гостиница беспробудно спала. Ни шороха. Она пару раз обошла старое двухэтажное, основательной купеческой постройки здание и услышала музыку. Тихо, но отчетливо кто-то играл ноктюрн Шопена. В том, что это не запись, сомнений не было. Тот, кто играл, делал это только для себя, старательно взбирался по музыкальным ступенечкам, иногда спотыкался, но поправлялся и повторял все сначала. Вспоминал. Только не по нотам, а руками.

Ирина не разбиралась в музыке, но Шопена отличить могла. И больше всего ценила, если исполнитель играл так, будто не по ступенечкам взбирается, а по гладкой тропинке бежит вверх. Без одышки, легко. Но человек играл только для себя… Поэтому она смирилась со ступеньками и стала слушать. Пока совсем не замерзла. Все-таки большая несправедливость, что зима такая красивая, свежая, но такая холодающая.

Возвращаться к Ларискиному храпу не хотелось, и Ира невольно пошла на звуки, извлекаемые неумелым музыкантом. Как на дудочку-самогудочку. Пугаясь теней, осторожно плутала по тусклым, безглазым коридорам, пока в дальнем тупике не набрела на зал. За распахнутыми дверями, без света, спиной ко входу сидел за огромным концертным роялем Аксенов. Она неожиданно легко узнала его по характерному, напряженно-прямому силуэту на светлом от снежного неба фоне окна. Она просто стояла и смотрела, даже не думая заходить. Уже хотела повернуться и уйти, но в дверях вырос другой силуэт и с ехидцей спросил:

– Заблудились, дамочка?

Тот самый отставник. Бдит. Ира развеселилась и разозлилась одновременно. Понятно, что Аксенов – персона важная, но в конце концов рояль тут не на его знаменитые социальные деньги куплен, а наверняка еще от купца остался. Может, ей, Ирине, тоже помузицировать в ночи охота. Она неосторожно ответила:

– Совсем я не заблудилась. Точно по адресу. Лавры Шарлотты Корде спать не дают. Вот только ножик в кармане запутался.

Отставник шутку принял – улыбнулся, хотя и без особой охоты, продолжая ощупывать Ирину неприятным взглядом. Словно она неодушевленный предмет. У Ирины и обязательный в таких случаях холодок по спине пробежал.

Мелодия споткнулась на преодолении очередной ступеньки, и за спиной охранника послышались размеренные шаги, оставляющие за собой шуршание подошв по паркету. В круглом лепном зале, в белой рубашке, без пиджака, а главное, в прячущем морщины полумраке Аксенова можно было бы принять за конкурсанта по бальным танцам рядом с крепко сбитым серьезным отставником.

– Что, испугались? – откровенно расхохотался он над Ириным петушиным видом. – Петрович, хватит девушку пугать. Нас журналисты и так не особенно жалуют.

Петрович резко переменился в лице – сделал вид, что с самого начала шутил:

– Что же вы в самом деле так всерьез все воспринимаете? Заходите, раз уж пришли.

– Проходите, проходите, не стойте у порога, – присоединился Аксенов. Все выглядело бы так, будто радушный хозяин-простак приглашает в избу соседку, заглянувшую посумерничать, если бы не таинственная обстановка глубокой тишины и лунных отсветов в круглом зале старинного особняка.

– Я думал, из этого крыла ничего не слышно, а на самом деле, наверное, всю гостиницу перебудил? – Тон Аксенова был не извиняющимся, а заговорщицким, азартным, как у мальчишки, черт-те что натворившего, понимающего, что вообще-то так нельзя, что влетит по первое число, но ведь в том вся и соль!

Ира в раннем детстве дружила в основном с мальчишками, и уж что-что, а сбивать их спесь научилась.

– Ничего не слышно. Все спят как сурки. Стены вон какие толстенные. Идешь как по средневековому замку.

Ни шороха. Я просто гуляла и услышала, как кто-то Шопена мучает. На выручку поспешила.

Аксенов, конечно, обиделся, как любой из мальчишек, которых маленькая Иришка так здорово научилась ставить на место, и, снова усевшись за рояль, заявил:

– Давайте уговор – с интервью не приставать, а если поиграть хотите – пожалуйста. Отличный звук.

– Я не умею. – Ира пожалела, что обидела его, все-таки человек после сердечного приступа. Может, ему Шопен вместо лекарства. – Только вам завидую. И злюсь от зависти. Всю жизнь жалею, что музыкальную школу бросила.

– Не завидуйте, не злитесь и не жалейте. Занятия – глупее не придумаешь. Вон там кресло – сидите и молчите.

Как Петрович.

Ирина попыталась разглядеть Петровича, но туда, где он предположительно находился, лунный свет не попадал.

Она с удовольствием забралась с ногами в безразмерное кресло. Сколько ни отучала мама, Ирина при первой возможности сворачивалась калачиком, подбирая под себя ноги, и, бывало, обнаруживала себя в такой безмятежной позе на каком-либо солидном официальном сборище. Правда, это ее нисколько не смущало – поднаторела на всю жизнь в боях с матерью за самостийность. Ну а в такой обстановке сам Бог велел расслабиться – ночь, луна, даже какая-никакая, а музыка.

С легким злорадством человека, которому все само в руки плывет, Ирина усмехнулась, представив, что было бы, если б Ленка или бабуся увидели, как она здесь, на расстоянии вытянутой руки от ньюсмейкера такой величины, сидит себе спокойненько, прибалдевшая от тепла и покоя, и даже не пытается его на интервью раскрутить…

Да ну его, интервью это…

Она быстро уснула и спала крепко-крепко, пока неожиданно не оборвалась музыка. Посреди фразы.

– А вы из какого издания? Как фамилия? Может, я читал? Спите, что ли? – прозвучал над ухом голос, со сна не разберешь сразу чей.

Без особой охоты разлепив веки, Ирина не увидела лица спрашивающего, не сразу вспомнила, где она и с кем, только почувствовала взгляд – требовательный, раздраженный от задержки с ответом.

– А вас?

– Что меня?

– Как что? Вас, спрашиваю, как зовут? Где работаете? Может, я слышала что-нибудь? – Она вредничала, потому что разбудил он ее совсем некстати, в самом приятном месте тихого, ровного сна.

Аксенов хмыкнул. Приосанился, подошел ближе к ее креслу-лежбищу:

– Разрешите представиться – Аксенов Александр Николаевич.

Ирина присмотрелась – убедилась, что он не фиглярничает, выдержала паузу, но позу не сменила: