Евгения Перова - Другая женщина

– Думаешь?

– Уверен. А вот Таня ей совсем не нравилась. Вообще-то Таня никому не нравилась. Кроме меня. Только мама с отцом скрывали, политес разводили, а Бабася всегда все прямо говорила: я в таком возрасте, что могу уже не притворяться! Это я позже узнал, какие за моей спиной шекспировские страсти разыгрывались. Мне потом Макс рассказал. Бабася сразу родителям заявила: этой девице нужна московская прописка! А Ендрека она вовсе и не любит! Таня-то из Ярославля…

– Ендрека?!

– Это по-польски, уменьшительное от Анджей. Видишь, сколько кровей во мне намешано! Бабася, кроме русского, еще по-польски говорила и по-немецки, а идишу ее уже дед научил. На четырех языках ругались, оба были темпераментные. Но это так, театр, разрядка. Любили друг друга. Поэтому Бабася и огорчалась, что я Таню выбрал – ни поругаться с ней, ни помириться, говорила…

Таня не понравилась никому, даже Максу, который прилетел на свадьбу из Иерусалима. Но все старались не показывать своих чувств – ради Ендрека, влюбленного по уши. Андрей познакомился с Таней в одной случайной компании. Он уже работал, а Таня училась в МАРХИ на последнем курсе. Добивался он Татьяны долго – целый год! И не помнил себя от счастья, когда наконец согласилась.

Умная, жесткая, даже циничная. Холодная и расчетливая. Ничего этого очарованный Ендрек не понимал, а видел только: изящная, красивая, стильная, остроумная, блестящая! Таня прекрасно знала о своем сходстве с Анук Эме и подчеркивала его, одеваясь и делая макияж в стиле 60-х. Только Ендрек-то никак не годился на роль Жана-Луи Трентиньяна! Он был застенчив, слегка полноват, и уши торчали, и косолапил, и ничего не понимал в искусстве. Главное его достоинство было – квартира, как правильно и поняла Бабася: «Ta wiedźma będzie go kochać tylko wtedy, gdy rak jest świsne!»[2]

К тому времени их большая семья поредела: умер дед, Макс с женой Ниночкой уехал в Израиль, и в большой квартире стало как-то слишком пустынно и тихо. Андрей не сразу заметил, что с приходом Тани ничего не изменилось: они оба много работали. Но вдруг почему-то прекратились привычные общие посиделки за круглым столом вокруг самовара, электрического, конечно. Все зарылись по своим норкам, к ним с Таней не заходили: ну, что мы вам мешать будем, и Андрей сам заглядывал к родителям или Бабасе, словно в гости.

Он не сразу понял, что Татьяна совсем не в восторге от его родственников – ну ладно, язвительная и резкая Бабася, но мама! Прекрасная мама, неимоверно добрая и отзывчивая, эмоциональная – вся в деда. Которую никто и никогда не звал по имени-отчеству – Софья Михайловна, а только Сонечка. А папа? Такой деликатный и стеснительный, что Бабася всю жизнь дразнила зятя «облаком в штанах», что отнюдь не мешало Илье Николаевичу оставаться блестящим и успешным адвокатом.

Ендрек обожал своих родителей, и брата, и деда с Бабасей и всегда думал, что у него все сложится точно так же, как у мамы с папой или у Макса с его Ниночкой, – да разве может быть по-другому? Разве бывает?! Оказалось, бывает. Таня смотрела на его «предков», как она выражалась, с иронией. Кухонные посиделки ее раздражали – «опять развели свое словоблудие», а мамина бурная «личная жизнь» казалась показной и лицемерной. Личная жизнь Сонечки выражалась в том, что друзья обоего пола, коих у нее было множество, постоянно плакались ей в жилетку, занимали деньги, обременяли своими проблемами и даже порой приходили пожить на некоторое время, а Сонечка утирала всем слезы, одалживала денег, бегала по чужим делам и с радостью принимала очередную неприкаянную душу.

У Тани были свои друзья: архитекторы, художники, дизайнеры, своя жизнь, куда она не допускала Андрея – тебе это не интересно! И сама почти не вникала в его дела: ужасная скука эта твоя юриспруденция. Ребенка Таня не хотела – какой ребенок, надо делать карьеру, зарабатывать деньги, добиваться известности, добывать заказы – ты что, не понимаешь? Да и откуда ему взяться, ребенку… Таня дарила себя Андрею гомеопатическими дозами. Снисходила время от времени. Подавала милостыню. Нехотя уступала после долгих ритуальных танцев и уговоров: устала, голова болит, ноги ломит, времени нет, отстань, ну ладно, черт с тобой, давай, только быстро! И он всегда чувствовал себя псом, который наконец выклянчил вожделенную косточку. Служи, Ендрек, служи!

Неизвестно, чем бы кончился их брак, если бы Таня не заболела. На самом-то деле она была больна уже давно, очень давно, лет десять, как потом оказалось – болезнь развивалась медленно, и Таня не придавала значения проявляющимся симптомам: у всех бывают порой приступы слабости, иногда вдруг подворачивается нога, дрожат руки или темнеет в глазах. Усталость, переутомление, много работы – вот я отдохну, и все пройдет. И проходило, и опять возвращалось, а в один совсем не прекрасный день у нее вдруг отнялась левая нога. Думала – отсидела, но никак не проходило, никак. Ей долго не могли поставить диагноз, даже начали лечить от чего-то совсем другого, но потом Андрей нашел специалиста, который и сказал им страшную правду: рассеянный склероз! И сразу стало понятно, почему у нее все время выскальзывали из рук чашки и так трудно было подниматься по лестнице. И падала часто, и в глазах внезапно двоилось, и ноги немели, и вдруг пронзало резкой болью – «стреляло» в шею или спину. Все стало понятно.

Тане было двадцать восемь, когда они узнали. Всего двадцать восемь. Андрею – тридцать. У них началась совсем иная жизнь. Постепенно Андрей прочел все, что только мог найти, о самой болезни, ее возможном лечении, о последствиях и прогнозах: ночью разбуди, мог рассказать о том, что происходит с миелиновыми оболочками нервных волокон…

Прочел, осознал и принял – а что оставалось делать?

Таня – не приняла.

Не хотела принимать.

Было все: отрицание болезни, гнев, отчаяние, ужас, депрессия.

Смирения так и не наступило.

Через пять лет умер от инфаркта отец Андрея, за ним очень быстро ушла мама – не смогла жить без обожаемого Илюши. Осталась только Бабася. И Андрей с Таней. Андрей работал, и Тане, которая уже плохо двигалась, волей-неволей приходилось обращаться за помощью к ненавистной старухе – и чем больше сострадания проявляла к ней Бабася, тем больше Таня ее ненавидела: почему?! Почему эта старая грымза все живет, а я, такая молодая… Андрей же думал: как несправедливо, что эта болячка прицепилась именно к Тане – самостоятельной и самодостаточной! Даже первые слова, что она произнесла в младенчестве, были: «Я сама!» И вот теперь она ничего не могла сама: болезнь, столько лет дремавшая, разгоралась подобно пожару – очень скоро появились поручни и перила в туалете и ванной, понадобилась инвалидная коляска, специальная кровать…

И самое страшное, что Таня не хотела бороться. Андрей изо всех сил старался облегчить и украсить ей жизнь: чуть не каждый день приносил цветы, скачивал любимые фильмы и музыку, уговаривал погулять – но Таня не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее на костылях, а тем более в коляске! Не хотела ни цветов, ни музыки, ни кино, ни книг, ни друзей – ничего. И врачи твои мне не помогут, все шарлатаны! И гимнастику эту идиотскую делать не буду, отстань!

В квартире все время было холодно, потому что жара ухудшала Танино состояние, и Бабася ходила наряженная, как эскимос, – в дедовых унтах и старой шубе. Потом Андрей нашел сиделку, которую все деликатно называли помощницей, – сорокалетняя медсестра Ольга, очень хорошо державшаяся с Таней. И Таня не капризничала с ней, не устраивала истерик, как Андрею: сиделке платили деньги, она отрабатывала, все понятно. Таня предпочитала не помнить, что платит за все Андрей: и за сиделку, и за кресло с кроватью, и за безумно дорогие лекарства, и за консультации с еще более дорогими специалистами, и за поездки в Израиль и Германию. Ничего не помогало, ни лекарства, ни специалисты, ни Германия с Израилем: то замедляясь, то убыстряясь, процесс шел своим чередом.

Потом умерла Бабася. В один день. Приступ, «Скорая», больница – и все. Горе было… неподъемное. Ендрек остался совсем один. Брат далеко, не дотянешься. Приехал домой с кладбища, а Таня… в Ярославль собралась. К родителям. Уперлась – ни в какую! Хочу домой. Куда, зачем?! Там ни условий, ни врачей, ничего! Я не смогу к тебе ездить, ты же должна понимать! И Ольга не поедет в Ярославль! Где ты там найдешь опытную сиделку?!

– Не надо мне ничего! – кричала Таня. – Скорей помру! Освобожу тебя! Думаешь, ничего не понимаю?! Господи, за что мне это?! За что-о…

Вызвал врача, вкололи ей что-то, заснула, а он ходил всю ночь проверять: дышит или нет. И тоже думал: за что?! Господи, за что…

Таня перестала с ним разговаривать, совсем. Андрей сам не понимал, как он держится – что его держит? Нет, то, что он Тане нужен, это понятно. И как нарочно, на работе все шло не то что гладко – катилось как по маслу! Его контора начала процветать, появились богатые клиенты, и деньги пошли достойные, даже машину себе купил. Иногда по вечерам просто ездил по Москве, катался – только бы домой не идти, только бы не натыкаться на ненавидящий Танин взгляд, не слушать ее истеричные речи, не маяться бессонницей, не биться головой о стену: за что?! Но в конце концов возвращался, и слушал, и маялся, и об стену бился, и умирал от сострадания и любви…

Да, он все еще любил ее.

А потом как-то ему неожиданно позвонила Ольга, он сорвался, бросив важного клиента, и помчался домой, где уже был вызванный ею психиатр: Таня пыталась покончить с собой. У нее почти не было для этого возможностей, но она придумала: на лоджии – низкая балюстрада, вот Таня и выехала туда на коляске, подняла сиденье повыше и хотела просто перевалиться через перила – шестой этаж, хватило бы. Но не получилось – ноги застряли в тяжелой коляске.

Когда Андрей приехал домой, Таня кричала – не плакала, не рыдала, а кричала на одной ноте: ааааааааааааааа! Замолкала и снова кричала. И так второй час, сказала Ольга. Сейчас уже реже, лекарство действует. Он думал, это никогда не кончится. Но Таня все-таки замолчала к ночи и заснула. Утром он подошел к ней: