Я вспоминаю свой дворец Холируд, когда мы с Дарнли только что поженились. Через несколько недель я обнаружила, что прекрасный юноша, в которого я влюбилась, был грязным мальчишкой, вся прелесть которого таилась лишь в обличье. Как только мы поженились, он дал мне увидеть то, о чем знали все кругом: что он был пьяницей и содомитом, которого жгло властолюбие, и хотел отстранить меня от власти и захватить ее в качестве короля-консорта.

Я приписывала свое отвращение к нему тому, что открыла, что за человек он оказался; но правда была хуже – много хуже. Я помню, как Ботвелл появился при дворе в Холируде, как убогие дамы и неприглядные мужчины моего шотландского двора расступились, чтобы дать ему дорогу, как всегда расступались все перед Ботвеллом, который шел вперед – без улыбки, могучий, возвышаясь плечами и головой над всеми вокруг. Кто-то зашипел от отвращения, кто-то вышел, хлопнув дверью, а трое мужчин отступили, хватаясь за пояса, где должны были висеть их мечи, и я, вместо того чтобы разгневаться на неуважение, просто затаила дыхание от запаха мужчины, который, по крайней мере, был мужчиной, но не наполовину крестьянином, как эти шотландские лорды, и не девочкой наполовину, как мой легковесный муж; но мужчиной, который мог смотреть королю в лицо, мужчиной, как мой свекор, король Франции, который знал, что он в комнате – величайший, кто бы еще рядом с ним ни был.

Я увидела его и захотела. Вот так просто и грешно. Я увидела его и поняла, что он может удержать для меня этот трон, разбить льстивых предателей, противостоять Джону Ноксу и тем, кто ненавидит меня, собрать воинственных лордов воедино, приказать, чтобы Франция выплачивала мое содержание, защитить меня от Англии и сделать меня здешней королевой. Никто больше не мог этого сделать. Больше они никого не боялись. И потому я никого, кроме него, не хотела. Он единственный мог меня уберечь, спасти меня от этих варваров. Он сам дикарь, он может ими править. Я смотрела на него и знала, что он тот, кто проведет меня к моей судьбе. С ним я буду повелевать Шотландией, с ним могу вторгнуться в Англию.

Понимает ли он это в ту минуту, когда видит меня, сдержанную и прекрасную, на троне? Я не так глупа, чтобы мое желание отразилось на лице. Я спокойно смотрю на него, киваю и замечаю, что моя мать верила ему больше, чем прочим лордам, и он честно служил ей. Он знает, что, пока я так взвешенно говорю, сердце мое колотится под платьем, а тело в тревоге покрывается испариной?

Я не знаю, не узнала и потом, и теперь не знаю. Он мне так и не сказал, даже когда мы стали любовниками и шептались по ночам, он не говорит, а когда я спрашиваю, лениво смеется и отвечает:

– Между мужчиной и девицей…

– Да какая из меня девица, – говорю я.

– Куда хуже, – отзывается он. – Мужняя жена, многомужняя жена и королева.

– Так ты знал, что я тебя хочу?

– Милая, я знал, что ты женщина, а значит, точно кого-нибудь захочешь.

– Но ты знал, что тебя?

– А кто еще там был?

– Не скажешь?

– Ты сидела, вжавшись в трон, отчаянно хотела помощи. Кто-то должен был тебя похитить и силой женить на себе. Ты походила на птичку, которая ждет сети. И вот он я, жаждущий богатства и положения, и возможности свести кое-какие старые счеты, и править Шотландией. Скажешь, мы не были созданы друг для друга?

– Ты меня не любишь? Ты меня никогда не любил?

Он обнимает меня, притягивает к себе, и его губы накрывают мои.

– Вовсе нет. Вовсе нет, французская ты шлюха, лиса ненаглядная моя, только моя.

– Нет, – произношу я, когда он наваливается на меня.

Я всегда ему это говорю. Это слово у меня означает желание, у нас. Это слово означает «да – нет».

16 января 1572 года, Вестминстер-Холл, Лондон: Джордж

Лондон словно в трауре, я ни разу не видел его таким с тех пор, как юную Елизавету увезли из Тауэра под надзор в деревню, и мы так боялись, что ей не вернуться домой. Теперь ее кузен проделывает другое пугающее путешествие, из Тауэра в Звездную палату в Вестминстере. Но на этот раз распоряжение отдали мы, протестанты, англичане, и направлено оно против другого протестанта и англичанина. Как такое могло случиться?

Утро холодное, еще темно – во имя Господне, отчего люди еще не в постелях? Или не идут по своим делам? Зачем они здесь, стоят вдоль улиц в жалком молчании, заполняют дороги, словно дурное предзнаменование? Сесил приказал королевской страже и людям мэра поддерживать порядок, и из-за их широких плеч выглядывают бледные лица простых мужчин и женщин, надеющихся, что мимо проведут кузена королевы, что они успеют выкрикнуть молитву, желая ему спастись.

Им даже этого сделать не удается. Разумеется, Сесил никому не верит, даже печальной и доброй английской толпе. Он приказал стражам привезти Норфолка в Вестминстер на королевском корабле по реке. Весла рассекают воду под бой барабана, флага на мачте нет. Норфолк едет без знамени, без герольда, без доброго имени: он сам себе чужой.

Для него сейчас, должно быть, наступил чернейший час, в мире нет человека более одинокого, чем он. Его детям запрещено с ним видеться, Сесил не позволяет его навещать. Он даже не позволил поверенному с ним поговорить. Норфолк так одинок, словно он уже на плахе. И даже хуже, потому что рядом с ним нет священника.

Нет среди нас, среди двадцати шести пэров, которых призвали его судить, ни единого, кто не представлял бы себя на его месте. Столь многие из нас потеряли друзей или родственников на плахе в последние годы. Я думаю об Уэстморленде и Нотумберленде – оба они для меня потеряны, оба оторваны от меня и от Англии, жена одного в изгнании, она вдова изменника, жена другого скрывается в своих землях и клянется, что ничего ни о чем не хочет знать. Как могло такое случиться в Англии, в моей Англии? Как могли мы так быстро свалиться в подозрительность и страх? Видит Бог, мы стали больше бояться и предавать друг друга сейчас, когда Филипп Испанский угрожает нашим берегам, чем когда он был женат на нашей прежней королеве и сидел на нашем троне. Когда у нас был консорт-испанец, когда он нами правил, мы боялись меньше, чем сейчас. Сейчас мы страшимся его и его веры. Как такое возможно? Тот, кто не знает, кто его друзья, не знает, каков мир, тот, кто не уверен ни в слугах, ни в союзниках, совершенно одинок.

Мне придется судить моего друга и брата-пэра Томаса Говарда, герцога Норфолка, и придется выслушивать всякую грязь. Я не верю свидетельствам, полученным на дыбе от кричащих от боли узников. С каких пор пытка прекратилась во что-то само собой разумеющееся, что происходит в тюрьмах с молчаливого согласия судьи? Мы не во Франции, где пытки узаконены, мы не испанцы, с их затейливой жесткостью: мы не жжем людей на кострах. Мы англичане, и подобная дикость незаконна, кроме как по особой просьбе монарха в самые тяжелые времена. Так обстоит дело в Англии.

По крайней мере, так должно быть.

По крайне мере, так было.

Но, поскольку у королевы в советниках люди, которые не поморщатся от некоторого варварства, мне теперь предоставляют самые разнообразные свидетельства, и я их должен просмотреть. Те, кого я считал друзьями многие годы, могут быть признаны изменниками и отправлены на плаху, и путь их выстилают признания их сломленных слуг. Таково новое правосудие в Англии, где из людей выжимают истории, наваливая им камни на живот, а судьям заранее говорят, какой приговор вынести. Мы теперь ломаем дух пажей, чтобы сломать шеи их хозяевам.

Что ж, я не знаю. Не знаю. Не об этом мы молились, когда мечтали о нашей Елизавете. Это не похоже на тот покой и примирение, которого мы думали дождаться от новой принцессы.

Я бормочу все это про себя, пока медленно двигаюсь на собственном корабле к ступеням Вестминстера, чтобы сойти с качающегося на темной воде судна на сырые ступени и пройти по террасе дворца в зал; никогда на душе у меня не было тоскливее, чем сейчас, когда великий план Сесила по избавлению Англии от папистов, испанцев и шотландской королевы достиг мощного финала. Состояние мое потеряно, я должен собственной жене, от моего душевного мира остались жалкие ошметки, моя жена шпионит за мной, женщина, которую я люблю, опорочила себя ложью, предала моего сеньора и королеву, другая любимая когда-то королева меня разорила. Я поднимаю голову и вхожу в зал, как должно Талботу, как лорд среди равных, как вошел бы мой отец, а до него – его отец, все мы, весь наш род, и думаю: господи милосердный, никто из них не мог чувствовать себя как я – таким неуверенным, таким предельно неуверенным и потерянным.

У меня самое высокое сиденье, а по обе стороны от меня сидят другие лорды, которые будут разбирать это злосчастное дело вместе со мной, да прости их Бог за то, что они здесь. Сесил хорошо отобрал членов суда, с умыслом. Здесь Гастингс, закоренелый враг шотландской королевы; Уэнтуорт, Роберт Дадли и его брат Эмброуз, все они были друзьями Норфолка в хорошие времена, ни один теперь не рискнет ради него добрым именем, никто не посмеет защитить шотландскую королеву. Все мы, шептавшиеся против Сесила три года назад, жмемся теперь друг к другу, как напуганные мальчишки, и делаем все, что он скажет.

Сам Сесил тоже здесь – Бёрли, не забыть бы, что его надо называть так. Последнее, свежайшее произведение королевы, барон Бёрли в ярком новом одеянии, с белым и пушистым горностаевым воротником.

Ниже нас, лордов, расположились королевские судьи, а перед нами, на задрапированном помосте, встанет Говард, которому предстоит ответить на обвинения. За ним места для знати, а потом – стоячие места для тысяч дворян и граждан, которые прибыли в Лондон, чтобы насладиться невиданным зрелищем: кузена королевы открыто судят за измену и восстание. Королевская семья снова обернулась сама против себя. Мы, оказывается, никуда не продвинулись.

В восемь, когда еще темно и холодно, у дверей начинается шевеление, и входит Томас Говард. Он бросает на меня быстрый взгляд, и я думаю, что три прошедших года были к нам обоим суровы. Мое лицо, я знаю, покрывают тревожные морщины из-за моей заботы о королеве и крушения моего мира, а он выглядит серым и усталым. Он бледен жуткой тюремной бледностью, которая появляется у тех, чья кожа ежедневно была открыта всем ветрам и кто потом внезапно оказался в заключении. Загар лежит на его лице, как грязь, здоровый цвет под ним сошел. Это тауэрская бледность, он видел ее на лице отца и деда. Он поднимается на помост, и я пораженно вижу, что его осанка, всегда такая гордая, такая высокомерная, пропала, он сутулится. Он стоит, словно на него давят ложные обвинения.