Филиппа Грегори - Другая королева

Я и не знала, что я – страстная женщина, ревнивая женщина. Я была замужем четыре раза, дважды за мужчинами, которые меня открыто обожали: мужчины постарше, они меня баловали, они ценили меня выше прочих. Я никогда в жизни не видела, чтобы взгляд мужа, миновав меня, обращался на другую, и я не могу с этим смириться.

Мы расстаемся холодно, на людях, потому что он уезжает со двора, и, хотя им запретили видеться наедине, откуда ни возьмись является королева, как раз когда стража садится на коней. Деверо и Гастингс вышли проводить отряд до ворот. Но даже будь мы одни, я не думаю, что было бы лучше. Я чуть не плачу оттого, что человек, бывший моим любимым мужем, человек, которого мне так нравилось называть «мой муж граф» всего два года назад, теперь уезжает, возможно, на смерть, и мы расстаемся с сухим поцелуем и холодным прощанием.

Я женщина простая, я не писарь и не ученый. Но говорят, Елизавета сделала Англии много зла, и я могу подтвердить, что годы ее правления вынули из меня само сердце.

Из окна я вижу, что большого коня Шрусбери оседлали для поездки, потом вижу вооруженную стражу, которая его ждет. Я набрасываю на голову шаль и спускаюсь по лестнице, даже не переобувшись.

Я сразу вижу, что он едет один. Бесс бледна, у нее больной вид; Гастингс и Деверо не одеты для дороги, они явно остаются здесь. Я очень боюсь, что его вызвали ко двору, возможно, даже арестовали.

– Вы отправляетесь в путешествие, милорд? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос мой звучал легко и беззаботно.

Он смотрит на меня так, словно готов схватить прямо так, при всех. Он отчаянно ко мне стремится. Убирает руки за спину, словно пытаясь не дать себе ко мне потянуться.

– Меня вызвали ко двору, – говорит он. – Милорд Гастингс будет заботиться о вас в мое отсутствие. Надеюсь, я скоро вернусь домой.

– Я останусь здесь, пока вы не вернетесь?

– Думаю, да, – отвечает он.

– А вы вернетесь?

– Надеюсь.

Я чувствую, как у меня кривятся губы. Мне хочется крикнуть, чтобы он не уезжал или что я поеду с ним. Я не могу остаться здесь, с его злой женой и холодным Гастингсом. Сказать по правде, я их обоих боюсь.

– Я буду вас ждать, – вот и все, что я осмеливаюсь сказать при всех. – И желаю вам безопасного и приятного путешествия.

Кривая улыбка, с которой он склоняется над моей рукой, говорит мне, что он не ожидает ни того, ни другого. Мне хочется прошептать ему, чтобы возвращался скорее, но я не решаюсь. Он пожимает мне руку, это все, что он может сделать, потом отворачивается, быстро садится в седло и через мгновение – все происходит слишком быстро – стучат копыта лошадей стражников, и он выезжает за ворота, а я прикусываю губу, чтобы не позвать его.

Я поворачиваюсь, его жена смотрит на меня, лицо у нее жесткое.

– Надеюсь, он благополучно вернется домой, к вам, Бесс, – говорю я.

– Вы знаете, что я его потеряла, вернется он домой или нет, – отвечает она и поворачивается ко мне спиной, чего ей делать не следует, и уходит, не поклонившись, что еще хуже.

Долгое путешествие холодной зимой, да и общество в пути никудышное. За спиной я оставил недостойное прощание, впереди меня ждет определенно недобрая встреча. Расставшись с королевой Шотландии, не зная даже, все ли с нею благополучно, я прибываю ко двору королевы Англии и знаю, что я в опале.

Каждое утро и каждый вечер первая и последняя моя мысль о ней, о моей потерянной королеве, о другой королеве – и я терзаюсь виной. Я чувствую, словно подвел ее. Пусть я и знаю, что не мог ее удержать возле себя ни при Гастингсе, явившемся с приказом ее забрать, ни тогда, когда Сесил был решительно настроен разлучить ее со мной. Но даже так… даже так.

Когда я сказал ей, что еду в Лондон, глаза ее потемнели от страха, но перед Бесс, Гастингсом и Деверо она могла сказать только, что надеется, что путешествие мое будет приятным и я благополучно вернусь домой.

Я думал, что смогу повидаться с нею наедине, пока Бесс укладывала мои вещи. Думал, смогу сказать ей, что чувствую, теперь, когда мы должны расстаться. Думал, что в кои-то веки смогу говорить от сердца, но не смог. Я женат на другой женщине и дал обет верности другой королеве. Как мог я говорить с королевой Шотландии о любви? Что я мог свободно ей предложить? Ничего. Ничего. Когда я стоял во дворе, собираясь прощаться, они все собрались – Бесс, и оба лорда, и все слуги, и все шпионы на местах, – им не терпелось посмотреть, как я от нее уеду и как она это воспримет. Безнадежно пытаться попрощаться с ней иначе, как поклоном и формальными словами. Что, как я думал, мог я ей сказать при ее дамах, при моей собственной жене? При Гастингсе, старавшемся спрятать улыбку, и Деверо, которому было скучно, и он стучал хлыстом по сапогу? Я запнулся, желая ей здоровья, и она посмотрела на меня, словно хотела умолять о помощи. Она смотрела на меня в молчании, клянусь, на глазах у нее были слезы, но она не дала им пролиться. Она королева, она никогда не покажет им своих слез. Я принял ее игру, я был вежлив и прохладен. Но, надеюсь, она знала, что сердце мое сжималось при мысли о ней. Она смотрела на меня, словно я мог ее спасти, если бы захотел. И видит бог, я выглядел ровно так, как себя чувствовал: как человек, подведший женщину, которую поклялся защищать.

Я даже не мог уверить ее, что ей ничто не грозит. Все, кто когда-либо благосклонно говорил о ней с королевой Елизаветой, кто пытался уравновесить речи Сесила, полные страха и подозрения, теперь в опале. Некоторые в Тауэре, некоторые в изгнании и больше не появятся в Англии. Некоторые приговорены к смерти, и их жены станут вдовами, а дома будут проданы. А меня вызвали к королеве, приказали оставить мою пленницу, приказали передать ее ее врагу. Мне приказано явиться ко двору, словно мне не доверяют, думая, что я не явлюсь своей волей. На меня пала тень подозрения, и я считаю, что мне повезло, что мне велено явиться ко двору, а не прямо в Тауэр.

У нас уходит почти неделя, чтобы добраться. Одна из лошадей захромала, и мы не можем нанять другую, по некоторым дорогам нельзя проехать, они занесены снегом, и нам приходится объезжать по вершинам холмов, где зимний ветер режет как нож. В лицо мне летит снег, и я так несчастен, так болен от того, что не могу быть верным и не могу быть неверным, что я бы предпочел, чтобы это долгое холодное путешествие длилось вечно, а не прибыть в Виндзор ранними зимними сумерками и найти холодный прием и жалкие комнаты.

При дворе угрюмые настроения, пушки все еще выставлены в сторону Лондона. Все еще отходят после страха перед армией Севера, им стыдно прежней паники. Мне три дня придется слоняться без дела, пока Сесил решает, есть ли у королевы на меня время. Я жду в королевской приемной, прислушиваясь к выкликаемым именам, болтая с другими, до которых королеве сейчас нет дела. Меня впервые не принимают, едва названо мое имя. Товарищи мои тоже ставят меня невысоко, даже те, кого я считал своими друзьями. Я ем в большом зале, не в личных покоях, я езжу один, никто не ищет моего общества. Никто даже не останавливается поговорить со мной, никто не приветствует меня с радостью. Я словно все время в тени, словно от меня воняет. От меня воняет изменой. Все боятся, никто не хочет, чтобы его видели с тем, кто запятнан, кто подозрительно пахнет.

Сесил приветствует меня с обычной своей невозмутимостью, словно никогда в жизни не подозревал меня в заговоре против себя, словно никогда не умолял подружиться с шотландской королевой, словно сейчас не подстраивает мое падение. Он говорит мне, что королева очень занята ущербом, нанесенным восстанием, и примет меня, как только сможет. Говорит, что Норфолк, посол шотландской королевы епископ Росский Лесли и испанский посол стояли за восстанием, планировали его и финансировали, и их вина, скорее всего, означает соучастие шотландской королевы.

Я неловко отвечаю, что едва ли Норфолк, кузен королевы Елизаветы, человек, который много выиграл от ее прихода к власти, станет делать что-то, чтобы свергнуть свою родственницу. Он мог надеяться освободить свою нареченную, но это далеко от восстания против королевы и кузины. Сесил спрашивает меня, есть ли у меня свидетельства? Он был бы очень рад увидеть любые документы или письма, которые я пока не представил. Я даже не могу заставить себя ответить ему.

Я возвращаюсь в покои, которые мне выделили при дворе. Я мог бы остановиться в нашем лондонском доме, но у меня не хватает духа открывать его на такое краткое время, к тому же я не хочу, чтобы о моем приезде стало известно в городе. Мой дом всегда был центром гордости моей семьи, там мы показывали, как мы велики, а сейчас у меня нет чувства величия: мне стыдно. Все очень просто. Заговоры этих двух королев и их советников так меня унизили, что я даже не хочу спать в своей собственной постели с вырезанной на изголовье гербовой короной. Я не хочу проходить между каменными столбами, где на каждом камне высечен герб. Я бы отдал все это внешнее великолепие, если бы мог вернуть себе душевный мир. Если бы снова мог почувствовать, что знаю себя, знаю, кто моя жена и кто моя королева. В итоге это восстание не свергло никого, лишь отняло у меня душевное равновесие.

Я виделся с Генри, сыном Бесс, и своим сыном Гилбертом, но они в моем присутствии держатся неловко, полагаю, они слышали, что меня подозревают в том, что я изменил жене с шотландской королевой. Бесс их обоих очень любит, естественно, что они встанут на ее сторону против меня. Я не смею защищаться и, осведомившись об их здоровье и о том, не наделали ли они долгов, отпускаю их. Они оба в добром здравии, оба при деньгах – думаю, я должен быть рад.

На третий день ожидания, когда решено, что я страдал довольно, ко мне приходит придворная дама и говорит, что королева примет меня в личных покоях после обеда. У меня не получается есть. Я сижу на своем обычном месте в большом зале, за столом с равными себе; но они со мной не говорят, и я низко клоню голову, как паж, которого высекли. Я выхожу из-за стола, как только становится можно, и снова возвращаюсь ждать в ее приемную. Чувствую я себя ребенком, который надеется на доброе слово, но уверен, что его побьют.