Филиппа Грегори - Другая королева

Разумеется. Ответ на это прост. Bien sûr[4]. Никто никогда не должен меня жалеть. Меня можно любить, или ненавидеть, или бояться. Но я не позволю никому себя жалеть. Конечно, когда меня спросят: «Был ли Ботвелл груб с тобой?» – я ничего не отвечу, вовсе ничего, ни единого слова. Королева не жалуется, что с ней дурно обошлись. Королева отрицает, что такое может случиться. Я не могу позволить, чтобы у меня отняли меня саму, не могу уронить свое достоинство. Со мной могли обходиться дурно, но я всегда буду это отрицать. Сижу я на троне или облачена в лохмотья, я все равно королева. Я не из простолюдинов, которым приходится надеяться, что заслужат право ходить в бархате, или всю жизнь носить домотканое. Я выше простых мужчин и женщин всех сословий. Я посвящена, я избрана Богом. Как можно быть таким тупым, чтобы этого не понимать? Я могла бы быть худшей из женщин, но все равно осталась бы королевой. Могла бы кувыркаться с дюжиной итальянских секретарей, с целым полком ботвеллов и всем им писать любовные стихи, и все равно осталась бы королевой. Меня можно заставить подписать дюжину отречений, навсегда запереть меня в тюрьме, но я все равно буду королевой, и каждый, кто сядет на мой трон, будет узурпатором. Je suis la reine[5]. Я королева, пока жива. Это не должность, не занятие, не вопрос наследования по крови. Я королева, пока по венам моим струится кровь. Я это знаю. Все это знают. Это даже они знают, глупцы, в глубине своих неверных сердец.

Если они хотят от меня избавиться, путь у них один; но они никогда не посмеют его избрать. Если они захотят от меня избавиться, им придется согрешить против неба. Посягнуть на данный Богом порядок мироздания. Если они захотят от меня избавиться, им придется меня обезглавить.

Подумать только!

Я перестану быть вдовствующей королевой Франции, королевой Шотландии и единственной истинной наследницей английского трона, лишь когда умру. Им придется меня убить, если они захотят отказать мне в праве на трон. А я поставлю свой титул, свое богатство и саму жизнь на то, что они никогда на это не осмелятся. Прикоснуться ко мне преступными руками – все равно что сбросить ангела с небес, что заново распять Христа. Потому что я не обычная женщина, я освященная королева, я выше всех смертных; выше меня только ангелы. Смертные не могут убить таких, как я. Я помазана освященным миром, я избрана Богом. Я неприкосновенна. Меня можно бояться и ненавидеть, но даже отказать мне в моем праве нельзя. Меня нельзя убить. Слава богу, здесь мне нечего страшиться. Мне всегда будет нечего страшиться.

Мой муж, граф, сообщает новости о следствии, идущем в Вестминстере. (Я все еще новобрачная, мне нравится произносить «мой муж, граф».) Он пишет мне почти каждый день, рассказывая о своих лишениях, а я в ответ посылаю ему новости о его и своих детях, домашние пироги и лучший сидр из Чатсуорта. Он рассказывает, что ему тайно показали письма с самыми бесспорными доказательствами, любовные письма от замужней королевы к женатому графу Ботвеллу, в которых она велит Ботвеллу убить ее мужа, бедного молодого лорда Дарнли, и говорит, что пылает к Ботвеллу страстью. Грязные стишки, обещания ночных наслаждений, особенно оговариваются французские наслаждения.

Я думаю о судьях – моем муже, молодом Томасе Говарде, его друге графе Сассексе и старом сэре Ральфе Сэдлере, Роберте Дадли и моем добром друге Уильяме Сесиле, Николасе Бэконе, сэре Томасе Перси, сэре Генри Гастингсе и обо всех остальных – о том, как они читают весь этот вздор с негодованием на лицах, пытаясь поверить, что женщина, собирающаяся убить своего мужа, набив его погреба порохом, провела ночь накануне взрыва у одра болезни супруга, сочиняя любовные стихи своему сообщнику. Это так нелепо, что я гадаю, не расхохотались ли судьи.

Но они все – честные, вдумчивые, глубокоуважаемые люди. Они не спросят: что живая женщина сделала бы в таких обстоятельствах? Они не привыкли считаться с природой живой женщины. Они смотрят лишь на предъявленные им доказательства. И храни меня Господь, сколько же им обеспечили доказательств! Сколько усилий, чтобы очернить ее имя! Кто-то где-то затратил уйму времени и стараний: крал ее письма, подделывал почерк, писал по-французски, потом переводил на скотс и английский, прятал письма в особую шкатулку с ее монограммой (а то вдруг мы подумаем, что их писала какая-то другая Мария Стюарт), а потом обнаружил их, на удивление скверно спрятанные, в ее личных покоях. Работу этот Кто-то проделал тщательную и крайне убедительную. Все, кто видел письма, теперь считают, что молодая королева – изменщица и потаскуха, убившая своего молодого мужа-англичанина из мести и похоти.

У меня есть кое-какие соображения относительно того, кем может быть этот умный Кто-то. Вообще-то, все в Англии соображают, кем этот Кто-то может быть. Редко выходит так, что он не добивается своего. Бедная королева увидит, насколько этот Кто-то ее превзойдет – он строит далеко идущие планы и играет вдолгую. Может статься, что если он и не поймает ее в свои сети на этот раз, то сплетет новую, с ячейками поменьше, а потом снова и снова, пока наконец ей будет не сбежать.

Однако на этот раз ничего не вышло; королева высвободилась из захвата. Главным свидетелем против нее выступает ее собственный брат-бастард, но поскольку он захватил регентство в ее отсутствие и держит в заложниках ее малютку-сына, даже глубокоуважаемые члены суда не могут заставить себя поверить хоть одному его слову. Ненависть его к ней столь очевидна и неверность так омерзительна, что даже судьи, назначенные Сесилом, не могут принять его слова на веру. Судьи, в том числе и мой муж, граф, гордятся своей верностью. Они искоса смотрят на того, кто запятнал себя таким чудовищным предательством. Им не нравится, как ведет себя шотландская королева, но то, как ведут себя ее шотландские лорды, им нравится еще меньше. Я надеюсь на то, что они постановят: ее подданные с нею дурно обошлись и ее нужно восстановить на троне. Потом шотландцы могут поступить со своей королевой, как сочтут нужным, и нас нельзя будет обвинить.

Моя королева, Елизавета, щедрее и справедливее, чем можно себе представить. Сейчас, когда против ее кузины возмущено и высказано столько подозрений, она приказала навеки сохранить в тайне клеветнические письма и восстановить кузину на троне. Елизавета не хочет слышать ни слова против нее, она не позволит извалять ее имя в грязи. В этом она щедра и справедлива; мы не смогли бы вынести верное суждение, не выслушав самые скандальные подробности, и Елизавета велела умолкнуть и скандалу, и защите.

Но, несмотря на то что она – столь справедливый и мудрый монарх, я немного волнуюсь, когда меня призывают к ней.

Она не сидит на своем троне коричневого бархата, расшитом жемчугами и алмазами, в Райском покое, хотя там, как обычно, толпятся десятки придворных, надеющихся привлечь ее внимание, когда она выходит к обществу перед обедом. Те, кому Хэмптон-корт в новинку, рассматривают изысканные музыкальные инструменты, разложенные на столах по комнате, или играют в шашки на досках черного дерева. Те, кто при дворе давно, томятся в нишах окон, скрывая скуку ожидания. Я замечаю Сесила, внимательного как никогда. Сесил, весь в черном, как какой-нибудь бедный писарь, тихо беседует со своим зятем, Николасом Бэконом. За ними маячит человек, которого я не знаю, но его теперь пускают на наши советы, человек этот носит шляпу, надвинутую на глаза, словно хочет, чтобы его не могли узнать. А за ним стоит еще одно новое лицо, Фрэнсис Уолсингем. Я не знаю, кто эти люди, откуда, с какими знатными семьями они в союзе. Сказать по правде, у большинства из них вовсе нет семей – в том смысле, в каком я это понимаю. Они – люди без рода и племени. Явились ниоткуда, у них нет своего места, их любой может нанять.

Я отворачиваюсь, когда из большой двустворчатой двери появляется фрейлина королевы леди Клинтон. Она видит меня, что-то говорит стражнику, стоящему у двери, и меня проводят внутрь.

Стражи сегодня больше, чем обычно: у каждой двери и у всех ворот в замке. Я никогда не видел, чтобы королевский дворец был так полон охраны. Времена нынче неспокойные, мы прежде не нуждались в такой защите. Но в наши дни многие (даже англичане!) носят ножи и готовы были бы сразить даже свою королеву, если бы могли. Таких больше, чем можно вообразить. Сейчас, когда другая королева, которую зовут истинной наследницей, здесь, в Англии, перед каждым встает выбор между протестантской принцессой и ее соперницей-католичкой, и на каждого протестанта в стране приходится два тайных паписта, а то и больше. Как нам жить, разделенным в своем доме, – этот вопрос я оставлю Сесилу, чья бесконечная вражда к католикам так приблизила нынешнее и так ухудшила и без того плохое положение вещей.

– В добром ли расположении Ее Величество? – вполголоса спрашиваю я придворную даму. – Довольна?

Она понимает меня достаточно хорошо, чтобы коротко улыбнуться в сторону.

– Да, – отвечает она.

Это означает, что знаменитому гневу Тюдоров нынче не давали воли. Должен признаться, я испытываю облегчение. Когда она за мной послала, я испугался, что меня станут порицать за то, что расследование не пришло к обвинительному заключению. Но что я мог сделать? Злодейское убийство Дарнли и подозрительный брак с Ботвеллом, его возможным убийцей, все эти деяния, казавшиеся столь чудовищными преступлениями, могли свершиться не по ее вине. Она могла оказаться скорее жертвой, а не преступницей. Если только Ботвелл не признается во всем, сидя в камере, или она сама не расскажет о его злодеяниях, никто не может знать, что между ними произошло. Ее посол не пожелал даже говорить об этом. Иногда мне слишком страшно даже размышлять на эту тему. Меня не прельщают буйные грехи плоти и страсти. Я тихо и кротко люблю Бесс, ни в ком из нас нет ничего мрачного и рокового. Я не знаю, кем были друг для друга королева и Ботвелл, а представлять не хочу.