Последние несколько миль пути до Уингфилда идут вдоль реки. Когда мы добираемся туда, уже вечереет, но хотя бы дождь перестал. Я промокла насквозь; но я, по крайней мере, могу сбросить капюшон и оглядеться, любуясь красивейшим подъездным путем к любимому дому моего господина. Мы едем понизу речной долины, в реку от нас убегают водяные курочки, в вечернем небе кричит чибис, потом мы сворачиваем за угол и видим за заливными лугами прекрасный дворец Уингфилд, встающий из-за деревьев, как Царство Небесное. Под ним лежат топи, над водой поднимается туман, я слышу кваканье лягушек и крик выпи. Над водой густо растут деревья, наконец-то начинают зеленеть ясени, шелестят плотные купы ив. Поет дрозд, его трель звенит в сумерках, а потом с белым шорохом мимо нас проскальзывает, словно призрак, сова-сипуха.

Это владения Талботов, принадлежащие моему мужу, унаследованные от его семьи, и, каждый раз видя их, я думаю, как удачно вышла замуж: этот дворец – один из прекрасных домов, которые я могу назвать своими. Он похож на собор, он словно литография на фоне неба. Высокие арочные окна окружены белой каменной резьбой, башни вздымаются в вечернее небо, леса лежат внизу, как клубящиеся облака свежей зелени, грачи кричат, устраиваясь на ночлег, а мы едем по грязной дороге к дому, и перед нами открывают главные ворота.

Я выслала половину своих домочадцев вперед, чтобы подготовить дом, так что, когда королева и мой муж граф прибыли ранее, под полуденным солнцем, их ждали музыканты. Когда они вошли в главный зал, в каждом конце был разведен огонь, чтобы они могли согреться, а слуги и жильцы выстроились в ряд, кланяясь. Когда прибываю я, в сумерках, с оставшейся мебелью, ценностями, портретами, золотыми сосудами и прочими сокровищами, они уже обедают. Я вхожу и обнаруживаю их в главном зале, они сидят вдвоем за большим столом, перед нею тридцать два блюда, мой муж занимает стул пониже, по правую руку от нее, и подливает ей что-то из большой серебряной супницы, взятой в аббатстве, золотым половником, принадлежавшим самому аббату.

Они даже не замечают меня, когда я вхожу в заднюю дверь, и я уже собираюсь к ним присоединиться, когда что-то заставляет меня замешкаться. Мое лицо и волосы покрывает дорожная грязь, одежда на мне сырая, я в глине до колен, и пахнет от меня конским потом. Я мешкаю, и тут мой муж граф поднимает взгляд, и я машу ему и указываю на главную лестницу, ведущую в нашу спальню, словно я не голодна.

Она такая свежая, такая юная, такая избалованная в этом черном бархате и белом льне, что я не могу заставить себя присоединиться к ним за обеденным столом. У нее было время помыться и сменить одежду; ее темные, как ласточкино крыло, волосы гладко убраны под белый капюшон. Лицо, бледное и гладкое, прекрасно, как на портрете, когда она смотрит в конец зала и поднимает белую руку, чтобы меня поприветствовать, улыбаясь манящей улыбкой. Впервые в жизни, вообще в первый раз, я чувствую себя неопрятной; хуже того… старой. Я никогда раньше этого не ощущала. Всю жизнь, во время ухаживаний, при четырех мужьях, я всегда была юной невестой, я была младше большинства своих домашних. Я всегда была привлекательной молодой женщиной, умелой в домашних делах, с умом управляла людьми, которые на меня работали, носила опрятное платье, подбирала одежду к лицу, была знаменита тем, что умна не по годам – молодая женщина, у которой вся жизнь впереди.

Но сегодня, впервые в жизни, я понимаю, что я уже не молода. Здесь, в моем собственном доме, в моем собственном большом зале, где мне должно быть легко, где все создано для моего удобства и гордости, я понимаю, что стала пожилой женщиной: я старая, я старуха, мне сорок один. Я больше не рожу детей, я поднялась так высоко, как было возможно, удача моя в зените, а внешность лишь ухудшится. У меня нет будущего, я – женщина, чьи лучшие дни почти сочтены. А Мария, королева Шотландии, одна из самых прекрасных женщин в мире, годящаяся мне в дочери, принцесса по рождению, королева-помазанница, сидит за обеденным столом, обедает наедине с моим мужем, за моим собственным столом, и он склоняется к ней, близко, еще ближе, и смотрит на ее губы, когда она ему улыбается.

1569 год, май, Уингфилд: Джордж

Я жду с лошадьми в главном дворе дома, когда двери холла открываются, и она выходит, одетая для верховой прогулки, в платье золотого бархата. Я не из тех, кто замечает подобные вещи, но, думаю, у нее новое платье, или новая шляпка, или что-то в этом роде. Что я вижу, так это то, что бледный солнечный свет погожего утра ее словно золотит. Красивый двор походит на шкатулку для украшений, в которой что-то редкое и драгоценное, и я чувствую, как улыбаюсь, глядя на нее, улыбаюсь во весь рот – боюсь, как дурак.

Она легко сходит по каменным ступеням в своих маленьких красных кожаных сапожках для верховой езды, уверенно приближается ко мне и протягивает руку в знак приветствия. Прежде я всегда целовал ее руку и подсаживал в седло, не задумываясь, как любой придворный – свою королеву. Но сегодня я внезапно чувствую себя неуклюжим, собственные ноги кажутся мне слишком большими, я боюсь, что лошадь отпрянет, когда я поднимаю королеву, даже боюсь, не слишком ли крепко я ее держу, не слишком ли неудобно. У нее такая тонюсенькая талия, она совсем ничего не весит, хотя она и высокая, ее темя доходит до моего лица. Я чувствую легкий запах духов от ее волос под шляпкой золотого бархата. И без всякой причины мне становится жарко, я краснею, как мальчишка.

Она внимательно на меня смотрит.

– Шрусбери? – спрашивает она.

Она выговаривает: «Чюсбеи?» – и я смеюсь, мне просто радостно от того, что она по-прежнему не может произнести мое имя.

Лицо ее тут же озаряется ответным смехом.

– Я так и не могу это сказать? – спрашивает она. – Все еще неправильно?

– Шрусбери, – говорю я. – Шрусбери.

Ее губы складываются, чтобы произнести имя, словно она собирается меня поцеловать.

– Шьюсбеи, – говорит она и смеется. – Я не могу это выговорить. Может быть, мне называть вас как-нибудь иначе?

– Называйте меня Чюсбеи, – отвечаю я. – Вы единственная, кто меня так называл за всю мою жизнь.

Она становится рядом со мной, и я подставляю сложенные руки под ее сапожок. Она берется за гриву лошади, и я легко подсаживаю ее в седло. Так, как ездит она, не ездит никто из знакомых мне женщин: на французский манер, верхом. Когда моя Бесс впервые это увидела, увидела вышитые панталоны, которые королева надевает под амазонку, она сказала, что поднимется бунт, если она так выйдет. Это слишком неприлично.

– Так ездит сама королева Франции, Екатерина Медичи, и все принцессы во Франции. Вы что, хотите сказать, что и она, и мы все не правы? – спросила королева Мария, и Бесс, покраснев до ушей, попросила прощения, сказала, что она очень сожалеет, но английскому глазу это непривычно, и, возможно, королева предпочтет ездить на седле позади грума, если не хочет садиться боком?

– К тому же так я могу ездить быстро, как мужчина, – сказала королева Мария, и на этом спор окончился, несмотря на то что Бесс пробормотала, что нам не на руку, если королева может обогнать любого из своих стражей.

С того дня она ездит в своем седле верхом, как мальчик, и ее платье спускается по обоим бокам лошади. Она ездит, как и предупредила Бесс, быстро, как мужчина, и иногда за ней довольно трудно угнаться.

Я убеждаюсь, что ее маленький сапожок на каблучке надежно стоит в стремени, и на мгновение задерживаю ее ножку в своей руке. У нее такие маленькие ступни с высоким подъемом, когда я ее держу, во мне просыпается нежность к ней.

– Все в порядке? – спрашиваю я.

Она ездит на мощной лошади, я все время боюсь, что на слишком мощной для нее.

– В порядке, – отвечает она. – Вперед, милорд.

Я вспрыгиваю в седло и киваю стражникам. Даже сейчас, когда ее собираются возвращать в Шотландию и выдавать замуж за Норфолка, когда со дня на день состоится ее триумф, мне приказано окружать ее стражниками. Нелепо, что королеву такой важности, гостящую в державе своей кузины, нужно так оскорблять, приставляя к ней двадцать вооруженных мужчин, когда она всего лишь хочет прокатиться верхом. Она ведь королева, во имя Господне; она дала слово. Недоверие ей – это оскорбление. Мне стыдно так поступать. Разумеется, это приказ Сесила. Он не понимает, что такое слово чести королевы. Он глупец, и вместе с ним я становлюсь глупцом.

Наши лошади цокают копытами, спускаясь с холма, под качающимися ветками деревьев, потом мы сворачиваем вдоль реки, чтобы проехать по лесу. Склон идет вверх, и мы выезжаем из-за деревьев, когда я вижу группу всадников, приближающихся к нам. Их около двадцати, одни мужчины, я останавливаю лошадь и смотрю туда, откуда мы приехали, гадая, сможем ли мы обогнать их по дороге домой, если они посмеют нас атаковать.

– Приблизьтесь, – бросаю я страже.

Тянусь за мечом, но, конечно же, его при мне нет, и я проклинаю себя за самоуверенность в такие опасные времена.

Она смотрит на меня, на щеках у нее румянец, улыбка спокойна. Эта женщина ничего не боится.

– Кто они? – спрашивает она, словно дело не в опасности, а в любопытстве. – Мы не сможем победить, не думаю, но мы могли бы от них ускакать.

Я прищуриваюсь, чтобы рассмотреть плещущиеся на ветру знамена, а потом облегченно смеюсь.

– О, это Перси, милорд Нотумберленд, мой дорогой друг, и его родственник, милорд Уэстморленд, со своими людьми. На мгновение мне показалось, что нам угрожает опасность!

– Счастливая встреча! – кричит Перси, подъезжая к нам. – Удачный случай. Мы едем навестить вас в Уингфилде.

Он снимает шляпу.

– Ваше Величество, – говорит он с поклоном, – какая честь. Великая, нежданная честь.

Мне ничего не сказали об этом визите, и Сесил не сказал, как поступать с благородными гостями. Я колеблюсь, но эти люди – мои давние друзья и родственники; я едва ли могу закрыть для них свои двери. Привычка к гостеприимству слишком во мне сильна, я могу лишь радостно их приветствовать. Моя семья владела землями на севере много поколений, мы все держали открытый дом и добрый стол, как для друзей, так и для незнакомцев. Поступать иначе – вести себя подобно мелочным купцам, подобно тем, кто слишком подл для большого дома и широкой жизни. К тому же мне нравится Перси, и я рад его видеть.