Филиппа Грегори - Другая Болейн

Она застыла в ужасе:

— Но я его люблю.

В комнате повисло молчание.

— Да, — повторила она, — я его люблю.

— Это все совершенно несущественно, — ответил ей отец. — Твое замужество — семейное дело, и заниматься этим будем мы. Отправишься в Гевер, по крайней мере, на год. Нечего околачиваться при дворе, и считай, тебе еще повезло. А если посмеешь ему писать, или же отвечать, или пытаться с ним увидеться, тогда в дело пойдет монастырь, и притом затворнический орден.

— Ну, дела не так уж плохи. — Георг пытался сохранять веселый тон. Мы втроем направлялись к реке, чтобы сесть на лодку и вернуться во дворец. Один слуга в ливрее дома Говардов шагал впереди, расталкивая попрошаек и уличных продавцов, еще один шел за нами следом. Анна брела, ни на что не глядя, не обращая внимания на людские водовороты, запрудившие улицы.

Продавцы торговали товаром с тележек, хлебом, фруктами, живыми утками и курами, только что привезенными из деревни. Находчивые, с хорошо подвешенными языками, толстые лондонские домохозяйки торговались без устали, не то что сельские жители, неторопливые, сосредоточенные, пытающиеся получить побольше выгоды за проданный товар. Бродячие торговцы предлагали книжки с балладами и нотные листы, сапожники показывали готовые сапоги и ботинки, клянясь и божась — подойдут на любую ногу. Цветочницы и продавцы салата, бездельники пажи и трубочисты, факельщики, которым нечего было делать до наступления темноты, подметальщики улиц — тут были все. Слуги, решившие побездельничать чуток по дороге на рынок или с рынка, а перед каждой лавкой сидит на табурете дородная жена владельца, улыбается прохожим, приглашая их зайти и посмотреть, что сегодня продается по дешевке.

Георг без устали, словно острое и увертливое шило, тянет нас с Анной сквозь пестрядь базара. Он явно хочет доставить Анну домой раньше, чем буря в ее душе вырвется наружу.

— Нет, скажу вам, дела совсем не плохи, — все повторяет брат.

Мы наконец добрались до причала на реке, слуга махнул лодочнику.

— В Йоркский дворец, — резко бросил Георг. Наступил прилив, лодка быстро двигалась вверх по реке.

Анна невидящими глазами смотрела по сторонам, на берега, заваленные городским мусором.

Мы пристали к дворцовой пристани, слуга поклонился и отправился на лодке обратно в город. Георг потащил нас с Анной наверх в нашу комнату, и вот мы дома, за закрытой дверью.

Тут Анна обернулась и набросилась на брата, словно дикая кошка. Он поймал ее за запястья, оторвал руки от своего лица.

— Дела совсем не плохи! — заорала она. — Совсем не плохи! Я потеряла любимого, а заодно и репутацию! Я почти уничтожена, должна схоронить себя в деревне, пока все обо мне не позабудут. Совсем не плохи! Мой собственный отец не желает меня поддерживать, моя мать говорит — лучше бы ей увидеть меня мертвой. Ты совсем с ума сошел, идиот? Совсем с ума сошел? Или просто дурак, слепой, глухой недоумок?

Брат все еще держал ее за запястья. Она старалась вцепиться ногтями ему прямо в лицо. Я подобралась сзади и оттащила ее, а она все пыталась брыкаться. Мы стояли пошатываясь, словно трое подравшихся пьяниц, я ударилась об спинку кровати, когда она чуть не высвободилась из моих рук и снова набросилась на брата, но мне удалось вцепиться мертвой хваткой, да и Георг не выпускал ее рук, не давая расцарапать лицо. Казалось, мы сражаемся не с Анной, а с чем-то похуже, каким-то непонятным демоном, овладевшим ею, а вместе с ней и всеми нами, Болейнами. Это демон гордыни, что загнал нас в маленькую комнатку во дворце, довел сестру до такого страшного сумасшествия, подогревает эту жестокую, бессмысленную битву.

— Мир, ради Бога, мир, — кричал Георг, стараясь избежать ее ногтей.

— Мир! — орала в ответ сестра. — О каком мире ты говоришь?

— Ты проиграла, — без обиняков ответил брат. — Теперь незачем сражаться. Ты уже проиграла.

На мгновенье она замерла, но мы из осторожности не отпустили ее. Анна уставилась на брата невидящим, бессмысленным взглядом, потом запрокинула голову и расхохоталась диким, безумным смехом.

— Мир! — страстно произнесла она. — О Боже! Да, я умру в мире. Они меня пошлют в Гевер, и я там останусь до самой своей мирной кончины. И никогда его больше не увижу!

Она издала отчаянный вопль, прямо из глубины сердца, и, перестав сопротивляться, сползла на пол. Георг ослабил мертвую хватку, подхватил сестру. Анна обвила шею брата, спрятала лицо у него на груди. Она рыдала так ужасно, что я сначала не могла разобрать ни слова, а потом поняла — она снова и снова повторяет: «Боже, я его любила, я его любила, моя единственная любовь, о, моя единственная любовь». Тут и из моих глаз ручьем полились слезы.

Они времени даром не теряли. Одежда Анны была упакована, лошадь оседлана, Георгу было приказано сопровождать ее в Гевер в тот же самый день. Никто не сказал лорду Генриху Перси, что она уехала. Он передал для нее письмо, и моя мать, следившая за всем и вся, вскрыла послание, спокойно прочла его и бросила бумагу в камин.

— Что он пишет? — негромко спросила я.

— Клянется в вечной любви, — отвечала она таким тоном, будто считает подобное признание безвкусицей.

— Надо, наверно, ему сообщить, что ее нет.

— Скоро и сам узнает, — пожала плечами мать, — он сегодня утром виделся с отцом.

Другое письмо прибыло пополудни, имя Анны накорябано дрожащей рукой, чернила слегка смазаны, наверно, капнувшей слезой. Мать — выражение лица каменное — распечатала письмо, и его ожидала участь первого.

— Лорд Генрих? — задала я вопрос. Она только кивнула.

Я поднялась со своего места у камина и пересела к окну.

— Хочу выйти на воздух.

Матушка повернула голову и резко ответила:

— Останешься здесь.

Давняя привычка к повиновению и почтение к матери все еще меня не покинули.

— Как прикажете, матушка. Не разрешите ли пройтись по саду?

— Нет, — прозвучал короткий ответ. — Отец с дядей приказали, чтобы ты никуда не выходила, покуда Нортумберленд выясняет отношения с сыном.

— Не возьму в толк, чему может помешать моя прогулка?

— А вдруг ты отнесешь ему записку.

— Ни за что! — воскликнула я. — Богом клянусь, одно вы бы могли заметить, я всегда, всегда делаю то, что мне приказано. Вы выдали меня замуж в двенадцать лет, мадам. Спустя два года, только мне исполнилось четырнадцать, вы разрушили мой брак. Вы подложили меня в постель королю, а мне еще пятнадцати не было. Не сомневайтесь, я всегда делаю то, что мне прикажет семья. Если я не боролась за свою свободу, с чего мне бороться за свободу сестры?

Она кивнула:

— Это хорошо. В мире не существует свободы для женщин, борись ты за нее или не борись. Сама видишь, где очутилась Анна.

— Да, в Гевере. Но там она хотя бы свободна пройтись по саду.

— Ты что, завидуешь? — с удивлением спросила мать.

— Мне там было хорошо. Иногда кажется, там куда лучше, чем при дворе. Но сердце Анны разбито.

— Чтобы от нее была хоть какая польза семье, нужны разбитое сердце и сломленный дух, — холодно заметила мать. — Этим приходится заниматься еще в детстве. Я думала, там, при французском дворе, вас обеих научат повиновению, но они, похоже, оплошали. Ну, что же, наверстаем теперь.

В дверь робко постучали, через порог неловко переступил простолюдин в потрепанной одежде.

— Письмо для Анны Болейн. Не велено передавать никому, кроме нее, и молодой господин сказал — смотри, как она его читает.

Я в нерешительности поглядела на мать. Они кивнула, я сломала красную печать с гербом Нортумберлендов и развернула туго свернутую бумагу.

— Он сказал, непременно дождаться ответа.

— Подожди снаружи, — приказал мать посланцу и захлопнула дверь у него перед носом. Потом повернулась ко мне: — Пиши ответ.

Она протянула мне лист бумаги, вложила в пальцы перо и продиктовала:

— Вы разобьете этим два сердца, — заметила я, присыпая невысохшие чернила песком.

— Может быть, — холодным тоном отозвалась мать. — Но юные сердца нетрудно склеить, а у сердца того, кто владеет половиной Англии, есть занятия получше, чем страдать от любви.

Теперь, когда Анна исчезла, я оставалась единственной юной Болейн в мире, к тому же королева решила провести лето с принцессой Марией, и только я скакала рядом с королем во время путешествия. Лето было чудесным — мы вместе с королем мчались по полям, охотились, танцевали каждый вечер, а к возвращению двора в Гринвич в ноябре я шепнула Генриху, что уже второй месяц у меня нет женских дел, а значит, я ношу его ребенка.

По мановению ока все переменилось. У меня теперь были новые покои и горничная к услугам. Генрих купил мне меховую накидку, чтобы я не простудилась. Повитухи, знахарки, гадалки сменяли одна другую в моих покоях, у всех спрашивали одно и то же: «Мальчик?» Большинство отвечали утвердительно, получая в награду золотой, одна или две осмелились сказать «нет», вызвав недовольную гримасу короля. Мать ослабила шнуровку моего платья, мне больше не позволяли быть в постели короля по ночам, оставалось только лежать одной в своей комнате да молиться, чтобы родился сын.