На зимних каникулах Сорокин-старший совсем куда-то пропал, и Сашка, наконец, догадался спросить у матери: а что, отец в командировке? Они как раз были в новой квартире – разбирали книги. Мать ответила, не поднимая головы:

– Нет, не в командировке.

– А где ж он?

Мать ушла на диван и оттуда ответила тусклым голосом – и Сашка только тогда заметил, как плохо она выглядит:

– Он нас бросил.

Книги посыпались у него из рук:

– Как… бросил?..

– Так. Не знаешь, как бросают?

– Вы что… разводитесь?!

– Да.

– А почему вы мне не сказали?!

– Вот, говорю.

– Но почему?! – закричал Сашка. – Почему?! Что ты сделала?! Он же не мог просто так! Ты что-то сделала, раз он…

– Я?!

Мать вдруг засмеялась, и Сашка тоже неуверенно улыбнулся: а вдруг она его просто пугает?

– Я сделала?!

Татьяна поперхнулась смехом и закашлялась, страшно покраснев – махала руками и задыхалась. Сашка кинулся на кухню, притащил воды в кружке, мать отпила, продышалась и с силой отшвырнула кружку в сторону, плеснув водой.

– Я сделала?!

Сашка в испуге отступил и первый раз пожалел, что так похож на отца: ему показалось, что мать видит перед собой не сына, а мужа, такой яростью горели ее глаза.

– Ты хочешь знать, что я сделала?! Я всю свою жизнь его любила, я сына ему родила, прыгала вокруг него, пылинки сдувала, только что с ложечки не кормила! А он меня предал! Квартирой от нас решил откупиться… Предатель, иуда! И ты туда же – достойный сын своего отца! Что я сделала!.. Вот иди теперь к обожаемому папочке, давай! То-то ты его новой жене нужен! Как раз будешь там… за ребенком присматривать. Кто там у них ожидается… не знаю. Брат у тебя будет… или сестра…

Татьяна выдохлась, но смотрела все равно гневно, а Сашка совершенно растерялся:

– Мама…

– Что я сделала! Видеть тебя больше не хочу!

И ушла из комнаты, хлопнув дверью.

Мир рухнул.

Почему-то ему вдруг пришла в голову совершенно неуместная мысль: значит, они опять не поедут к морю. Давно собирались, вместе с Бахрушиными строили планы, выбирали маршрут, но все что-то мешало, то одно, то другое, и отец почему-то не желал ехать «всем колхозом», а Сашка не хотел без Ляльки…

И вот!

Прошлым летом… не вышло… и теперь… опять… не выйдет…

Сашка повалился на пол и зарыдал в голос, как рыдал в детстве, заходясь в истерике, – здоровый четырнадцатилетний парень с пробивающимися усиками и в тапочках сорок первого размера. Отец их подло предал, он сам чудовищно обидел мать, она теперь его никогда не простит, он остался совсем один и никому не нужен, если только Ляльке, но она далеко, а если бы сейчас была здесь… Если бы она сейчас была здесь, то он, может быть, так бы и не плакал.

Конечно, Татьяна тут же прибежала и обняла его, и заплакала вместе с ним, и утешала, и целовала, и отпаивала какой-то вонючей гадостью из темного пузырька, и кляла себя за то, что сорвалась на ни в чем не повинном сыне, а Сашка, давясь слезами, твердил только одно:

– Мамочка… прости… меня…

Потом они помирились и долго сидели, обнявшись, на полу среди рассыпанных книг.

– Ничего, не пропадем! – сказала Татьяна, взъерошив ему волосы. – Пробьемся!

– Ненавижу его!

Татьяна вздохнула:

– На ненависти, друг мой, не проживешь. Бог с ним, пусть… как хочет. А мы – сами по себе.

На следующий день Сашка пошел и постригся под нулевку. Лялька ахнула, а мать только покачала головой: «Дурачок мой маленький! Да разве в волосах и глазах сходство! Сам будь другим». Волосы отрасли, конечно. Чуть потемнее, чем были, но все равно светлые. Если бы не Лялька, он не справился бы. Начал курить, плохо спал по ночам, все его раздражало, и часто они с матерью кричали друг на друга, выплескивая отчаянье: Сашка грубил, Татьяна злилась. Мать взяла себя в руки быстрей – надо же было спасать сына. Но главной спасительницей оказалась Лялька: она хорошо умела его отвлечь, усмирить злобу и ненависть к отцу, найти что-то светлое и смешное в окружившем его мраке. А потом сказала как-то, грустно глядя ему в глаза:

– Он-то хоть жив…

И Сорокину стало стыдно.

Отец был жив и даже однажды позвонил в дверь. Увидев Сашку, Гриша неуверенно улыбнулся, но тот, сузив совершенно черные от ненависти глаза, точно такие, как у отца, не сдвинулся с места, а громко крикнул:

– Мама! К тебе тут пришли. По поводу развода.

Григорий поморщился, как от удара, но промолчал. Сашка ушел было к себе, но понял, что не может выносить присутствия отца даже за закрытой дверью, и решил пойти к Бахрушиным. Родители так и стояли в прихожей. Сашка старался на них не смотреть, но все равно заметил, что отец низко опустил голову, а мать, наоборот, выпрямилась – никогда в жизни не видел он у матери такого гордого и надменного выражения, никогда! Сашка вдруг впервые понял, какая мать красивая: не такая, как Тити€на, совсем другая, но красивая…

Отпуск Татьяна хотела провести, как всегда, у Бахрушиных, но потом, после очередной встречи с Гришей, вдруг передумала. Она не говорила сыну, но отец уже сто раз просил прощения, отказывался разводиться, клялся, что больше никогда, – но Татьяна не находила в себе сил простить: она так ему верила! Так верила! Всю жизнь! А ведь Инна пыталась как-то открыть ей глаза, и она, дура, еще на Инну обиделась. Так и дальше жила бы – знать ничего не знала, если бы эта… его… не заявилась к ней сама с таким животом, что не отопрешься.

А Гриша никак не мог поверить, что все кончено. Как же так?! Конечно, он виноват, он и не отпирается. Черт дернул его связаться с этой дурой! Кто ж знал, что так обернется?! Он прекрасно себе жил, тихонько развлекаясь на стороне – да разве можно устоять, когда бабы так и вешаются на шею! Мужик же он, в конце концов! А семья – дело святое. Танька – это одно, а прочее бабье – так. Ему почему-то казалось, что Танька… ну… поймет. Должна ж она понять! Нет, не поняла. Танька стояла как скала, и Гриша растерялся: как же он теперь… без нее?! Без Сашки?

Сашка, к счастью, ничего этого не знал – он и так переживал отцовское предательство и случайные встречи очень болезненно. Всегда отец был главным, все в семье вертелось вокруг него, и к матери отец относился как-то… слегка снисходительно, что ли? Ласково, но… снисходительно, словно она не дотягивала чуть-чуть до его совершенства: красавец, душа любой компании, на хорошей должности, за ним как за каменной стеной. А мать – слишком проста. И Сашке тоже так казалось! И вот все перевернулось с ног на голову: стало ясно, что каменная стена – это мать, весь мир держится на ней, а отец… Отец! Ничтожество и тряпка.

Сашка припоминал разные мелочи, на которые раньше не обращал внимания, и впервые вдруг подумал: а не было ли чего-то такого между отцом и… Тити€ной?! Отец всегда относился к Инне прохладно, словно побаивался, а один раз Сашка и Лялька оказались свидетелями скандала: играли в саду, на крыльцо вдруг выбежал отец, весь красный, потом выскочила мать, схватила его за руку, он вырвался и ушел в сад. Татьяна вернулась на веранду, где, помахивая стройной ножкой в изящной туфельке, курила Инна. И даже через дверь, которую Татьяна закрыла с грохотом, слышны были их голоса: раздраженный – Татьяны и спокойный, слегка насмешливый – Тити€ны. Сашка с Лялькой переглянулись и ушли от греха подальше, а потом он полночи не спал – несмотря на то что голову он накрыл подушкой, все равно слышал доносившиеся шепоты, всхлипывания, вздохи, характерные стоны и скрип кровати: это Григорий доказывал Татьяне свою любовь и преданность. Сашка был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что к чему.

И что их так разобрало?! Спать не дают! – сердито думал он…

– Знаешь что? – в один прекрасный день сказала вдруг Татьяна, наливая Сашке второй половник его любимого харчо. – Давай поедем к морю? Что это мы тут киснем!

К морю!

Он так давно об этом мечтал, что не верил своему счастью, которое было бы совсем полным, если бы с ними могла поехать Ляля. Но она никак не могла, и даже Сашке было ясно: Наталью Львовну нельзя оставлять одну. Лялька тоже огорчалась, однако не подала виду и утешала Сашу:

– Зато ты мне все расскажешь. А то кому бы ты рассказывал? И ракушку привезешь! И камушков!

Но Саше больше нравилось все переживать вместе с Лялькой, а без нее он и половины не заметит и не разглядит, да и вообще с ней веселей. Они так привыкли друг к другу, так тесно приросли один к другому – словно две горошины в одном стручке, и не подозревали, что еще чуть-чуть – стручок лопнет, и разнесет их в разные стороны беспощадный ветер перемен.

Поехали Сорокины в Алупку – дикарями. Сняли крошечную комнатенку с двумя койками, до моря было далековато, обратно приходилось долго лезть в гору, но какая разница – море, солнце! Виноград, свисающий с лозы, что заплела весь внутренний дворик; инжирины, упавшие на жестяную крышу сарая и завялившиеся на солнце; молодые грецкие орехи; персики – огромные, как луна, встающая над морем; красное вино из бочки – его Сашка попробовал впервые; чайки, цикады, дельфины – дельфины! И летучие мыши по ночам, которых до визга боялась мать, а Сашка мужественно выгонял полотенцем. Они оба мгновенно загорели, Татьяна помолодела лет на десять, и к ней то и дело клеились какие-то мужики, а Сашка ревниво пыхтел. Один вообще пристал:

– Пацан, познакомь с сестрой-то!

– Это моя мама! – сказал с возмущением Сашка, а Татьяна хохотала.

Они съездили в Никитский ботанический сад и в Ливадию, гуляли по Царской тропе, катались на лодке по лунной дорожке и были так счастливы, как никогда в жизни; а когда Татьяне хотелось ночью поплакать, она тихонько уходила в сад, где в траве шуршали ежи и по огромному дереву грецкого ореха пробегали неугомонные белки. Сашка все время представлял, как удивлялась бы Лялька всему на свете: и морю, и Воронцовскому парку с лебедями и фонтанами, и дельфинам, и цикадам, и персикам; как боялась бы она слезать в море с громадных камней, а уж летучие мыши напугали бы ее и подавно! Две недели пролетели стрелой, и скоро уже Сашка, приплясывая от нетерпения побыстрее увидеть Лялю, стоял на автобусной остановке с пакетом абрикосов в руке и дыней под мышкой. Женщины, проходя мимо, оглядывались на него: длинноногий, стройный, загорелый, с выгоревшими до белизны волосами, он так и светился юностью, энергией, жаждой жизни! И очень похож на отца – нравилось ему это или нет.