– Зачем столько всего… Мне и есть не хочется…

– Как ты себя чувствуешь?

– Да в общем ничего, но страшная слабость… Мандарины! Вот мандарин хочу…

– Подожди, они холодные!

– А я в руке пока погрею…

– Смотри: вот тут курица, а это бульон в банке…

– Ты что… ты сварил мне бульон?!

– Лялька, опомнись! Разве я на это способен? Конечно, мама. Помнишь, какой у нее вкусный бульон? Хочешь, я разогрею тебе? Это-то я могу!

– Ну, разогрей…

Он налил горячий бульон в широкую чашку и смотрел, как она пьет, вздыхая и закрывая глаза от удовольствия: щеки порозовели и в глазах появилась жизнь. Осунувшаяся, с кругами под глазами и свалявшимися волосами – она была прекрасней всех, и он хотел ее так, что… что надо было немедленно уходить.

– У тебя есть лопата? – спросил он севшим голосом и слегка покраснел: что-то ему это напомнило, какой-то фильм. Кто там рубил дрова, чтобы отвлечься? Челентано?

– Лопата? Зачем тебе лопата? – В сонном взгляде Ляльки, осоловевшей от горячего бульона, мелькнула искра смеха, и Сашка подумал, что все она про него понимает, черт ее побери!

– Дорожки расчистить, а то снегу по колено.

– А… Там стоит, в сенях…

Сашка вышел на крыльцо, схватил горсть снега и приложил к лицу: что ж такое-то?! Дорожки он расчистил в рекордный срок и пошел обратно, отряхиваясь и уговаривая себя: «Сейчас ты придешь, поставишь лопату, попрощаешься и поедешь домой, понял, придурок?» Но, когда он нашел Ляльку, оказалось, что она спит – прилегла на кровать и заснула, зажав в руке оранжевую шкурку. Сашка покачал головой – все-таки съела холодный мандарин! – и присел на пол около кровати. Он жадно рассматривал ее бледное лицо: опущенные длинные ресницы, мелкие морщинки в углах глаз, тонкие изогнутые брови, нежная щека, обметанные губы… У Ольги были удивительные губы: как будто она приготовилась к поцелую, а в последнюю секунду передумала и вот-вот улыбнется. Лук Амура – говорила бабушка. Черт бы его побрал, этого Амура!

Сашка не выдержал и поцеловал – едва касаясь! – самый краешек рта, потом щеку, потом еще и еще. Ольга вздохнула, открыла глаза, затуманенные сном, увидела его, расцвела в счастливой улыбке: «Сашенька! Ты уже приехал?» – и обняла за шею теплой рукой. Он прекрасно понимал, что Лялька наполовину спит, что ей примерещилось что-то из прежней жизни, но удержаться не мог, и они поцеловались – у ее губ был вкус мандарина. Лялькина ладошка залезла под воротник его рубашки и погладила по плечу, эта немудреная ласка вдруг произвела в нем что-то вроде небольшого атомного взрыва, и хотя Лялька в какой-то момент опомнилась и попыталась его оттолкнуть, Сорокина уже ничто не могло остановить.

Очнулся Сашка только тогда, когда все уже, собственно говоря, свершилось. Ему казалось, они занимались любовью во время бомбежки и, открыв глаза, он увидит одни руины, так все грохотало, гудело и звенело вокруг них. Или это в нем все грохотало и звенело?! Никаких руин не было. Они лежали рядом – когда, каким образом он избавился от одежды и вынул Ольгу из этой дурацкой пижамы, он не помнил. Он покосился на нее, не зная, чего ждать: слез, упреков, пощечины? Ольга улыбалась. Потом тихо засмеялась.

– Ты что?!

– Потрясающая женская логика! Сначала она говорит ему: уходи, видеть тебя не хочу, а потом вешается на шею…

– Когда это ты вешалась мне на шею?! – возмутился Сашка.

– Когда! Вот сейчас.

– Не выдумывай! Это я во всем виноват. Я коварный и подлый соблазнитель!

– И лопата не помогла…

– Какая лопата? Тут бульдозер бы не помог!

Они оба чувствовали невероятную легкость – все раскаянья и сожаления придут потом, а эта минута принадлежала им, только им двоим, и Сашка с каким-то чувственным восторгом трогал и ласкал ее горячее и нежное тело.

– Ты подожди, – прошептал он. – Это еще не все!

– Да что ты? Будет второй акт Марлезонского балета?

Сашка засмеялся:

– Лялька! Это ты!

– Ну да, а ты кого хотел? Мэрилин Монро?

– Да при чем тут Мэрилин Монро-то?!

Они хохотали, как сумасшедшие, Ольга уткнулась ему в бок, вздрагивая, и вдруг оказалось, что она все-таки плачет – сердце у Сашки просто разрывалось от любви и боли, и, не зная, как еще ее утешить, он приступил ко второму акту «Марлезонского балета». Все получилось, как он и хотел: медленно, сильно, глубоко, и Ольга стонала под ним, и хватала за плечи, и целовала его сама, и даже укусила за верхнюю губу.

Как только он ушел, Ольга заснула и спала почти сутки, и, когда Сашка приехал опять, ей все казалось, что это во сне. Очнулась она только на третий день, безумно проголодавшись. Поставила разогревать бульон, схватила кусок холодной курицы, жадно в нее вгрызлась – и вдруг вспомнила все, что случилось. Так и замерла с надкушенной куриной ножкой в руке, а все неминуемые последствия их совместного безумства тут же выстроились перед ней ровной линейкой: на первый-второй рассчитайсь! Болей – не болей, но в школу идти придется – и что с ней будет при виде восторженных глаз Тимоши Сорокина, устремленных на нее с обожанием?! А если – не с обожанием? С ненавистью?

Ольга перестелила постель, прибралась, ежеминутно присаживаясь от слабости – хотя в голове все прояснилось, сил не прибавилось. Она оделась, причесалась, посмотрела на себя в зеркало – ну почему? Почему все так… Почему?!

Сашка приехал через пару дней, привез продуктов. Он сразу заметил, что Ольга настроена сурово, да и сам был тоже какой-то другой – серьезный, тихий и все время отводил глаза.

– Зачем ты опять столько всего натащил? Я еще то не съела.

– Да ладно. Пусть будет.

Они помолчали – Лялька за столом, Сашка напротив, у окна.

– Ты хочешь сказать, что нам… больше не надо… – начал он.

– Да.

– Наверно, ты права. Прости меня.

– И ты прости.

– Не за что.

– Всегда найдется.

Когда Сашка произнес то, что она собиралась сказать сама, Ольга испытала такое огромное разочарование, что чуть не заплакала: неужели она надеялась, что…

Получается, надеялась.

И что, сейчас он уйдет, и все?!

И как жить дальше?

Так и жить.

– Ну что, я поехал? Или… может… а? Последний раз? Все равно уже…

– Ладно… давай.

Он раздел Ольгу, потом разделся сам – она сидела, обнаженная, на постели, поджав ноги, и смотрела, как он стаскивает джинсы:

– А ты помнишь, как мы с тобой…

– Я думал, ты забыла!

Им было тогда лет по пять, и Сашка демонстрировал Ляльке свое маленькое хозяйство, она с любопытством разглядывала и уже было протянула руку – потрогать, как вдруг вошла бабушка. Мудрая Наталья Львовна как-то ловко отвлекла их от этого пока еще невинного занятия, и оно осталось в памяти как нечто курьезное.

Лялька усмехнулась:

– Ну, сейчас хоть есть на что посмотреть.

– Ты меня смущаешь…

– Да что ты?

Они долго просто лежали, грустно глядя друг на друга. Сашка нежно провел пальцем по Лялькиным бровям:

– Сделай так!

– Как?

– Ну, как ты умеешь, бровью!

Она улыбнулась и приподняла бровь.

– А у меня никогда не получалось…

– Тебе и не надо. Не смотри, у меня морщинок небось полно!

– Ни одной не вижу! – ответил он искренне.

– А откуда у тебя этот шрам?

– Шрам? – Он потрогал подбородок. – Не помню…

У них было странное чувство, что все эти годы, проведенные врозь, вдруг куда-то делись и малинник был только вчера. Последняя малина, первые поцелуи…

Уже уходя, Сашка сказал:

– Ты представляешь? Отец решил вернуться.

– Да что ты! Вот здорово!

– Он уже четыре года живет один, а мы и не знали. Та его выставила. Нашла помоложе и побогаче. Они с матерью с октября встречаются. С бабушкиных похорон. А я думаю, что это мать такая чудная в последнее время…

– Саш, но это же хорошо!

– Не знаю. Как-то странно.

Он посмотрел на Ляльку и улыбнулся, довольно жалко. У нее получилось лучше.

– Ну что, прощай? – сказала она.

– Прощай.

Родители Сашку раздражали: отец прыгал вокруг матери, как дрессированный кролик, мать выглядела возмутительно молодой и счастливой, а Сашке почему-то было обидно. Как будто всю жизнь ему говорили, что… что дорогу надо переходить на красный свет, он и переходил, и презирал тех, кто ждет зеленого, а потом вдруг выяснилось, что все переходят на зеленый, только он один, как дурак, прется на красный! Он долго вспоминал, когда с ним такое уже бывало, – вспомнил и не обрадовался. Это было в десятом классе, когда вдруг оказалось, что никакой линии фронта между Лялькой и остальным классом нет: все относятся к ней вполне нормально, а некоторые так просто и обожают. Окопы осыпались, колючая проволока заржавела, все уже забыли о бывшей войне, и только он один сидит в блиндаже под прошитым пулями знаменем измены…

Потом они с Ольгой совершенно случайно встретились в магазине – стояли в соседние кассы. Был канун Восьмого марта и в магазине пахло мимозой: ее продавали у входа две толстухи восточного вида. Многие девушки уже были с цветами – Сашка, заметив Ольгу, отбежал из очереди и тоже схватил из стоявшего рядом стеллажа букет бледных тюльпанов. Они взглянули друг другу в глаза над головами покупателей, на выходе Сашка, не говоря ни слова, взял у нее из рук сумки, положил в багажник, Ольга села на переднее сиденье, в полном молчании они доехали до ее дома и начали целоваться еще в прихожей, раздеваясь на ходу. Опять была бомбежка, канонада, атомный взрыв, конец света.

– Я не буду больше приходить в этот магазин.

– Хорошо.

– Это я на всякий случай, а то вдруг ты тоже решишь. И мы опять встретимся… в другом месте.

– Я понял.

Сашка ушел, а Ольга долго сидела, положив бессильно руки на стол и глядя в круглое усатое лицо старых настенных часов, которые вдруг принялись важно отбивать какое-то невозможное время, потом сказала вслух:

– Я что, сломалась? Или нет?