В сентябре Тимоша Сорокин пошел в первый класс, а в середине октября умерла Наталья Львовна. Когда то, что еще совсем недавно было бабушкой, увезли, дом замолчал. Лялька сидела в самом его центре, на кухне, и не слышала ни звука: ни скрипа половиц, ни треска рассыхающихся балок, ни шороха мышей, ни стука форточки от ветра. И дом, и все они – кресла, шкафы и кровати, книги на полках и картины на стенах, чашки в буфете и старый неработающий патефон в углу – все они молча смотрели на Лялю и чего-то от нее ждали. Надо им сказать – подумала она и громко произнесла:

– Бабушка умерла!

Кто-то горько вздохнул. Тогда Лялька побрела по дому и каждой комнате, веранде, крыльцу и лестнице объяснила: бабушка умерла. Только в ту комнату, где последнее время безвыходно обитала Наталья Львовна, она не вошла.

Сорокин же узнал совершенно случайно – позвонила мать:

– Ты не заезжай за мной, меня отец захватит…

– Куда захватит?

Оказывается, Наталья Львовна скончалась и похороны уже завтра, а Лялька ему даже не сообщила! Конечно – Саша понимал – ей было ни до чего, но уж ему-то могла бы! Он не смог отменить важную встречу и приехал прямо на кладбище, к самому концу церемонии, даже горсть земли бросить не успел. Долго метался среди могил – давно не был, все изменилось. Потом углядел отца, который махал ему рукой, подошел, увидел мать, она обнимала за плечи Ляльку – бледную, некрасивую, в неуклюжих черных одеждах. Она не плакала, смотрела куда-то мимо всех. Сашка пробился к ней, идя против течения – все уже потянулись к выходу, к автобусу и машинам. На секунду ему показалось, что это уже когда-то было – он бежал к Ляльке, проталкиваясь среди темных фигур. Когда?

Наталью Львовну в городе помнили и любили, поэтому народу было много, но Саша не видел никого, кроме Ляли – только ее мертвенно-белое лицо и невидящие глаза. Она, наконец, заметила Сашку, протянула к нему руки, они обнялись, вцепившись друг в друга так, что перехватило дыхание, – и в ту же секунду рухнула, не выдержав, та крепостная стена, которую он старательно возводил все эти годы, и громадная волна любви накрыла его с головой. Вся защитная броня, все доспехи, кольчуги и латы осыпались, зазвенев, – голым и бо€сым стоял он на пронизывающем ветру горя и любви.

На поминках народу было меньше – только самые близкие. Сашка с тревогой смотрел, как Лялька пьет, почти не закусывая, одну рюмку за другой, – но она словно бы и не пьянела, только глаза все наливались и наливались слезами. Она смаргивала, вытирая пальцами щеки, а слезы подступали опять. Наконец, народ разошелся. Сашка пересидел всех: ушел на второе крыльцо и курил, рассеянно глядя в сад. У него было странное состояние, какой-то озноб, но не тела, а души. Это было похоже на мгновенный приступ пронзительного страха, когда стоишь где-нибудь на высоте и смотришь вниз, представляя, что сорвался и падаешь. Такое состояние часто накатывало на железнодорожном мосту – Сашка никогда не любил там ходить и норовил перебежать по рельсам…

– Вот он где!

Ляля присела к нему на ступеньку, мать с отцом стояли напротив, и у Сашки вдруг возникло забытое детское чувство покоя и уюта. Все дома. Вот мама, вот папа, вот Лялька, вот он сам – вся семья в сборе. И было так чудовищно несправедливо, что сейчас они разойдутся в разные стороны. Впервые за последние годы они с отцом взглянули друг другу в глаза, и Сашка понял, что отец думает о том же самом.

– Саш, ну скажи хоть ты ей! Я предлагаю Ляле поехать ко мне, раз уж она не хочет, чтобы я с ней оставалась! – сказала мать.

– Не хочешь? – спросил Сашка у Оли.

– Не хочу.

– Мам, она не хочет. Ты поезжай с… папой. – Он сто лет не называл так отца и запнулся. – А я еще побуду. Если Ляля захочет, я потом ее к тебе привезу. Правда, Ляль?

– Да нет, я не поеду. Теть Тань, вы не волнуйтесь, все будет нормально! Я так устала. Я сейчас спать лягу. Спасибо вам за все!

– Ну ладно, береги себя! Саш! Ты тут смотри…

Мать взглянула на него, нахмурив брови – Сашка знал, о чем она думает.

– Мам, я все знаю, что ты хочешь сказать. Поезжайте!

Они, наконец, ушли. Сашка обнял Лялю за плечи, и она тут же положила голову ему на плечо:

– Дай мне сигаретку…

– Не знал, что ты куришь!

– Да я и не курю, так…

Они долго сидели молча, глядя в темнеющий сад. Потом Лялька вздохнула и поднялась:

– Пойдем, чаю попьем? Пить хочется.

– Пойдем.

– Поставишь чайник? А я переоденусь, а то это черное меня душит.

Ушла и пропала. Сашка поставил чайник, прибрал со стола забытое блюдо с остатками салата, пару рюмок и мятые салфетки; домыл, усмехаясь, остатки грязной посуды – видела бы жена! Потом приоткрыл дверь: Ляля стояла посреди комнаты, в длинной мужской рубашке – старинной, дедовой – и в носках, а джинсы держала в руках.

– Ты как, Ляль?

– Ты знаешь, я только сейчас поняла, что бабушки нет. Совсем нет, нигде. Никого больше нет…

Лицо ее вдруг скривилось совершенно по-детски, и Лялька заплакала навзрыд, обняв его за шею. Она всегда так плакала: горько и бурно, огромными, как горошины, слезами – у Саши тут же промокла рубашка на плече.

– Никого, никого нет! Я совсем одна осталась, совсем…

– Ну что ты! Как же ты одна, когда есть мы? Мама, я! Что ты, Лялька!

Он гладил ее по голове, по спине, по длинным неприбранным волосам и так любил, что было больно под левой лопаткой. Потом поцеловал – в висок, в щеку и, повернув ладонью ее голову, в мягкие соленые губы. Поцеловал слишком серьезно для простого утешения, но Лялька словно не заметила и все стояла, прижавшись к нему, всхлипывала, вздыхала и шмыгала носом.

– Дать тебе носовой платок?

– Да у меня есть…

– Ну, давай: гром победы раздавайся!

Лялька засмеялась сквозь слезы: бабушка так дразнила деда, который всегда сморкался чрезвычайно трубно и громко.

– Ладно, пусти-ка, пойду умоюсь…

Она подобрала упавшие на пол джинсы и вышла, а Сашка все стоял, ощущая странную пустоту – в руках, в теле, в душе…

– Саш? Ты чего тут стоишь? Чай остывает.

Он обернулся – Ольга подошла поближе:

– Саш, что ты?

– Я люблю тебя.

Он наконец сорвался в пропасть. Ольга молчала.

– Вот видишь, я все-таки смог это сказать. Не прошло и двадцати лет.

– Тебе просто меня жалко.

– Мне тебя жалко. И я тебя люблю. И всегда любил. И я не знаю, что с этим делать. И никогда не знал. Что делать, Ляль, а?

– Чай пить, что ж еще…

Сашка сидел за столом, мрачно глядя на Ольгу, которая все помешивала и помешивала остывший чай, все звенела и звенела ложечкой, пока он эту ложечку у нее не отобрал. Она сказала, глядя в сторону:

– У тебя совершенно замечательный мальчик.

– Какой… мальчик…

– Сын! Твой сын, Тимоша. Ты забыл, что у тебя есть сын?

– Откуда ты знаешь… моего сына?!

– Саша! Ау! – Лялька помахала у него перед носом растопыренной ладошкой. – Я второй месяц учу твоего сына! Что с тобой?

– Ты учишь моего сына?! То есть… Ты что хочешь сказать… Ольга Сергеевна – это ты?! Тимофей нам все уши прожужжал: Ольга Сергеевна, Ольга Сергеевна! А мне и в голову не пришло, что… И фамилия другая… Так это ты – Хомская?!

– Я.

– Бахрушина – лучше.

Лялька пожала плечами:

– Фамилия как фамилия. Ты разве не видел меня первого сентября?

– Первого сентября? Первого сентября…

Первое сентября он не запомнил. Ему так не хотелось, чтобы Тимофей шел именно в эту школу, но она была лучшей в городе. Сорокин ужасно разволновался, оказавшись на школьном дворе посреди толпы галдящих детей с букетами: тут же ожили все воспоминания, и Лялька мерещилась ему за каждым углом – может, и видел ее на самом деле, но не осознал. Он ужасно жалел Тимофея, который выглядел крошечным и беззащитным, и Александр вдруг подумал, что впервые, пожалуй, так сильно ощущает свое отцовство: на каком-то глубинном – физическом, зверином уровне. Горло перегрызу, если кто обидит, думал он, даже как-то гордясь собой. Просто на все был готов! На все, только не на то, чтобы ходить в эту школу. Поэтому на родительское собрание отправилась Томка…

– У тебя милая жена. Похоже, очень тебя любит. Я не хотела брать вашего сына, правда. Но она так настаивала. Ей сказали, я лучшая учительница. Я не смогла придумать, как отказать…

Он молчал.

– Не могла же я заявить: не возьму вашего сына, потому что… потому что сто лет назад целовалась с его отцом в малиннике.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Сашка отвернулся первым. Малинник – это было лучшее, что с ними произошло за эти годы, – первое чувство, самое чистое и светлое.

– Ладно, Саш. Поздно.

Он предпочел не понять:

– Да, конечно, поздно, ты устала. Я пойду. Ты справишься? А то, может, все-таки поедешь к маме? Тебе не будет страшно одной?

– Саш, все нормально. Не волнуйся за меня. Мне не будет страшно. Это мой дом. Это моя жизнь. Я сильная, я справлюсь.

– Я знаю, – сказал он с тоской. – Ты сильная. Ты всегда справлялась… без меня.

Она проводила его до калитки и поцеловала целомудренным сестринским поцелуем – в щеку.

– Поезжай. Все будет хорошо.

Саша все стоял у машины, и Лялька не уходила – как будто тоже чего-то ждала. В темноте он не видел выражения ее лица.

– Ляль?

– Ну что, что? – В ее голосе звенели слезы. – Поезжай ты, ради бога!

И ушла в темноту. Он не выдержал – догнал:

– Ляль… Может… я останусь?

– Зачем это?

– Лялька, прости меня! Прости меня за все, прости, прости…

Она отворачивалась, и Сашка целовал куда придется – в щеку, висок, в шею под ухом…

– Саш, прекрати! Ну перестань… Не на… не надо… ах…

Они целовались так, словно это была последняя секунда их жизни. Потом Ольга оттолкнула его:

– Больше никогда, ты понял? Никогда! Уходи.

Он понял. Никогда.

Глава 4