Евгения Перова - Друг детства

– Жених! Вы меня слышите?

Он очнулся.

Свадьбе не было конца, а он не мог ни пить, ни есть, все его раздражало, и когда закричали: «Горько!», он так поцеловал бедную Тамару, что та испуганно пискнула. Из первой брачной ночи тоже ничего хорошего не вышло. До сих пор они только целовались, и Сашка сам удивлялся своему благородству, но Тамара так пугалась любых его более настойчивых действий, смущаясь до слез, что он и не настаивал, с каким-то злорадным предвкушением ожидая этой самой брачной ночи. Усталый и голодный, с тянущей болью в желудке, он с отвращением посмотрел на приготовленную им роскошную кровать – тесть с тещей уехали на дачу, оставив молодых наедине в московской квартире.

Тамара вышла из ванной в нежной рубашечке персикового цвета – в меру скромной, в меру соблазнительной. Щеки у нее горели, а глаза подозрительно блестели, и когда он уныло сказал: «Прости, дорогая, давай мы сегодня отдохнем, а то я так хреново себя чувствую», – она даже обрадовалась. Правда, особенно радоваться, как оказалось, было нечему: у них очень долго ничего не получалось, и Сашка никак не мог понять, в чем же дело? Может, в том, что Тамара была неопытной девственницей – он никогда не верил, что такое чудо может существовать в наше время, так вот именно такое чудо ему и досталось. На самом деле, он прекрасно знал, в чем дело: он ошибся, ошибся, ошибся! Чудовищно и непоправимо. Поцеловав там, у колодца, Ольгу, он словно отравился – не помогли никакие промывания желудка, и яд тек по его жилам вместо крови. Он ненавидел ни в чем не повинную Тамару за то, что она не Ольга, хотя сам все это устроил, сам! Ладно, разведусь. Поживем немножко, и разведусь.

Жить в семье Тамары ему категорически не нравилось, но деваться было некуда. Они промаялись так полгода, и вдруг тесть предложил купить им квартиру – Сашка подозревал, что это Тамара поплакалась матери про их безрадостную семейную жизнь. В результате долгих взаимных уговоров квартиру купили в Подмосковье, в Сашкином родном городе, и даже недалеко от дома матери. Долго делали ремонт, покупали мебель, а Сорокин мрачно подсчитывал, когда он сможет расплатиться с тестем: как же тогда разводиться, неудобно.

Тамара питала большие надежды на отдельное жилье, и когда они, наконец, остались вдвоем в новенькой с иголочки квартире, попыталась применить на практике многочисленные сведения, почерпнутые из глянцевых журналов: красное вино, изысканные закуски, цветы, свечи, сексуальное белье, духи, макияж. Но Сашка вино отверг – после отравления водкой он вообще не переносил алкоголь, закуски забраковал, от ароматических свечей начал чихать, а ее дорогущее белье показалось ему чудовищным. Тамара ушла плакать в ванную, а Сашка, чувствуя себя последней сволочью, с удовольствием доел какую-то изысканную штучку, заботливо приготовленную бедной Тамарой, потом, вздохнув, отправился за ней.

И когда он открыл дверь в ванную, отделанную необыкновенной мраморной плиткой, за которой он ездил на другой конец Москвы, и увидел Тамару, сидящую на бортике ванны – тоже мраморной и необыкновенной, – у него что-то дрогнуло внутри: маленькая, худенькая Тамара казалась совсем ребенком, сдуру нарядившимся в непристойное красное белье с черными кружевами. Лицо у нее было зареванным, глаза несчастные, и Сашка вдруг пожалел ее какой-то болезненной жалостью: бедняжка, за что ей достался такой идиот, как я…

– Ну что ты, мурзик, не плачь! Прости меня!

Тамара несмело улыбнулась, он подхватил ее на руки, и они наконец обновили кровать. Сашка снял с «мурзика» это красное недоразумение и умилился хрупкому телу, настолько не похожему на Лялькино…

Стоп.

Оставь меня, уйди! – сказал он призраку Ляльки.

Дай мне жить!

Но призрак не желал уходить.

Сашка закрыл глаза и опять очутился у колодца, опять умирал от вожделения, кусая до крови Лялькины жадные губы, а Тамара чуть слышно стонала, принимая на свой счет эту неожиданно проснувшуюся в нем страсть.

– Томурзик, – сказал он, задыхаясь. – Мурзик ты эдакий…

А сам думал с тоской: Лялька… Лялька!

Спустя год Ольга Бахрушина сидела в холле института, где работал Хомский. Внутрь пускали только по пропускам, но ее это не остановило: пара улыбок, нежный взгляд – и вот она, страшно волнуясь, следит за лифтами и отражается в бесчисленных зеркалах, которыми украшены колонны.

– Оля?! Оленька!

Ольга, улыбаясь, поднялась с низенькой лавочки и шагнула навстречу Хомскому.

– Как ты меня нашла?!

– Это оказалось совсем не трудно.

– Как же я рад тебя видеть!

Он жадно рассматривал Ольгу: похудела, похорошела невероятно, глаза сияют, но бледная, и чувствуется в ней какая-то нервность – вон, даже руки дрожат!

– Как ты? У тебя все в порядке?

– У меня все замечательно, просто лучше некуда! Институт закончила, работаю в школе с младшими классами, они такие смешные, милые! Бабушка здорова… более-менее. Все хорошо! Да я обо всем вам писала…

Она старательно улыбалась, но Андрей видел: все далеко не так просто. Ольга тоже разглядывала его. В первую секунду ей показалось, что Хомский очень постарел, но тут же она перестала это замечать, с нежностью узнавая забытое, но такое родное лицо.

– Мы можем поговорить где-нибудь? У вас есть время?

– Для тебя у меня всегда есть время. Пойдем-ка вон туда, во двор, ты не против?

– Нет-нет!

Они присели на щербатую деревянную скамейку, стоящую в крошечном скверике посреди внутреннего институтского двора, и с улыбкой глядели друг на друга – Ольга снова почувствовала волну любви и тепла, которой ей так не хватало все эти годы.

– Андрей Евгеньевич! Вы что-то так давно не писали – я забеспокоилась!

– Да я тут приболел немножко, полежал в свое удовольствие в больничке, отдохнул наконец. Я как раз собирался написать тебе письмо…

– Последнее?

Он помолчал, потом вздохнул:

– Да, ты меня хорошо изучила. Последнее, ты права.

– Почему?

– Ну, видишь ли… Годы идут, и мне не хотелось бы, чтобы наша переписка вдруг прервалась внезапно, и ты… переживала бы, не зная, что думать.

– А так я, стало быть, переживать не стану. Потрясающая логика. Что у вас со здоровьем? Это так серьезно?

– Ну, завтра я не умру, если ты об этом. Поживу еще.

– А как дела у Леночки?

– У Леночки? У Леночки все хорошо. Они в Канаде.

– И давно?

– Второй год.

– И вы молчали? Вы тут болеете совсем один и молчите?!

– Оля, ну что ты, в самом деле… Подожди! Ты… ты все знала?

– Ну да, я поговорила с дядей Гришей. Андрей Евгеньевич! Неужели я бы не приехала! Почему вы не написали мне ничего?

– Потому.

– Господи, вы такой же упрямый, как я!

– Да, мы похожи с тобой. Поэтому я знаю, что ты собираешься сказать, и отвечаю: нет.

– Но почему?! Только не говорите: потому! Вы знаете, как я к вам отношусь!

– Оля, за эти годы я не стал моложе. И между нами все та же разница в возрасте. И ты… ты меня не любишь.

– А вы? Вы меня еще любите? – Ольга с тревогой и надеждой смотрела ему в лицо, а потом вдруг ахнула: – Господи! Какая же я дура! Это все неправда, да? Это вы придумали? Для меня, специально, в воспитательных целях? Чтобы поднять мою самооценку! А я-то верила…

– Оля!

– Нет-нет, все правильно. Простите меня, ради бога, простите! Конечно, как я не подумала… За столько-то лет… Вы же наверняка не один, разве такой человек, как вы, может быть один, а я навязываюсь. Господи, как стыдно, простите, простите меня!..

Она вскочила, но Андрей поймал ее за руку и усадил обратно, обняв, – Ольга тут же зарыдала ему в плечо.

– Что, все так плохо? Бедная моя девочка… Ну скажи, скажи – что случилось?

Всхлипывая и шмыгая носом, Ольга рассказала, что у Сашки родился ребенок, неделю назад. Андрей погладил ее по голове:

– И ты не можешь это пережить?

Ольга горестно покивала. Это известие и в самом деле ударило ее очень больно: все это время она подсознательно ждала, вдруг Сорокин одумается и придет к ней, даже после его женитьбы эта дурацкая надежда не угасла, но теперь… Это был конец. Через ребенка она переступить не могла, даже если бы Сашка сто раз одумался, – она прекрасно помнила, как он переживал, оставшись без отца, да и сама натерпелась.

– Андрей Евгеньевич, помните, вы мне говорили: красивая, желанная, должна быть гордой, беречь себя, на мелочи не размениваться? Видите, как я все помню? И вот мне двадцать семь лет, а я одна, вся такая красивая и желанная, только никому не нужная!

– Олечка, но неужели за эти годы ты никого не встретила, кто бы…

– Да никого! Лучше вас я никого не знаю! Они все… как Сашка. Только его я люблю, а…

Хомский усмехнулся – вот именно!

– Андрей Евгеньевич, да я же понимаю, что человек он… никудышный! Он мизинца вашего не стоит, он предавал меня сто раз, а я все прощаю, все надеюсь, все жду чего-то! И что это – любовь? Это вот такая любовь? Это… помрачение какое-то, наваждение, морок! Мы всю жизнь с ним бежим друг от друга, потому что – боимся! Если нам вместе соединиться… не знаю… конец света будет!

Андрей слушал ее и думал: а может, и надо было вам хоть раз пережить вдвоем этот конец света? Глядишь, и успокоились бы. Или нет? А Ольга уже не плакала, а смотрела на него умоляющим взглядом, пытаясь объяснить все, что она чувствует:

– Андрей Евгеньевич, может, то, что мы с ним друг к другу испытываем, и не любовь вовсе? Меряемся гордынями, а жизнь проходит! Может, то, что между нами происходит – между вами и мной, – и есть настоящая любовь?!

– Олечка…

Он почувствовал, как в глубине его души что-то дрогнуло, как будто трещинка образовалась на ледяной корке – на той броне, которой он окружил свое беспросветное одиночество.