Тем вечером они задержались в галерее до одиннадцати, затем заказали ужин из блюд каджунской кухни. Еда была замечательная, за ужином они успели развесить снимки еще на двух стенах, а потом вернулись в отель и в изнеможении повалились на кровать. Несмотря на напряженную работу и волнения перед выставкой, Эйдан был счастлив, что Вероника рядом.

На следующее утро Вероника проснулась оттого, что Эйдан ласкал ее. Они лежали в постели обнаженные и начали заниматься любовью еще в полусне.

– Какой приятный способ просыпаться… – сонно пробормотала она потом, перекатываясь на бок, чтобы посмотреть на Эйдана. Он поцеловал ее.

– Спасибо за помощь вчера вечером. У тебя верный глаз, – похвалил он.

– У тебя тоже, и работаешь ты на совесть.

Они приняли вместе душ и вскоре уже направлялись в галерею. Подготовка к выставке заняла еще два дня. Благодаря нескольким нишам и продуманно размещенным перегородкам в их распоряжении появились дополнительные стены для размещения фотографий. Наконец все было закончено, и Эйдан счел выставку полностью готовой к открытию, насколько это вообще возможно. Перед самым уходом в гостиницу, чтобы переодеться к церемонии открытия, он поменял местами последние три снимка. В галерее было выставлено множество работ Эйдана, и он рассчитывал на благосклонные рецензии.

К открытию Эйдан оделся в черную рубашку и черные джинсы, а Вероника – в черные кожаные брюки и черный свитер, который купила, отлучившись на несколько часов за покупками на Ораниенбургерштрассе.

– Ты великолепна, – восхищенно воскликнул он, целуя ее. Пешком они направились из гостиницы в галерею. Эйдан волновался из-за выставки, его волнение передалось Веронике. На открытие обещал прийти самый влиятельный арт-критик Берлина. Едва Вероника с Эйданом оказались в галерее, как ее владелец, Карл, сообщил, что ему звонили из одного музея в Испании по поводу приобретения некоторых работ, и такой же запрос поступил из Гамбурга. Выставка могла сыграть решающую роль в карьере Эйдана, поэтому он был особенно рад, что в эти минуты Вероника рядом с ним.

Галерея быстро наполнилась посетителями, подали легкие закуски, играла музыка, заинтересованную толпу составляли главным образом ценители искусства. Прибыли художники и коллекционеры из Италии, Испании и Англии, пришел критик, которого ждал Эйдан, и похвалил выставку. Эйдан был звездой вечера, его работы обсуждали и превозносили. В какой-то момент Вероника, оглядевшись, вдруг осознала, что большинству собравшихся в зале от двадцати до тридцати с небольшим лет – словом, среди зрителей ее ровесников не оказалось. Она вдруг почувствовала себя безнадежно старой и задумалась, не выглядит ли она нелепо в брюках из черной кожи. Волосы она распустила по просьбе Эйдана. Ей вспомнилось английское выражение «закосить под девочку» – так говорили о женщинах в возрасте, одевающихся на молодежный манер. Вероника надеялась, что не выглядит молодящейся старухой.

Тем не менее она разительно отличалась от людей, окружающих Эйдана. Это не раздражало и не злило ее, она просто любила его и радовалась, что она здесь, однако этот вечер отрезвил ее, напомнил, в каких разных мирах они живут. Ей было интересно и весело, однако она постоянно помнила, что она здесь чужая, и гадала, сумел бы Эйдан прижиться в ее мире или нет. При желании он смог бы, но весь он, казалось, состоял из острых углов и твердых мнений, и не собирался изменять себе ради других. Вероника уважала его за эту цельность. Она задумалась, способен ли он вообще радоваться жизни в ее мире – при всем его недоверии к богачам и презрении к традициям, смысла в которых он не видел. Он соглашался терпеть лишь то, что он считал честным, неприкрашенным и реальным. Как он сам говорил, он не выносил чепухи и бессмыслицы, и не собирался мириться с ними.

Безусловно, порой ее миру недоставало честности, а балом в нем правили условности и неискренность. Лишь немногие могли позволить себе быть прямолинейными, как Эйдан. Ему было нечего терять и некому угождать, кроме самого себя. Вероника всю жизнь приспосабливалась к людям и обстоятельствам, порой даже себе во вред, а Эйдану это не нравилось. Он считал, что с людьми ей следует вести себя жестче, прямее, хоть она и уверяла, что это не в ее духе. По мнению Эйдана, люди, которые чем-либо оскорбили ее, проявили грубость, бесчестность или бестактность, а также пытались пользоваться ею, не заслуживают никаких слов, кроме «пошел к черту». Он уже предлагал ей в случае необходимости так же реагировать и на ее дочерей. Выслушав это, Вероника расхохоталась. Девочки упали бы в обморок, если бы она предприняла такую попытку.

Вероника всегда была безукоризненно вежлива, ее хорошие манеры и воспитание проявлялись во всех ее поступках. А Эйдан считал, что вежливость – это чаще всего притворство, а притворщиков он не терпел. Эйдан рассуждал просто: если кто-то поступил некрасиво по отношению к тебе, дай ему пинка и уходи. Даже работа порой вызывала у него то же желание: казалось, она плюет в лицо и хватает за горло. У Эйдана было доброе сердце, но в случае необходимости он мог и ощетиниться. Так и случалось, когда он нервничал. Вероника действовала мягче, старалась сгладить острые углы, и как ни странно, они с Эйданом дополняли друг друга. Рядом с ней он тоже смягчался, а она становилась смелее, чего ей давно хотелось, только проявляла эту смелость более обдуманно и осмотрительно, чем советовал Эйдан. «Со сволочами нельзя церемониться, – сказал он ей во время одного ночного спора. – Они все равно не оценят. Надо быть такой же резкой, как они, иначе тебя растопчут и не вспомнят об этом». В каком-то смысле именно так поступал Пол. И даже ее дети, хоть это бывало редко. Они принимали Веронику как должное, и это беспокоило Эйдана, особенно когда он слышал, как она говорит с ними по телефону. Когда разговор заканчивался, он упрекал ее за излишнюю кротость.

Вечером, пока они были в галерее, позвонила Джульетта сказать матери, что выставила свою булочную на продажу. Прежде она обсудила свою затею с Арнольдом, выяснила, какая цена будет справедливой, и теперь хотела поделиться своими мыслями с матерью, но с удивлением услышала в трубке шум на заднем плане. Вдобавок мать постоянно отвлекалась и казалась чем-то занятой.

– Где ты? – раздраженно спросила Джульетта. Дочери Вероники привыкли, что у матери на них всегда есть время, но когда сами были заняты, могли подолгу не вспоминать о ней. Подразумевалось, что она всегда готова явиться по первому зову, что своих планов и потребностей у нее нет и быть не может, поэтому девочки искренне удивлялись, узнавая, что у нее дела. Порой казалось, что они воспринимают ее жизнь как ожидание в запертой комнате, пока они не позовут ее, и тогда Веронике откликнется мгновенно.

– На открытии галереи, – напрягая слух, ответила Вероника. Музыка играла слишком близко и громко, но выходить на улицу ей не хотелось. Сейчас она была нужна Эйдану, он хотел видеть ее рядом в свой звездный час. Вероника не стала объяснять Джульетте, что она в Берлине, а не в Париже, – об этом дочери незачем было знать. Иначе неизбежно посыпались бы вопросы – «С кем? Зачем?» – отвечать на которые Вероника не желала.

Джульетта повторила то, что сказала ранее, надеясь, что мать наконец расслышит ее, и пребывая в уверенности, что та все равно изнывает от скуки. В таком духе они почти всегда общались по телефону. Слова «у меня дела, мама» были сигналом к немедленному прекращению разговора, а когда дела обнаруживались у Вероники, это не значило ровным счетом ничего.

– Я поговорила с Тимми, – продолжала Джульетта. – Она готова продать мне свою долю за ту цену, о которой мы с тобой говорили. Потом собирается добавить ту сумму, которую папа завещал ей на открытие приюта, и начать смотреть дома в Вест-Сайде, но сколько понадобится времени, чтобы найти подходящий, – неизвестно. Я пыталась дозвониться и Джой, но мы с ней никак не можем застать друг друга на месте. Она получила роль в той «мыльной опере», и теперь будет сниматься ежедневно следующие несколько недель. Кажется, она все-таки спит со своим новым менеджером, – мимоходом заметила Джульетта, продолжая разговор об этом человеке, начатый еще на юге Франции. – Один раз она написала мне в эсэмэске, что ужинает с ним, чтобы заодно поговорить о рекламной кампании косметики, где он договорился о кастинге для Джой. Она обещала позвонить мне, когда вернется домой, но так и не позвонила. Конечно, может, решила, что в Нью-Йорке уже слишком поздно, но меня не покидает ощущение, что она что-то скрывает.

Сестры слишком хорошо знали друг друга, и Вероника тоже знала их. У нее было такое же ощущение: у Джой с ее новым менеджером что-то назревало.

– Надеюсь, это у них серьезно, и он не станет пользоваться ее положением, – встревожилась Вероника.

– Он достаточно известный человек, работает с несколькими знаменитостями, – попыталась успокоить ее Джульетта. – Я поискала его в Гугле после того, как Джой рассказала мне о нем. Она права: он очень интересный мужчина. Ну, так что ты думаешь? – спросила Джульетта. Музыка в галерее зазвучала громче. Играли джаз, звуки эхом отражались от бетонных стен и пола.

– О чем? – переспросила Вероника, перекрикивая шум толпы. – О менеджере Джой?

Она не знала, что и думать. События развивались слишком быстро, сведениями об этом человеке она не располагала.

– Нет, о цене, которую я собираюсь запросить за булочную. Как думаешь, этого хватит? – Джульетта вновь заговорила о своих планах ремонта шато и о том, что понадобится для их осуществления.

– Не знаю. А что говорит Арнольд? – Вероника не могла сосредоточиться, казалось, ее тянут в разные стороны одновременно.

– Сказал, что цена кажется ему справедливой с учетом всей техники и моей клиентуры.

– Значит, с ценой все в порядке. Я позвоню тебе завтра, – предложила Вероника. Продолжать разговор у нее не было не только возможности, но и желания.

– Завтра я занята. Мне надо на склад в Йонкерсе, составить опись дополнительного оборудования, которое там хранится. Я собираюсь продать и его.