– О! – восхищенно произнесла я, внимательно рассматривая удивительную постановку, точные мазки художника. – Судя по цветовой гамме картины и по местам его пребывания, которые вы назвали, Фабрици, возможно, учился в… – Мелькнувшая в моей голове мысль поразила меня.

Не в интеллектуальном смысле, а довольно странно, на физическом уровне, будто яркая молния сверкнула в синем небе.

– Боже мой, – пробормотала я.

– Что? Что случилось? – требовательно спросил Джереми.

Матео лишь улыбался, прекрасно понимая, о чем я подумала и что почувствовала в этот момент. Он был так доволен, как только может быть доволен учитель идее ученика, к которой сам его и подвел.

– Фабрици учился у Леонардо? – прошептала я.

– Думаю, что так оно и было, – подтвердил мою мысль Матео.

– Боже мой! – повторила я.

В комнате повисла пауза, никто даже не шевелился.

– Вы же не имеете в виду… да Винчи? – робко спросил Джереми, борясь с захватившим его чувством.

В то же время, как истинному англичанину, ему совсем не хотелось озвучивать какую-нибудь бредовую идею.

Впрочем, Джереми выглядел забавно. Этот робкий голос был настолько несвойствен ему, что я засмеялась и уже не смогла остановиться. Доктор Матео широко улыбнулся и даже позволил себе слегка усмехнуться.

– Что? В чем дело? Я что-то не так сказал? – засмущался Джереми.

Доктор Матео был не из тех людей, кому доставляло удовольствие некомфортное состояние гостей.

– Нет, мой друг, – ободряюще сказал он. – Вы совершенно правы. У меня сложилось такое впечатление, что я уже видел эту картину, потому что я детально изучал творчество Фабрици, я бы даже сказал, что это мой любимый художник. Известно, что его кисти принадлежит триптих «Три девы». Первая картина «Обручение Марии и Иосифа», вторая – «Мария с матерью Святой Анной» и третья вот эта, которая годами считалась утерянной. С первыми двумя полотнами я близко знаком, так как они входят в частные коллекции и хранятся в семьях коллекционеров. Я потратил много лет, ожидая, пока мне доверят доскональное изучение этих произведений. Ходили слухи, – продолжал Матео, – что все «Три девы» – копии, а оригиналы были украдены или уничтожены. Я, конечно, не верил подобным мнениям. Потом говорили, что третья картина не существовала вовсе, а были лишь наброски, поскольку Фабрици жил недолго и не успел завершить работу над картиной. Но я слышал также, что полотно существует, обладатель просто не хочет показывать его. И вот сейчас я нашел доказательство, которое давно искал. – Матео повернулся ко мне и с неподдельным любопытством спросил: – Могу я поинтересоваться, каким образом картина попала к вам?

Джереми давно был готов к этому вопросу.

– По наследству, – сказал он, – у нее есть документы, доказывающие то, что картина была приобретена у итальянской семьи, которая многие поколения владела этим произведением.

Покачав головой, доктор Матео вновь обратился ко мне:

– Ваша семья, очевидно, понимала всю ценность этой картины и очень мудро поступала, что долго держала ее взаперти. Я всегда думал, что в произведениях Фабрици – по крайней мере в «Трех девах» – я увижу не только работу ученика Леонардо, но и руку самого мастера.

Мы с Джереми на мгновение застыли, не в состоянии произнести и слова.

– Вы имеете в виду, – Джереми первый очнулся от потрясения, – что эта картина – оригинал Леонардо да Винчи? Что Фабрици совсем не писал ее?

Доктор Матео поднял руки, взывая к спокойствию:

– Нет-нет! Я думаю, это совместное творение учителя и ученика. И здесь, несомненно, есть места, где я вижу работу мастера. – С этими словами Матео показал на пальцы Мадонны, тянущиеся к младенцу, который, в свою очередь, протягивал свои пухлые ручки к матери. – Пальцы, складки одежды. Я еще не уверен насчет фона.

– Но младенец, – вмешалась я, – его лицо обычно изображают мудрым. Получаются этакие купидоны в старости. Но этот выглядит поистине настоящим, живым ребенком.

Доктор Матео наградил меня улыбкой.

– Возможно, это потому, что Фабрици – это женщина и довольно красивая. Она умерла в двадцать восемь.

У меня перехватило дыхание. Терпеть не могу, когда люди умирают в возрасте меньше моего. Тогда я сама ощущаю, как невидимые часы отсчитывают и мою жизнь. Я задумываюсь о том, как же глупо получается, что все время отдано тебе, и ты вправе делать все, что захочешь. Я представила его – то есть ее – старше на много лет. Сколько еще прекрасных картин могла написать эта удивительно одаренная женщина!

Джереми, судя по выражению его лица, не задумывался настолько глубоко о суетности жизни и недолговечности бытия. Он ждал своего часа и не собирался покидать эту комнату, пока не услышит ответы на вопросы, за которыми и пришел.

– Думаете, другие согласятся с вашим мнением? – начал он.

– Возможно, – пожал плечами доктор Матео. – Думаю, многие захотят проверить мою теорию, исследовать картину и уже тогда решить. – Он вздохнул, будто представляя споры, пререкания, лукавство, расхождение мнений, которые вполне могли появиться в обществе. – Вы должны быть готовы к реакции. Люди любят поспорить и побороться, когда дело касается подобных вещей.

– Вы можете предположить, – продолжал допрос Джереми, – хотя бы приблизительно, разумеется, если люди согласятся с вашей теорией, что сам Леонардо работал с этой картиной, сколько она будет стоить?

Всегда очень нелегко заводить разговор о деньгах с такими людьми, как Матео, даже если эта тема витала в воздухе в течение всей беседы. Я думала, что Матео, возможно, будет уклоняться от прямого ответа и что-то невнятно бормотать.

Но, глядя прямо в глаза Джереми, доктор Матео заговорил ровным голосом:

– Это зависит от многих факторов. Если выяснится, что картина не имеет ничего общего со школой Леонардо, то не будет никакого смысла даже выставлять ее на аукцион. Если же это потерянный оригинал, выполненный Леонардо или даже его учеником, то она будет оценена не меньше четырех миллионов фунтов. – И, не дожидаясь, пока Джереми что-то скажет, Матео торжественно закончил: – Если же будет доказано, что Леонардо сам написал хотя бы несколько фрагментов картины, цена подскочит, возможно, до десяти или пятнадцати миллионов. Но ежели это окажется оригиналом великого художника, то можно будет получить до сорока миллионов. А если аукцион будет проводиться знающими людьми да еще покупатель окажется настойчив, можно говорить и о ста сорока миллионах.

В этот момент у меня закружилась голова. Мне срочно нужно было присесть, и я опустилась на единственный в кабинете стул за высоким деревянным столом. Джереми, конечно, устоял на ногах, но лицо его заметно побелело. Он привык общаться с богатыми клиентами, и, услышав такую запредельную сумму, его словно током ударило. К счастью, появилась секретарь доктора и сказала, что жена просит его к телефону. Извинившись, Матео вышел, а Джереми схватил меня за плечи и сказал:

– Значит, так, эту вещь немедленно нужно убрать под надежный и увесистый замок. В Риме есть офис моей фирмы. Они могут ее спрятать.

– Хорошо, – согласилась я, еще не придя в чувство.

– А пока мы этим занимаемся, – продолжал Джереми, – стоит позвонить одной моей знакомой.

Глава 33

– На вилле, которую снимает мама, много места, так что нам не придется жить в гостинице, – говорил Джереми по дороге в Рим. – Но нам, конечно, придется ответить на все ее вопросы, – мрачно добавил он.

Джереми позвонил матери, чтобы предупредить ее о нашем приезде. Я же потребовала с него обещание, что он оставит свой саркастический тон и уж тем более не будет повышать на мать голос.

К тому времени как мы завезли картину в офис Джереми в Риме и добрались до виллы, было уже глубоко за полночь и мать Джереми спала. Мы, словно лунатики, съели оставленный прислугой холодный ужин, едва перебирая ногами, поднялись наверх каждый в свою спальню и тут же легли спать.

Мышцы болели, а нервы были настолько напряжены, что, оказавшись в постели, я даже не заметила, как уснула. Проснулась я, когда горничная принесла поднос с завтраком и письмом от тети Шейлы, в котором говорилось, что с утра она занята, но обязательно встретится с нами за обедом. Я позавтракала и приняла душ. Освежившись, я села на кровати и долго искала в себе силы одеться, но в итоге снова заснула, а проснулась уже к обеду.

Ночью дом показался мне темным и мрачным, но при дневном свете вилла оказалась вполне приятной, с высокими дверями и сводчатыми потолками. Стояла она на возвышении, так что, открыв ставни, можно было увидеть суетливые улицы, близлежащие здания и тополя, которые стояли словно высокие зеленые стражи.

Джереми тоже проснулся не рано. Я встретила его на широкой винтовой лестнице.

– Не строй из себя адвоката, – предупредила я.

Он лишь искоса посмотрел на меня, и мы вошли в гостиную с мраморным полом, на котором, словно на воде, играли блики солнца.

Тетя Шейла выглядела усталой. Она изящно сидела на темно-синем диванчике. На ней были кружевное белое с зеленым платье чуть ниже колен, белые колготки и белые туфли с бантиком. Со светлыми локонами и подведенными глазами, она была похожа на элегантную модель начала шестидесятых.

– Джереми, дорогой, – пробормотала она, подставляя ему щеку для поцелуя.

Казалось, она хотела покончить с разговором как можно скорее, но все же одарила меня ослепительной улыбкой.

– Здравствуй, Пенни, – сказала она. – Ребята, вы не желаете выпить?

– А что ты пьешь? – спросил Джереми.

– Джин с тоником, милый.

– Мне того же, – сказал он. – Пенни?

– Конечно, – сказала я, едва не добавив «Что за черт!».

Я никак не могла понять, что происходит. Они оба казались подозрительно приветливыми и спокойными, мне стало не по себе, и появилось чувство, что скоро непременно должно что-то произойти.

– Гарольд сообщал мне все, чем вы занимались последнее время, – быстро начала тетя Шейла. – Он полагает, что для вас обоих все поворачивается более чем положительно? – Предложение она закончила скорее вопросительно.