Она не могла больше говорить; сердце ее было слишком полно; дыхание у нее прерывалось.

— Добрая вы душа, — воскликнул капитан Харвил и с нежностью коснулся рукою ее плеча. — Я не хочу с вами ссориться. А как подумаю о Бенвике — я и вовсе немею.

Здесь внимание их было отвлечено. Миссис Крофт собралась уходить.

— Ну, Фредерик, мы с тобой, кажется, расстаемся, — сказала она. — Я иду домой, а у тебя дела с твоим другом. Нынче вечером все мы, надеюсь, будем иметь удовольствие встретиться у вас (кивая Энн). Мы вчера получили приглашение от вашей сестры, и Фредерик, кажется, тоже получил карточку, хоть сама я ее не видела; и ты ведь тоже свободен вечером, Фредерик?

Капитан Уэнтуорт с великой поспешностью складывал свое письмо и то ли не мог, то ли не хотел дать прямого ответа.

— Да, — сказал он. — Правда. Мы расстаемся, но скоро мы с Харвилом тебя догоним; ведь ты готов, Харвил? Я иду через минуту. Я знаю, ты тоже идешь. Еще минуту — и я в твоем распоряжении.

Миссис Крофт ушла, и капитан Уэнтуорт, тотчас запечатав письмо, в самом деле собрался идти, и весь вид его выражал нетерпение. Энн не знала, что и подумать. Капитан Харвил простился с нею самым нежным образом («Всего вам доброго. Храни вас Господь!»), а капитан Уэнтуорт не подарил ее ни словом, ни взглядом! Он вышел из комнаты, даже не взглянув на нее!

Но не успела она подойти к столу, за которым только что он писал, как послышались приближающиеся шаги; дверь отворилась; то был он. Он просит прощения, но он позабыл перчатки, и, перейдя через всю комнату к письменному столу и стоя спиною к миссис Мазгроув, он вынул из-под разбросанных бумаг письмо, положил его перед Энн, устремив на нее заклинающий взор, схватил перчатки и сразу исчез, так что миссис Мазгроув даже почти не заметила его появления. Все свершилось в один миг!

Не станем и пытаться описать тот переворот, который произвел сей миг в сердце Энн. Письмо, не очень внятно адресованное «Мисс Э. Э.», и было, без сомнения, то самое письмо,[19] которое складывал он с такой поспешностью. Он писал не только к капитану Бенвику, он писал и к ней! От этого письма зависело все счастье жизни ее, вся ее будущность. Все могла она вытерпеть сейчас, все могла снесть, кроме неизвестности. У миссис Мазгроув сыскались какие-то дела, и, надеясь на их прикрытие, Энн опустилась на тот самый стул, где только что сидел он, и принялась безотлагательно пожирать глазами следующие строки:

«Я не могу долее слушать Вас в молчании. Я должен Вам отвечать доступными мне средствами. Вы надрываете мне душу. Я раздираем между отчаянием и надеждою. Не говорите же, что я опоздал, что драгоценнейшие чувства Ваши навсегда для меня утрачены. Я предлагаю Вам себя, и сердце мое полно Вами даже более, чем тогда, когда Вы едва не разбили его восемь с половиной лет тому назад. Не говорите, что мужчина забывает скорее, что любовь его скорее вянет и гибнет. Я никого, кроме Вас, не любил. Да, я мог быть несправедлив, нетерпелив и обидчив, но никогда я не был неверен. Лишь ради Вас одной приехал я в Бат. Я думаю только о Вас. Неужто Вы не заметили? Неужто не угадали моих мечтаний? Я и девяти дней не ждал бы, умей я читать в вашем сердце, как Вы, полагаю, умели читать в моем. Мне трудно писать. Всякий миг я слышу слова Ваши, которые переполняют, одолевают меня. Вот Вы понижаете голос, но я слышу нотки его и тогда, когда они недоступны для любого другого слуха. Слишком добрая! Слишком прекрасная! Вы справедливы к нам. Вы верите, что мужское сердце способно на верную любовь.

Верьте же неизменности ее в сердце навеки преданного Вам Ф. У.

Я принужден уйти, не зная судьбы моей; но я ворочусь и последую за вами, едва найду возможность. Одно слово Ваше, один взгляд — и я войду в дом отца вашего нынче же — или никогда».

После такого письма — кто бы сразу опомнился? Полчаса тихих размышлений могли бы ее успокоить; те же десять минут, которые удалось ей побыть наедине со своими мыслями, не принесли успокоения. Покамест каждая минута несла новые тревоги. Счастье ее переполняло. И не успела она хоть немного прийти в себя, явились Чарлз, Мэри и Генриетта.

Напрасно боролась она с собой, стараясь себя не выдать; скоро ей пришлось сдаться. Не понимая ни слова из того, что ей говорили, она принуждена была сослаться на нездоровье. Тогда они разглядели, какой больной у нее вид, и приступили к ней с сочувствием и заботой. А уж это было несносно. Догадайся они уйти и оставить ее одну, лучшего бы ей не нужно лекарства; но они обступили ее, не отступали, и в смятении она объявила, что должна идти домой.

— Господи, милая моя, — вскричала миссис Мазгроув. — Ступайте же, идите скорее и хорошенько отдохните до вечера. Жаль, Сары нет, она бы вас живо вылечила, а сама-то я лечить не умею. Чарлз, вызови- ка ты портшез. Ей нельзя идти пешком!

Какой портшез! Хуже ничего и придумать нельзя было. Отказаться от возможности поговорить с капитаном Уэнтуортом, тихо бредя по городу (а она очень подозревала, что встретила бы его) — нет, это было немыслимо. Портшез был решительно отринут, и миссис Мазгроув, которая могла думать о болезни лишь одного-единственного свойства, тщательно удостоверясь, что Энн не упала и не ушиблась, что нет, в последние дни ей не случалось поскользнуться, упасть, ушибить голову, да, она совершенно убеждена, что не падала, — отпустила ее наконец с легким сердцем, в надежде увидеть вечером совершенно оправившейся.

Переборов смущение, Энн на всякий случай сказала:

— Я боюсь, сударыня, что мы плохо условились. Не будете ли вы добры напомнить остальным, что мы ждем вас всех у себя сегодня вечером. Как бы не вышло ошибки. Вы уж убедите капитана Харвила и капитана Уэнтуорта, что мы надеемся видеть их обоих.

— Ах, милая моя, мы очень хорошо условились, вот вам моя порука. У капитана Харвила и в мыслях ничего другого нет.

— Вы полагаете? Но я неспокойна; а я бы так огорчилась. Вы обещаете мне об этом упомянуть, когда увидите их? Вы ведь их еще до обеда увидите. Обещайте же мне.

— Да скажу я им все, скажу, коли вы просите. Чарлз, если встретишь где капитана Харвила, не забудь исполнить поручение мисс Энн. Но право же, моя милая, вам не к чему тревожиться, капитан Харвил считает, что он дал слово, уверяю вас. И капитан Уэнтуорт тоже, я убеждена.

Больше делать было нечего; но сердцу Энн чудились недоразумения, которые вдруг могли омрачить ее радость. Впрочем, и всякое недоразумение ведь должно было тотчас рассеяться. Если он и не явится на Кэмден-плейс, она может подать ему явственный знак через капитана Харвила. Тут, однако, случилось еще одно досадное обстоятельство. Сердобольный Чарлз, искренне озабоченный ее недугом, вознамерился сопровождать ее до дому, и никакими силами нельзя было его отговорить. Это было на редкость некстати. Но Энн не умела долго оставаться неблагодарной; он пожертвовал ради нее свиданием с оружейных дел мастером, и она отправилась вместе с ним, не выказывая никаких иных чувств, кроме признательности.

Они шли по Юнион-стрит, когда быстрые шаги сзади, такие знакомые шаги, дали ей возможность подготовиться к встрече с капитаном Уэнтуортом. Он догнал их, но, словно в нерешительности, подойти ли ему или пройти мимо, ни слова не сказал и лишь посмотрел на нее. Энн успела овладеть собой настолько, что отважно и отнюдь не сурово встретила его взгляд. И щеки, только что бледные, вспыхнули румянцем, и движения из неуверенных стали решительными. Он пошел с нею рядом. Вдруг Чарлз сказал, пораженный внезапной идеей:

— Капитан Уэнтуорт, а вы куда направляетесь? До Гей-стрит или дальше?

— Я сам не знаю, — в недоумении отвечал капитан Уэнтуорт.

— Вы до Бельмонта не дойдете? Вы не будете близко от Кэмден-плейс? Потому что, если так, я без зазрения совести оставил бы Энн на ваше попечение. Она нынче переутомилась и не может идти одна, а мне бы надо к этому малому на Маркет-плейс. Он обещался мне показать одно отменное ружьецо, которое он как раз отсылает; сказал, не станет его паковать до самой последней минутки, чтоб я, стало быть, на него поглядел; а если я сейчас не поверну, мне не поспеть. Судя по описанию, очень похоже на ту двустволку, из которой вы, сами помните, как-то стреляли в Уинтропе.

Могли ли тут быть возражения? Лишь самая живая готовность, самое любезное согласие могли быть явлены взору наблюдателя; и удерживались улыбки, и тайком ликовали сердца. В один миг Чарлз оказался в самом начале Юнион-стрит, а парочка наша проследовала далее; и после немногих вступительных слов они отправились в сторону более тихой и пустынной аллеи, дабы ничем не нарушаемой беседой сделать сей час поистине благословенным и достойным тех счастливейших воспоминаний, которых надлежало ему стать неиссякаемым источником. Там вновь обменялись они завереньями и обещаньями, какие некогда уже, казалось, решили их участь, но сменились долгими, долгими годами разлуки и отчуждения. Там вновь воротились они в прошедшее, еще более счастливые, быть может, обновленным своим союзом; чувства их сделались нежнее, испытанней, они лучше узнали душу, верность, любовь друг друга. И там, неспешно бредя вверх по пологому склону, никого не видя кругом, ни важных мужей государственных, ни суетливых хозяек, кокетливых барышень, нянек с детьми, они обменивались признаньями и воспоминаньями, более же всего о том, что прямо предшествовало сей прогулке и было, уж разумеется, самым важным и занимательным. Перебирались самомалейшие подробности событий минувшей недели; о вчерашнем и нынешнем дне было говорено без конца.

Энн не обманывалась на его счет. Ревность к мистеру Эллиоту была тяжким грузом, вечным сомнением, пыткой. Она начала его терзать в тот самый час, когда он встретил Энн в Бате; после недолгой передышки она сгубила ему радость концерта; она же отзывалась во всем, что говорил он и о чем он умалчивал в последние двадцать четыре часа. Незаметно начала она уступать место надежде, какую ободряли в нем иные взоры Энн, слова и поступки; и наконец была вовсе побеждена теми суждениями, какие достигли его слуха во время беседы Энн с капитаном Харвилом; под их-то неодолимым воздействием и схватил он лист бумаги, дабы излить свои чувства.