– Да, если мне будет разрешено еще раз повидаться с баронессой Гардер и поговорить с нею, хотя бы в присутствии ее матери.

– Нет!

– В таком случае я не могу дать требуемое слово.

– Подумайте о том, против кого вы восстаете! – предупредил барон, и в его голосе звучала недвусмысленная угроза.

Ясные глаза Георга бесстрашно встретили грозный взор начальника. Оба смерили друг друга взглядом, как два противника, пробующие свои силы перед схваткой. Вся фигура молодого человека выражала решимость и спокойствие, старший собеседник едва сдерживал волнение.

– Я восстаю только против жестокого и несправедливого приговора, – сказал Георг, отвечая на последние слова барона. – Ваше превосходительство имеет право разлучить нас, и нам приходится подчиниться необходимости, против которой мы оба бессильны. Но жестоко и несправедливо отказывать нам в разговоре, который, может быть, будет последним на многие годы. Я не знаю, каким образом будут стараться повлиять на фрейлейн Гардер, как объяснят ей мое насильственное удаление из этого дома. Но я должен по крайней мере сказать ей, что не отказываюсь от ее руки и приложу все усилия, чтобы заслужить эту руку. И я это сделаю устно или письменно, с согласия или без согласия вашего превосходительства!

Георг поклонился и вышел, не ожидая, чтобы начальник отпустил его.

Равен бросился в кресло. Разговор принял совершенно неожиданный для него оборот. До сих пор он знал Винтерфельда только по службе и смотрел на него, как на талантливого чиновника, но не считал его выдающейся личностью. Сегодня в первый раз оказались лицом к лицу не подчиненный с начальником, а мужчина с мужчиной, и барон пришел к заключению, что под этой спокойной скромностью, за этим ясным челом таится энергия, не уступающая его собственной. Он привык справляться со всяким сопротивлением одной силой своей властной личности, но здесь напрасно призывал на помощь и эту нравственную силу, и преимущество своего служебного положения – ему не удалось ни запугать, ни унизить противника, и он вынужден был признать его равным себе во всех отношениях. Габриэль отдала свою любовь не недостойному человеку, и этот факт заставлял глубоко страдать барона. Многое дал бы он за то, чтобы считать себя вправе смотреть на эту любовь, как на простое ребячество, и иметь полное основание разлучить молодых людей. Теперь у него оставался лишь один жалкий предлог: большая разница в имущественном и общественном положении, но он сам некогда доказал, как легко разрушить подобную преграду, имея сильную волю и запас энергии, хотя им и руководили совершенно иные побудительные причины.

Лучшее преимущество молодости – горячая, страстная любовь, не делающая различия между возможным и невозможным, – до сих пор не было знакомо Равену. Ради честолюбия он отказался от мечты о любви и о счастье в то время, когда имел на них право; теперь же, в осеннюю пору его жизни, его посетили эти светлые грезы, окружая обманчивым ласковым сиянием, и овладевали всеми его помыслами, пока внезапно не пробуждался от них к холодной действительности. Молодость влекло к молодости, а стареющий человек оставался одиноким в апогее власти и успеха, от которых он в эту минуту, может быть, охотно отказался, лишь бы вернуть молодость…

Глава 8

От Георга Макс услышал, что приговорен к изгнанию из дома Мозера, но не слишком огорчился.

– По правде сказать, я охотно вернулся бы туда, – смеясь, сказал он. – Этот восхитительный советник со своим бюрократическим величием представляет собой драгоценный тип, а девушка настоятельно нуждается в разумном медицинском надзоре. Я вполне понимаю, как естественно, что «верноподданный своего всемилостивейшего государя» изгоняет из своего дома сына моего отца, но мне жаль, что моей врачебной практике в Р. так скоро пришел конец. Она обещала быть интересной.

Однако молодому врачу суждено было вскоре найти себе другую практику, которая как раз представляла чрезвычайно много интересного. Георг попросил его навестить жену одного бедного переписчика, уже давно страдающую изнурительной болезнью. Приглашенный к ней врач заходил лишь изредка и, пожимая плечами, заявлял, что «здесь уже ничего не поделаешь», а затем и совсем прекратил свои посещения, так как бедная семья не могла аккуратно платить за визиты. Макс тотчас же согласился на просьбу друга и уже на следующий день отправился в указанный домик, находившийся в предместье, у самой подошвы замковой горы.

Девочка лет десяти открыла молодому доктору двери довольно убого обставленной квартиры, а двое младших детей уставились большими удивленными глазами на незнакомого господина. В кресле сидела больная, обложенная подушками и завернутая в одеяла. Макс уже собирался подойти к ней поближе, как вдруг отступил, пораженный: возле больной сидела девушка в темном платье монашеского покроя и читала вслух. Золотой обрез книги и крест на переплете не оставляли сомнения в том, что она читала молитвенник. Это была дочь советника Мозера. Она прервала чтение и, узнав вошедшего, в сильном смущении поднялась со своего места.

– Здравствуйте, фрейлейн, – спокойно проговорил Макс. – Простите, что потревожил вас, но я пришел сюда как врач к больной; только на этот раз ожидали именно меня, и здесь нет никакого недоразумения.

Девушка сильно покраснела и молча отступила на несколько шагов. Доктор Бруннов представился больной, которая действительно ожидала его, так как ее предупредили о его приходе, и прямо приступил к делу, задав больной несколько вопросов и начав исследование. Он делал это не очень любезно и предупредительно, вовсе не думая о том, чтобы утешить больную, даже не особенно обнадеживая ее; но его короткие, ясные и решительные замечания и предписания имели в себе нечто удивительно успокоительное.

Агнеса Мозер в это время отошла в глубь комнаты и занялась детьми. Она не знала, что делать, уйти или остаться, и наконец решилась на первое: надела шляпку и попрощалась с больной. Однако ее расчет своим уходом положить конец встрече с доктором не оправдался. В коротких словах повторив сделанные им указания и пообещав зайти на следующий день, Бруннов с крайней непринужденностью отправился вслед за девушкой.

– Итак, я больше не смею считать вас своей пациенткой? – начал он, когда они вышли на улицу. – Ваш батюшка, по-видимому, обвиняет в происшедшем недоразумении меня, хотя я не подал к тому ни малейшего повода. Он довольно недвусмысленно дал мне понять, что мои дальнейшие посещения вашего дома для него нежелательны.

– Прошу извинить меня, господин доктор, – в мучительном замешательстве сказала Агнеса. – Виновата я одна: мне следовало спросить ваше имя. Но будьте уверены, что не недоверие к вашему искусству заставило моего отца отказаться от ваших советов. Совершенно иные соображения…

– Да, я знаю – политические причины, – с нескрываемой иронией перебил ее Макс. – Господин советник питает отвращение к революционному имени, которое я ношу, и упорно видит во мне опасного для правительства демагога. Я очень далек от мысли навязывать вам или ему свои советы, но все-таки мне хочется осведомиться о судьбе моего рецепта. Вы, разумеется, не воспользовались им?

– Почему же? Я принимала ваше лекарство.

– И оно принесло вам пользу?

– Да, мне с того времени гораздо лучше.

– Это меня радует. А мой коллега, который теперь лечит вас, согласился на то, чтобы вы следовали указаниям другого врача?

– В настоящую минуту меня никто не лечит, – призналась девушка. – Доктор Хельм, которого сначала пригласили ко мне, был очень недоволен случившимся недоразумением; он ушел, как только прописал рецепт, и довольно холодно отнесся к извинениям моего отца, а так как на другой день мне уже стало лучше, то я думала… то я решила исполнять пока ваши предписания.

– Ну, и продолжайте это делать, – сухо проговорил Макс. – В пузырьке с лекарством нет по крайней мере ничего опасного для правительства.

Тем временем они подошли к замковой горе, и Агнеса приостановилась, в полной уверенности, что здесь ее спутник распрощается с ней, но он только проговорил:

– Вы пойдете по парку? Это мне также по дороге, – и продолжал идти рядом с нею, как будто это было самое простое и естественное дело в мире.

Девушка со страхом смотрела на него. Робость не позволяла ей отклонить его общество, поэтому она подчинилась неизбежному, и они вместе продолжали свой путь.

– Что касается моей теперешней пациентки, – снова заговорил доктор, – то ее положение, безусловно, опасно, но не безнадежно. Может быть, мне и удастся сохранить ее для семьи. А вы часто навещаете ее?

– До нас дошли слухи о бедственном положении этого семейства, – сказала Агнеса. – Мой отец знает мужа больной, иногда работающего на канцелярию, как честного и прилежного труженика; поэтому я решила навестить больную, чтобы хоть духовно утешить ее.

– Ну, духовное утешение здесь совершенно излишне, – произнес Макс. – Крепкий бульон и хорошее вино ей гораздо более необходимы.

Агнеса, по-видимому, намеревалась уже начать отступление, которым она еще в первое свидание с доктором выразила свой ужас перед его кощунственными фразами, однако на сей раз передумала; только ее кроткий, тихий голос звучал заметно тверже, когда она снова заговорила:

– И в этом отношении я кое-что принесла ей и буду приносить, сколько могу. Но я считала неотложно необходимым приготовить тяжелобольную к переходу в лучшую жизнь, который, может быть, уже недалек.

– Странное занятие для девушки вашего возраста! – заметил Макс. – В ваши годы обыкновенно предпочитают заниматься исключительно земными делами, оставив в покое небесные радости.

Агнеса была, видимо, оскорблена этой насмешкой; обычная кротость покинула ее, и она ответила несколько раздраженным тоном:

– Я отказываюсь от мира и подобными духовными услугами подготовляюсь к своему будущему призванию: я скоро постригусь в монахини.