– Шесть капель в рюмке воды, – с важностью сказал он, – но три раза в день.

– Благодарю вас.

– Не стоит благодарности.

Советник надеялся теперь освободиться от навязчивого жениха, но ошибся: вместо того, чтобы уйти, Макс взял стул и уселся напротив него.

– Так вы согласны на брак вашей дочери со мной? – снова начал он.

Мозер готов уже был снова вспылить, но вспомнил, что у него нашли склонность к апоплексическим ударам и что он должен избегать волнений, а потому заговорил как можно спокойнее:

– Нет и еще раз нет! Я не верю, что Агнеса могла до такой степени забыться, чтобы полюбить вас. Она по свободной склонности избрала монастырь, она – послушная дочь и благочестивая католичка.

– И будет превосходной женой, – докончил Макс. – Впрочем, ведь и я католик.

– Да, но какой! – иронически всплеснул руками Мозер.

– Я хотел лишь сказать, что вероисповедание не послужит препятствием. В настоящее время мои средства довольно ограничены, но могут удовлетворить жену, не обладающую широкими запросами. Что касается меня, то мой тесть…

– Отстаньте вы со своим тестем! – простонал советник. – Я не хочу больше слышать это. Вы ужасный человек!

– Вы привыкните! Так я могу завтра прийти, чтобы повидаться с вами и с Агнесой?

Боясь затянуть разговор, старик ничего не ответил: прежде всего он желал удалить своего мучителя из дома, решив, что завтра запрется на все замки.

Макс, по-видимому, также убедился, что на сегодня достаточно помучил своего будущего тестя; поэтому он встал и откланялся, но у двери остановился.

– Господин советник!

– Что вам еще нужно? – с отчаянием отозвался старик.

– Если вы будете говорить о нашем деле с Агнесой, избегайте всякого волнения! Вы уже знаете, как это опасно. Шесть капель лекарства на рюмку воды, три раза в день, а главное – сдержанность и спокойствие! Я не мог бы утешиться, если бы с моим дорогим тестем что-нибудь случилось.

Наконец он" ушел, а советник в изнеможении упал в кресло; теперь, когда он остался наедине с самим собой, ему стало совершенно ясно, как неслыханно обошлись с ним, а он еще не смел сердиться, чтобы не нажить апоплексического удара!

Бруннов между тем вовсе не так скоро ушел из дома, как предполагал Мозер. Он все еще стоял в передней, обнимая Агнесу, как будто был уже признанным женихом. Девушка со страхом расспрашивала его о разговоре с советником, выясняя, что ответил отец.

– Пока он все еще говорит «нет», – объяснил Макс, – но ты не беспокойся: уж он скажет «да». Я вовсе и не рассчитывал, что крепость сразу сдастся, – ее надо осаждать по всем правилам искусства. В общем я доволен результатом сегодняшнего штурма; уже пробиты бреши, а завтра я еще дальше продвинусь вперед.

– Ах, Макс, – прошептала сквозь слезы Агнеса, – сколько нам еще предстоит впереди! У меня пропадает последнее мужество, когда я думаю обо всех препятствиях. Я никогда не смогу преодолеть их.

– От тебя это вовсе и не требуется, это – уже мое дело! Я лишь тогда уеду отсюда, когда все будет улажено и день нашей свадьбы назначен. До тех пор у твоего отца будет достаточно времени, чтобы освоиться с этим вопросом, а я между тем почтительнейше извещу о нашей помолвке настоятельницу и духовника, которых ты так боишься.

На лице Агнесы выразился ужас.

– Некоторую часть бури придется перенести и тебе, – продолжал Макс, – но главное я беру на себя. Не теряй твердости, моя дорогая! Даю тебе слово, что твой отец собственноручно благословит нас.

С этими словами он простился, еще раз горячо поцеловав невесту.

ГЛАВА XIX

Утром следующего дня барон Равен сидел в своем рабочем кабинете, где, кроме него, находился еще полицмейстер. Он редко являлся теперь в управление губернатора. С одной стороны, вследствие восстановления в городе спокойствия его частые совещания с губернатором оказывались излишними, с другой – после ареста Бруннова в обращении барона проглядывала такая холодность, что полицмейстер по мере возможности избегал встреч с ним. Сегодня необходимо было обсудить некоторые новые меры, и обе стороны постарались насколько возможно сократить разговор, ограничиваясь строго деловыми рассуждениями.

Следуя примеру губернатора, полицмейстер был крайне сдержан, хотя и сохранил свою прежнюю обязательную любезность и не позволил себе ни единого намека на события последних дней. Обращение барона было еще более высокомерным, чем когда бы то ни было прежде, но что-то в нем напоминало пойманного в сети зверя, чующего близкий конец и собирающегося с последними силами, чтобы дать отпор своим преследователям. Энергия, которой дышала вся фигура барона, происходила, может быть, не от сознания собственной силы – это была энергия отчаяния.

Покончив с частью доклада, полицмейстер заговорил о последних распоряжениях, причем коснулся освобождения доктора Бруннова.

– Когда освободили Бруннова? – перебил его барон.

– Вчера в полдень. Как я слышал, доктор намерен покинуть наш город уже завтра утром. Он опять возвращается в Швейцарию, где думает провести остаток жизни.

– Он прав, – сказал барон. – Кто столько лет провел в изгнании, тот редко или почти никогда не сживается снова с родиной. Приемное отечество решительно предъявляет свои права.

Его слова звучали равнодушно, как будто речь шла о постороннем человеке, о помиловании которого он узнал случайно. Конечно, это равнодушие не обмануло полицмейстера, но даже с его острой наблюдательностью ему не удалось открыть, как намерен барон отнестись к известному обвинению.

Разговор был прерван приходом слуги с только что полученным из столицы большим пакетом. Дав слуге знак удалиться, барон сломал печать.

– Простите меня на одну минутку! – вскользь произнес он.

– Пожалуйста, не стесняйтесь из-за меня, ваше превосходительство! – сказал полицмейстер, бросив какой-то странный взгляд сперва на письмо, затем на барона.

Развернув письмо, Равен при первом взгляде на него смертельно побледнел; его правая рука судорожно скомкала бумагу, а левая сжалась в кулак, по телу пробежала дрожь гнева или боли, и одну минуту казалось, что он не выдержит.

– Надеюсь, вы не получили неприятных известий? – непринужденным тоном осведомился полицмейстер.

Барон поднял голову и впился взглядом в лицо своего собеседника, роль которого в аресте Бруннова прекрасно понимал. Выражение молчаливой насмешки на лице полицмейстера доказывало, что он уже знал содержание письма. Это вернуло Равену самообладание.

– Во всяком случае поразительные известия, – сказал он, откладывая письмо в сторону. – Но для них достаточно времени впереди… Продолжайте пожалуйста!

Полицмейстер колебался – столь невероятное самообладание производило сильное впечатление. Он только что стал свидетелем нанесенного человеку страшного удара, но ему не посчастливилось видеть, как из раны сочится кровь. Зажав рану, этот человек стоял так же твердо, как и прежде. Неужели ничто не смогло сломить его упорство и надменность?

– О главном мы уже поговорили, – несколько смущенно произнес полицмейстер. – Если у вас есть другие дела, я не хотел бы мешать вам.

– Прошу вас продолжать, – беззвучно, но твердо сказал Равен.

Полицмейстер понял, что всякое снисхождение будет принято за оскорбление, и продолжал свой доклад. Наконец он встал, чтобы откланяться, барон также машинально поднялся с места.

– Ваше превосходительство желает еще что-нибудь приказать?

– Нет, – холодно ответил барон. – Могу лишь посоветовать следовать данным вам инструкциям так же точно, как и до сих пор. Тогда ваши услуги будут признаны.

– Я вас не понимаю, ваше превосходительство. О каких инструкциях вы говорите?

– О тех, которые вы привезли с собой из столицы, когда вас сюда назначили и поручили… наблюдать и следить.

– Вы, конечно, говорите о наблюдении за городом? Я считаю, что в этом отношении выполнил свои обязанности. Беспорядки прекратились, и с ними теперь покончено.

– Разумеется, – презрительно бросил Равен, – и между нами все так же покончено. Вы меня прекрасно понимаете.

Не говоря больше ни слова, он повернулся к полицмейстеру спиной и подошел к окну. Это было явное оскорбление, но полицмейстер не подал вида, что оскорблен, чтобы не вызвать еще более неприятных для себя последствий. Поэтому, сделав прощальный поклон и не получив ответа, он вышел из комнаты.

За дверями он с облегчением вздохнул. Ему было мучительно неприятно, что барон видел его насквозь, тем более, что он вовсе не хотел стать личным врагом Равена. Полицмейстер только поступал согласно указаниям высокопоставленных лиц, когда принялся выслеживать прошлое барона, и задержал доктора Бруннова именно с той целью, чтобы вывести на свет Божий разгаданную тайну. Ему нетрудно было при помощи нескольких софизмов примириться с той двусмысленной ролью, которую он с самого начала играл с бароном; теперь эта роль была доведена до конца.

Равен остался один. Он еще раз прочел роковую бумагу, заключавшую его отставку, о которой ему объявили в самой резкой, оскорбительной форме; его осудили, даже не выслушав. Ему даже не предоставили обычной в таких случаях возможности самому просить об отставке, ему ее дали, и дали в такой форме, какая существует для виновных. После этого никто уже не мог сомневаться в том, что правительство встало на сторону обвинителей, признав своего бывшего представителя изобличенным в приписываемом ему деянии.

Отшвырнув бумагу, Равен молча принялся ходить взад и вперед по комнате; его губы дрожали, глаза метали молнии. Вдруг он остановился, словно осененный какою-то мыслью, и подошел к столу, на котором стоял небольшой ящик. От легкого нажатия пружины крышка ящика открылась, и в нем обнаружилась пара пистолетов превосходной работы. Несколько минут барон молча смотрел на них, погруженный в мрачное раздумье, затем захлопнул крышку и быстрым движением выпрямился во весь рост.