Когда Равен вошел, баронесса со страдальческим выражением лежала на кушетке. Барон, как будто не заметив Габриэли, находившейся тут же, в комнате, подошел к ее матери и равнодушным тоном, как бы исполняя долг вежливости, спросил о здоровье.

– О, я пережила скверные дни, – вздохнула баронесса. – Я чувствую себя очень плохо, а страх и волнение, пережитые мною в тот ужасный вечер, когда хотели штурмовать замок, совсем подорвали мое здоровье.

– Я ведь приказал доложить вам, что были приняты все меры для безопасности замка, – нетерпеливо возразил Равен. – Для вас вообще и не могло возникнуть никакой опасности, демонстрация была направлена исключительно против меня.

– Но шум, выступление войск, выстрелы на улицах города! Все это ужасно расстроило мои нервы. Ах, зачем я не уступила просьбам полковника Вильтена и не осталась еще на несколько дней у него в имении! Правда, при настоящих условиях я не могу и думать об этом. Габриэль форменным образом мучает меня своим упрямством и своеволием. Она решительно заявила, что никогда не отдаст руки молодому барону Вильтену, и грозит напрямик отказать ему, если я допущу, что он сделает ей предложение.

Равен скользнул взглядом по молодой девушке, которая, опершись головой на руку, сидела в некотором отдалении от них. Но и теперь не сказал ей ни слова.

– Я в чрезвычайном затруднении, – продолжала баронесса. – Я дала полковнику самые определенные заверения, которые никак нельзя взять обратно. Он и его сын будут вне себя. Габриэль уверяет, что уже говорила с вами об этом, Арно. Неужели вы согласны с ее отказом?

– Я, – холодно произнес барон, – отказался от всякого влияния на вашу дочь.

– Боже мой, что случилось? Неужели Габриэль проявила свое упрямство и по отношению к вам?

– Оставим это! – резко прервал баронессу Равен. – Я, конечно, должен уладить историю с Вильтеном уже ради своего личного отношения к полковнику. Он никогда не простил бы мне, если бы я не избавил его сына от неприятности получить отказа там, где он был уверен в согласии. Впрочем, вы сами виноваты, Матильда. Вам следовало заручиться согласием дочери, прежде чем давать определенное обещание. Во всяком случае нужно выяснить этот вопрос. Я поеду к Вильтену и воспользуюсь нашим сегодняшним свиданием, чтобы сообщить ему об отказе Габриэли. Однако перейдем теперь к настоящей цели моего прихода! Вы ведь больны?

– О, да, очень больна! – прошептала баронесса, с выражением крайнего утомления падая на подушки.

– В таком случае я могу сделать вам следующее предложение. Доктор говорит о нервном расстройстве и советует перемену климата, тем более что осень у нас очень сурова и неблагоприятна. К тому же при настоящем положении в городе нечего и думать об общественной жизни, по крайней мере в ближайшее время. Поэтому советую вам воспользоваться приглашением вашей подруги, графини Зельтенек, о которой вы недавно говорили мне, и на несколько недель вместе с дочерью отправиться в столицу.

Габриэль, внимательно следившая за разговором, при последних словах барона вздрогнула, и с ее губ невольно сорвалось:

– В столицу?

– Да, – иронически подтвердил барон, впервые обращаясь к девушке. – Ведь это, я думаю, вполне отвечает твоим желаниям?

Габриэль промолчала, но утомленное лицо баронессы вдруг оживилось.

– Как? Вы согласны на эту поездку? – спросила она. – Откровенно сознаюсь, кратковременное пребывание в столице и свидание с моими столичными подругами и знакомыми очень прельщают меня, но из уважения к вашим желаниям, к моему долгу представительницы вашего дома…

– Не беспокойтесь об этом, – возразил барон. – Повторяю вам, при нынешних обстоятельствах не может быть и речи о каких бы то ни было торжественных приемах. Нельзя быть твердо уверенным в том, что беспорядки не повторятся, а потому прошу вас поторопиться с приготовлениями к отъезду. Надеюсь, к вашему возвращению все уже войдет в обычную колею.

– Как и всегда, подчиняюсь вашему желанию, – заявила баронесса. – Мы очень быстро соберемся в дорогу; возможно, и на Габриэль это развлечение подействует благотворно. Теперь она так бледна и молчалива, что я, право, начинаю опасаться за ее здоровье.

Равен, казалось, пропустил мимо ушей слова свояченицы и поднялся.

– Следовательно, с этим вопросом покончено. Все необходимое для поездки, разумеется, к вашим услугам. А теперь я должен оставить вас.

Он вышел. Едва за ним закрылась дверь, баронесса Гардер с величайшей живостью воскликнула:

– Наконец-то моему зятю пришла в голову благоразумная идея! Я уже боялась, что он посоветует нам остаться в этом мятежном городе, где ни минуты нельзя быть спокойными за свою жизнь и при каждом выезде из дома нужно опасаться быть оскорбленными чернью. Меня удивляет лишь то, что Арно заботится о моих нервах и о предписании врача. Обычно он очень невнимателен к таким вещам. Как ты думаешь, Габриэль?

– Я думаю, что он хочет во что бы то ни стало выжить нас отсюда.

– Ну да, – простодушно согласилась баронесса, – он же видит, что пребывание в Р. далеко не приятно, в особенности для дам. Я ведь не без задней мысли говорила ему о приглашении графини, надеясь, что он даст свое согласие, но он упорно молчал, и я не осмелилась настаивать. Как я жажду снова увидеть столицу и возобновить прежние знакомства! Р. ведь все же провинция, хотя ему и стараются придать вид большого города. А теперь прежде всего необходимо осмотреть наши туалеты. Пойдем, дитя мое, посоветуемся об этом.

– Избавь меня, мама! – слабо возразила девушка. – Мне вовсе не до того теперь. Я соглашусь на все, что ты решишь сама.

Баронесса с нескрываемым удивлением взглянула на дочь: она никак не могла понять подобное равнодушие.

– Не до того? – повторила она. – Что с тобой, Габриэль? Я заметила перемену в тебе еще во время нашего пребывания у Вильтенов, но в последние дни совсем уже не узнаю тебя. Боюсь, на обратном пути что-то произошло между тобой и дядей Арно. Ты что-то скрываешь от меня. Он явно сердит и почти не смотрел на тебя сейчас. Когда же ты научишься проявлять уважение к нему?

– Ты ведь слышишь, он удаляет нас! – с возрастающей горечью воскликнула Габриэль. – Он хочет быть один во время угрожающей ему опасности, когда его готово постигнуть несчастье… совершенно один!

– Не понимаю тебя, – рассердилась мать. – Что может угрожать твоему дяде? Он достаточно энергично, мне кажется, подавил попытку к восстанию, а в худшем случае к его услугам войска.

Габриэль молчала. Она не думала об этой опасности, но все же чувствовала, что брошюра Винтерфельда не может не иметь последствий, и предвидела надвигающуюся бурю. Она и ее мать, конечно, избегнут ее. Барон отсылает их в столицу и яснее этого не мог сказать, что между ними все кончено. Там ведь был Георг, и они легко могли встретиться. Вся та суровость, с которой барон восставал против их союза, не огорчала молодую девушку так, как эта добровольная уступка. Равен показал, что отказывается от всяких претензий к ней, предоставляет ей полную свободу, а она слишком хорошо знала своего опекуна, чтобы не понять, что предательница, какой он считал ее, не может рассчитывать на его прощение. Габриэль, может быть, и попыталась бы убедить барона в несправедливости подозрения, но его ледяной взгляд говорил, что он не поверит ей, и при мысли об этом в ней с новой силой вспыхнула гордость. Неужели она вторично перенесет унижение быть не выслушанной, отвергнутой, как уже один раз случилось при ее попытке защититься? Никогда!

Баронесса вовсе не подозревала о подобных размышлениях дочери. Она и не вспомнила о том, что в столице сейчас находится асессор Винтерфельд. Ее голова была занята совершенно иным, и, не встретив сочувствия дочери к вопросу о туалетах, она позвонила горничной и приступила к обстоятельному совещанию с ней.

Болезнь и утомление баронессы, по-видимому, разом исчезли; она делала необходимые распоряжения с таким оживленным рвением, что уже и теперь можно было надеяться на отличный результат от предстоящей «перемены климата».

Барон между тем поехал к Вильтену. Он уже давно был в дружеских отношениях с полковником, а в последнее время они еще больше сблизились. Однако на сей раз в приеме и во всем поведении полковника заметна была некоторая принужденность. Барон не обратил на это внимания, думая совершенно о другом. Он уже хотел было перевести разговор на меры безопасности в городе, главным образом зависевшие от воинского начальства, но Вильтен предупредил его несколько поспешным вопросом:

– Получили ли вы более подробные известия из столицы? Вы ведь ожидаете ответа на свое письмо относительно брошюры Винтерфельда.

– Да, сегодня утром я получил ответ, – барон нахмурился при этом вопросе и, откинувшись в кресле, не то насмешливо, не то огорченно продолжал: – В столице, кажется, совершенно забыли о том, что я, в качестве представителя правительства, действовал его именем и что моя деятельность в продолжение многих лет пользовалась его всемерной поддержкой. Вы были совершенно правы, предупреждая об интригах против меня. Теперь я вижу, как непрочна почва подо мной. Несколько месяцев тому назад не посмели бы ответить таким образом.

– Как, неужели вам не дали понять… – и полковник запнулся.

– Мне дали слишком многое понять. Правда, в самой обязательной форме, но ведь это нисколько не меняет дела. Столичным господам, как мне кажется, было бы очень приятно, если бы я удалился от дел. Там немало людей, которым я встал поперек дороги, и они приложат все усилия к тому, чтобы использовать выпад против меня. Но я пока еще не склонен очистить им место. Последние здешние события тоже дают повод к самым серьезным толкам. В столице не хотят согласиться с тем, что вмешательство войск было вызвано необходимостью. Мне стараются всячески дать понять мою ответственность, в частности за чрезмерное раздражение населения, и тому подобное. Я прямо ответил, что невозможно правильно судить издалека о положении вещей, что, находясь здесь, я лучше знаю, что должен делать, и буду впредь поступать так же, если снова вспыхнут беспорядки.