– Интересно, а что, во-вторых? – насмешливо спросил Лука.

– Обрати внимание, – сказал Фоме Иуда, – что спорят со мной именно те, чьи евангелия включены в канон. Все другие показания разнятся с ними. Во-вторых. Где вы видели иудея, который сорит деньгами. А дать тридцать сребреников за информацию, которая уже известна, все равно, что сорить деньгами. А ведь Каиафа был не просто иудеем, он был самым главным иудеем.

– Простите, что я вмешиваюсь, – сказал Фома, – просто из чистого любопытства. Все равно изменить уже ничего нельзя. Но вы все были на тайной вечере. Как вы можете свидетельствовать, что Иуда, уйдя с вечеринки, отправился во дворец первосвященника. У вас нет прямых доказательств.

– Прямых нет, – угрюмо сказал Иоанн, – но есть косвенные. Он купил, вскоре после этого участок под Иерусалимом за тридцать сребреников. А это были большие деньги.

– То есть, каждый, кто купил в этот период участок под Иерусалимом – потенциальный предатель Иисуса, – насмешливо сказал Иуда. – Да, я копил на него всю жизнь, я мечтал о собственной земле. Вам, бессребреникам, этого не понять. Что мне было делать, после того, как учителя распяли. Раздать нищим или отдать деньги вам, чтобы вы ели и пили на мои деньги. Может, вы этого мне простить не можете, что я купил землю вместо того, чтобы отдать деньги вам. Вы так любите попрекать людей в скупости и жадности. Людей, которые не торопились продавать свое имущество и отдавать вырученные деньги вам. Ведь этот малый прав. Что вы сделали с Ананием и его женой, которые продали все и принесли вам большую часть денег? Они оставили себе самую малость, на черный день. И что же, вы попрекали их и стращали до тех пор, пока они не упали замертво.

– Ты купил землю? – сурово сказал Лука.

– Да, я купил землю, но что я сделал после этого?

После этого вопроса над столом повисла тягостная тишина. Апостолы смотрели по сторонам, терзали хлебы, двигали чаши с вином, и все при этом избегали горящего взгляда Иуды. Неожиданно для всех и, в первую очередь, для самого себя ответил Фома:

– Убил себя, – произнес он.

– Вот, – горько произнес Иуда, – я это сделал, потому что не мог пережить смерть учителя. Обо мне все известно. Придя к выводу, что жить мне больше незачем, я исполнил свою жизненную мечту, купил землю, а затем повесился. А что касается моего поцелуя. Я любил его и поцеловал его на прощание, ибо не знал, свидимся ли еще раз. Точнее знал, что мы больше не увидимся, и он знал, и весь вечер намекал вам на это, а вы продолжали есть и пить, набивать свои бездонные желудки. То есть, обо мне все известно. Где я был, и что я делал. А где были вы? И что вы делали? Разбежались как крысы по норам и ждали, когда все кончится, никого нельзя было найти, кроме двух человек, которые присутствовали на казни. А ты Симон Петр, который с испугу отсек ухо у раба Каиафы. Почему ты не убил первосвященника, коли, в руках твоих был меч. А набросился на несчастного подневольного человека. И зачем было размахивать мечом, а следом говорить, что ты с ним не знаком. Женщины и те оказались смелей вас, они проводили учителя в последний путь. Да, а потом вы повыползали из нор и понесли слово Божье в народ. А меня сделали козлом отпущения. Я умер не в силах пережить утрату, а вы остались жить!


– Послушай, – миролюбиво сказал Иоанн, – стоит ли выносить сор из избы. Здесь посторонние все-таки. К чему сейчас все это.

– А я не выношу, – не унимался Иуда, – здесь все свои, не считая этого любознательного человека, который в некотором смысле тоже свой. Слушай сюда, Фома, я тебе одну умную вещь скажу, придерживайся ее, и все у тебя в жизни будет хорошо.

– Можно я запишу? – спросил Фома.

– Не надо, – махнул Иуда, – и так запомнишь. Главное в жизни – оказаться в нужное время в нужном месте. Ведь у Иисуса было не двенадцать учеников, а семьдесят два, но в ту злополучную вечерю, именно эти двенадцать сели с ним за даровой ужин. Остальные люди были заняты делами нашей общины.

– Прости, но ты тоже ужинал вместе с ними.

– Я, другое дело, – отмахнулся Иуда.

– Почему?

– Потому что я был казначей. У меня хранились все деньги. Я обязан был быть всегда при нем.

– Почему же ты ушел с трапезы?

– Эта была трагическая ошибка, и я никогда себе этого не прощу. Он обидел меня. У него была навязчивая идея о том, что его кто-то предаст. Он часто на это намекал. В тот вечер он прямо об этом сказал. Мол, один из вас предаст меня. Ему доставляло болезненное удовольствие слушать, как мы все наперебой принимались разубеждать его в этом, клясться в верности. Откровенно говоря, всем это уже надоело, но все молчали и терпели. А я не выдержал! Тем более, что, говоря об этом, он почему-то посмотрел на меня. Это было совпадение, случайность. С таким же успехом он мог посмотреть на кого-нибудь другого, и тот бы промолчал. Но он посмотрел на меня, и я не выдержал и спросил:

– Не меня ли ты имеешь в виду?

Тогда он ответил:

– Ты сказал это.

Вы бы слышали, как он это произнес, упиваясь собственным величием. В таких случаях говорят – уничижение паче гордыни. Но этого ему показалось мало, и он добавил:

– Делай, что делаешь, только скорее.

Это уже было оскорбление. Я не выдержал, в сердцах встал и вышел вон. А теперь, представь себе, Фома, что он, предположим, знал, что я иду выдавать его. И все, кто там был, а они все поняли, о чем идет разговор, знали, что я иду его выдавать. И, предположим, что он, будучи, одержим идеей своей мученической смерти, остался бы на месте, но другие увели бы его против его воли, унесли бы на руках. Допусти, хоть один из них вероятность того, что я способен на предательство. И что я прямиком с ужина отправился во дворец Каиафы. Да никто бы не остался в этом доме.

– А куда же ты отправился, в таком случае? – спросил тихо Фома.

– Никуда, я слонялся вокруг дома и плакал от обиды. А когда я заметил людей, и побежал к дому, было уже поздно. Точнее, я поздно заметил людей, когда я прибежал, он был уже арестован. И я подошел, чтобы обнять его на прощание. Поцеловал и сказал – радуйся, в смысле, крепись, не падай духом, обойдется». И что самое интересное, этих вот писателей рядом с ним уже не было. Рядом с ним, не считая меня, было два человека. Симон Петр, который бросался из крайности в крайность, то размахивал мечом, то отрекался от рави. Кстати говоря, характерное поведение предателя. И Никодим, который сопровождал учителя с момента ареста и до последней минуты. Все остальные разбежались. Но предателем сделали меня.

Иуда взял паузу.

На сей раз, молчание длилось так долго, что Фома осушил еще одну чашу вина и отщипнул от хлеба. Хлеб был черствым и невкусным. В отличие от вина, которое со временем набирало свой вкус. Несмотря на голод, монах больше не стал есть.

Вновь заговорил Иуда:

– Ну а потом начались все эти небылицы. Воскрес через три дня. Но трогать себя не давал, дух святой снизошел на них. И так далее. Кроме них, почему-то никто не видел его воскрешения. Иисус Христос умер. А святому духу, который оставил его на кресте, не надо было воскресать. Не было ему в этом нужды. Ибо он бессмертен. Но нужда была вот этим людям. Чтобы смыть с себя позор трусости. И им это удалось, никто никогда не вспоминает о том, что двенадцать человек, вооруженных мечами, могли бы противостоять людям Каиафы и не дать его пленить. Но они предпочли разбежаться. Как ты думаешь, Фома, почему они не спорят со не мной. Не возражают. А?


Апостолы, в самом деле, не спорили и не возражали. Они негромко переговаривались между собой, тихо смеялись. На Иуду мало кто обращал внимание.

– Не знаю, – сказал Фома, он испытывал неловкость оттого, что оказался в центре спора, и ему почему-то стало жаль Иуду, хотя раньше он ненавидел его и проклинал вместе со всеми.

– А я тебе скажу, добрый человек. Это оттого, что им нечего возразить.

– А, в самом деле, почему? – вдруг громко спросил Фома.

Один из апостолов, кажется, это был Филипп, нехотя сказал:

– Если бы ты знал, сколько раз мы это слышали. Потом он напьется и затеет драку.

Фома взглянул на Иуду и увидел на лице его слезы. Это потрясло его. Он оглядел присутствующих и неожиданно для самого себя сказал:

– Можно я кое-что расскажу вам.

– Мы с интересом тебя выслушаем, – сказал Назар.

И все взоры обратились к нему.

Рассказ Фомы

– Я был еще подростком, – торопясь и сбиваясь от волнения, начал Фома, – мать отправила меня учиться гончарному ремеслу в город. Жил я прямо там же в цеху у мастера. Хороший был человек, незлобивый. Учился и делал всю черную работу по дому за кормежку. Ну, скажем так, еды давали ровно столько, чтобы ноги не протянуть от голода. Но не в этом дело. По вечерам и в выходные дни или там в праздники мастер меня отпускал, и я ходил к брату старшему в дом. Он жил в этом городе, женат был и жил в доме у своей жены. Я приходил к ним, играл с его детьми, кормили меня там. Я был мал, чтобы понимать, что я в тягость, но чувствовал. Семья большая была у них – брат, жена, двое детей, две свояченицы, теща, тесть. Как-то повелось с самого начала, что все свободное время я проводил у них. И они всегда укоряли меня, если я долго отсутствовал. Так приято говорить, воспитание велит. Но я в силу малолетства все принимал за чистую монету. Мне говорили, приходи, и я приходил. Хотя мне уже не хотелось приходить. Во всяком случае, так часто. Да еще, у брата была странная привычка следить за моими руками за столом. Тяну я, положим, сидя за обеденным столом руку за хлебом – он обязательно эту мою руку проводит взглядом. Может быть, он не только мои движения провожал взглядом, но мне от этого не было легче. Я чувствовал себя неуютно. А в один из дней это чувство стало нестерпимым. Я хотел уже уходить. Но меня попросили сходить в лавку купить кое-что. Брат дал мне мелочь, и я пошел. До лавки было недалеко, но и не близко. И как-то меня проняло совершенно, тоска такая подступила к горлу, что даже тяжело дышать было. Даже мысль о том, что мне надо было сейчас возвращаться в этот ненавистный дом, мне была невыносимо. Плюнуть, думаю, на это поручение и не вернуться. Шел я и мучился, думая, как поступить. Денег братниных у меня было немного. Не подумали бы, что я с деньгами скрылся. Но все же пересилил себя. Решил, что брата поручение выполню, а затем уйду. Хотя, повторяю, очень мне не хотелось возвращаться. Да, и брат, думаю, понял бы мое состояние. Но я вернулся, принес покупки, а в доме суета. Что случилась? Оказывается, у тестя деньги пропали. И все на ушах стоят, роют, все вверх дном переворачивают, деньги ищут. Меня спросили, я плечами пожал, дескать, не видел, не знаю. Через какое-то время простился и ушел. Не успел я отойти от дома на сотню шагов, слышу, кличет меня кто-то. Обернулся, тесть бежит, хромая за мной. А мне все невдомек. Остановился, а он приблизился и стал меня ощупывать да охлопывать. Тут и брат мой показался. Скорым таким шагом, чуть ли не бегом. Дошел до нас и ну тестя попрекать, как, мол, не стыдно тебе старый человек, и творишь такое, мальца в краже заподозрил. И тут только до меня дошло, что старик на меня подумал, что деньги я его взял. Неприятно, конечно было, но делать нечего, ощупал он мои карманы, ничего не нашел и отпустил. Они с братом вернулись к себе домой, переругиваясь, а я пошел себе восвояси. А через несколько времени меня ужасом объяло, я вдруг понял, что не вернись я в дом, поддайся я порыву своему чувственному, ни в жизнь мне уже было не отмыться от подозрения в воровстве. Никогда я бы не смог доказать, что не брал эти проклятые деньги. И возблагодарил я Бога за то, что дал мне достаточно смирения и не позволил моей гордыне возобладать надо мной. Иначе быть мне в положении этого человека – Иуды Искариота.