Самид Агаев - Дороги хаджа

– Верно ли, что здесь нисходит огонь с небес? – задыхаясь от волнения, спросил Фома.

– Верно, и я не раз был этому свидетель.

– И вы после этого не уверовали в Христа?

– Отчего же, я верю в Христа, он один из почитаемых нами пророков.

– А как это происходит?

– Кто ж его знает, этого никто не видит. Патриарх закрывается в ризнице, а потом выходит оттуда с горящим пламенем в руках.

Расул пожал плечами:

– Я тут этих чудес насмотрелся. И хромые ходить начинают, и слепые прозревают. Одна женщина забеременела от святого духа.

Расул достал из неприметной ниши в стене свернутый тюфяк.

– Постели где-нибудь повыше, на ступенях. А то здесь крысы бегают по ночам.

– Ну что вы, я спать не собираюсь.

– А что же ты собираешься делать ночью?

– Бодрствовать, молиться, думать о сыне Божьем, – ответил Фома.

– Дело твое. Я запру тебя, – сказал старик, – выпущу утром до прихода настоятеля. Вообще-то мы с ним ладим.

После этого старик удалился.

Лязгнул замок, и Фома остался один. Чувство благоговения, с которым он вступил в храм, вскоре исчезло. И ему, хотя он стыдился себе в этом признаться, стало как-то не по себе. Он походил немного по храму, не отходя, впрочем, далеко от горящих свечей. Каждый шаг его отдавался где-то в недрах помещения слабым эхом. В голову лезло все что угодно, только не мысли о Боге. В мыслях он почему-то все время обращался к Егорке, при этом, испытывая какое-то смешанное чувство обиды и ревности. Уж больно равнодушно он с ним простился, переключив свое внимание на старого друга. Фома полагал, что длительное совместное путешествие должно было вылиться в более чувственное прощание.

– А что с нехристя возьмешь, – тяжело вздохнув, глубокомысленно заключил монах.

Он поднялся на Голгофу и присев на корточки, потрогал скалу. Здесь, на этом месте был распят, а затем воскрес сын Божий Иисус Христос. Ему вдруг в голову пришла дерзновенная мысль – лечь спать прямо здесь, на этой скале. Недолго поколебавшись, он сходил за постелью, лег и долго ворочался на комковатом тюфяке, пока сон не взял его. Впрочем, длилось это недолго. То есть, он заснул и тут же проснулся, словно, кто-то взял его за руку. Он дернул рукой, помня, что в храме никого нет, и, вероятно, это крыса задела его хвостом. Но следом послышался негромкий говор, смешок, и он, леденея от ужаса, разобрал обращенные к нему слова:

– Вставай Фома, не бойся, это не крыса, это я.

Монах, с превеликим усилием оборотил негнущуюся шею и увидел стоящего надо ним человека. Он улыбался ему и протягивал руку. Фома почувствовал, как уползает страх и становится тепло в животе. В церкви было гораздо светлее, очень светло. Источник света был неясен, поскольку все свечи на алтаре давно уже выгорели.

– Вставай, – повторил человек, – не спи здесь. Он этого не любит.

– Кто он? – хотел спросить Фома, но вдруг с необычайной ясностью понял о ком идет речь.

– Пойдем, повечеряй с нами, – сказал человек.

Фома не посмел отказаться, поднялся и пошел за ним. Внизу, неподалеку от алтаря стоял невесть откуда взявшийся стол, за которым сидели люди.

– Я Назар, – молвил человек, – остальных ты должен знать. – Матвей, Петр, Симон, Андрей, Фома, твой тезка, Иуда…

– Как Иуда, – встрепенулся Фома, – и вы с ним за стол садитесь?

– Да нет, это другой Иуда, – успокоил его Матвей, – Филипп, Иоанн, Иосиф, Никодим и Лука, а также Иаков, Варфоломей, Иаков Алфеев и Симон Зилот.

– Что-то ты много насчитал, – заметил Фома, – вас же двенадцать было.

– Как тебе это объяснить, – сказал Назар. – Это как с евангелиями, воспоминания писали-то многие, но засчитали только четыре. Нас апостолов было больше ста, но церковь приняла решение о том, что нас было двенадцать.

– А за столом-то и пятнадцати человек не наберется, – заметил Фома.

– Действительно, – обведя взглядом присутствующих, – признал Назар. – Не ходят, прогуливают собрания. Но ты садись, не обращай на это внимание.

– За стол? – зачем-то переспросил Фома.

– Вообще-то мы должны возлежать, как это было в тот вечер. Ты прав, конечно. Мы ужинали лежа, но здесь столько крыс, полы грязные… еще замечания будут?

– Что ты, – испугался монах, – я без умысла спросил. Это честь для меня и очень кстати, потому что я голоден.

Фома в последний раз ел днем в харчевне, до нападения на крестоносцев. Старик-мусульманин, у которого почему-то хранились ключи от христианского храма, не догадался оставить еды. Однако на столе было не густо – пять хлебов и кувшин.

– Надеюсь, что там вино, – подумал Фома.

Он сел на указанное место и приветливо стал всем улыбаться.

– Не беспокойся, – сказал Назар, – голодным не будешь. Иисус, как тебе известно, пятью хлебами уйму народу накормил. А нас, всего-то, как ты справедливо заметил, даже пятнадцати нет. Садись, налейте ему крови христовой и отломите плоти. Надеюсь, ты помнишь, что это так сказать в переносном смысле?

– Помню, – сказал Фома, – только это все равно не способствует аппетиту.

– Наконец-то хоть кто-то это признал.

– Это все равно, что сказать – чтоб ты подавился, – осмелев, добавил Фома.

– Глядите-ка, дерзок монах, – заметил Назар, – но с понятием. Видишь ли, дорогой Фома, он это и имел в виду в тот вечер, когда понял, что Иуда готовится выдать его. А мы ни о чем, не догадываясь, продолжали, есть и пить. Но люди решили, что он желал нам приятного аппетита. Теперь, мы вынуждены вместо здравиц говорить эти сомнительные пожелания. Для тебя мы сделаем исключение. Пей, будь здоров.

Фома принял наполненную чашу и со словами «ваше здоровье» легко осушил ее.

– Наш человек, – одобрительно произнес Назар, – гляди, как хлещет кровь Господню.

При этих словах Фома поперхнулся. Назар хлопнул его ладонью по спине. Фома откашлялся, перевел дух.

– Нельзя же под руку такое говорить, – упрекнул он.

– Ты-то чужой человек, – ответил ему Назар, – а нам-то, каково слышать это каждый раз, когда собираемся здесь. В каждой церкви. Все как сговорились: «Ешьте плоть Христову, пейте кровь Христову». Словно в глаза тычут, попрекают предательством, которое мы не совершали. Выпей еще.

Фома сразу же захмелел и стал сентиментален.

– Как это прекрасно, – сказал он. – Как часто вы здесь собираетесь?

– Каждую пятницу, – сказал Назар, – из месяца в месяц, из года в год, из века в век. С той памятной ночи эта вечеря повторяется каждую пятницу, в наказание, за то, что мы проявили слабость и малодушие. Мы пытаемся изменить ход событий и каждый раз терпим поражение. Собираемся, сидим здесь и ломаем голову над тем, как воротить сделанное. Как спасти Его. Но изменить, как ты понимаешь, ничего уже нельзя, но мы продолжаем сидеть и ломать голову.

Фома поглядел на его мрачную физиономию, перевел взгляд на других апостолов. У всех были такие же лица.

– Зачем же вы собираетесь, если изменить ничего нельзя? – спросил он.

– Он так решил, и мы сидим здесь. Поэтому не все ходят, прогуливают.

– А Он сам придет? – спросил Фома, и от этого предположения вдруг захолонуло сердце, и кровь бросилась в лицо.

– Нет, с того дня он с нами за стол не садится. Нам, конечно, обидно, но что делать, заслужили.

– А почему? – спросил Фома.

– Говорит, что это мероприятие вызывает у него тяжелые воспоминания. Поэтому Он сюда не ходит. Именно поэтому нам велит здесь собираться каждую пятницу. Между нами говоря, раз в год мы бы сами собирались с удовольствием. Почтить память, посидеть, поговорить, а так, когда это по принуждению… тяжело. Мы ведь хотим, чтобы казни не было.

– А Иуда? – спросил Фома.

– Что Иуда? Иуду мы звали поначалу, чтобы все было в точности, но он не идет. То есть, он иногда приходит, но очень редко… Почему-то?

Фома хотел что-то еще спросить про Иуду, но раздался чей-то негромкий голос.

– Дело в том, что в отношении меня произошла чудовищная несправедливость, и она продолжает утверждаться. Зачем же мне ходить-то сюда.

– А, явился. Смотрите, кто пришел, – саркастически произнес Назар.

Фома повернул голову и увидел между колонн человека. Он приблизился, не ожидая приглашения, сел за стол. И требовательно произнес:

– Вина мне.

Андрей, возле которого стояла корчага, наполнил чашу, стоявшую перед ним. Фома с изумлением обнаружил, что в точности знает, кого и как зовут. Теперь, когда он освоился в этом высоком обществе, он чувствовал в себе дух противоречия и справедливости. Ему захотелось задать им неудобные вопросы, из разряда тех, какими мучил его всю дорогу Егорка. И он не удержался.

– А зачем вы угробили Анания с женой? – упрекнул ни с того ни с сего Фома. – Ведь нехорошо получилось.

– Погорячились, – признал Лука, – слишком рьяно взялись за дело. Но сказано, кто без греха, пусть бросит в меня камень. Еще есть вопросы?

– Есть, – с вызовом сказал Фома. – А какие, собственно говоря, у вас, есть доказательства, тому, что этот человек предал его?

Сделав паузу, он, тоном ниже, добавил:

– Не то, чтобы я ставил под сомнение «Символ веры», Синайский кодекс и все такое…, принятые на Никейском соборе. Но, просто, из чувства справедливости. Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже.

После недолгого молчания Фоме ответил Марк, он сказал:

– Нахватался речей от своего попутчика, – затем продолжил по существу дела. – Есть четыре свидетельства того, что Иуда выдал Иисуса. Он же поцеловал его, когда за ним пришли люди первосвященника, и получил за это тридцать сребреников.

– Меня это больше всего умиляет, – подал голос Иуда Искариот. – Они продолжают, как попугаи повторять одну и ту же глупую присказку, в которую, надо сказать даже сами не верят. «Он выдал Иисуса за тридцать сребреников». В то время, как каждая собака Иерусалима знала кто такой Иисус, и где он находится. Хотя, нет, сами они в нее уже поверили. Мои слова подтверждает сам Спаситель. Здесь сидит Марк, чей опус, также вошел в канонический список. Так вот он в своем сочинении приводит слова Иисуса, который при виде людей, пришедших арестовать его сказал: «Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять меня; Каждый день бывал Я в храме и учил, а вы не брали меня: но да сбудутся Писания». Как я мог выдать его местонахождение, если оно всем было известно. Это, во-первых…