Барбара Хэдворт - Дорогами мечты

Глаза Лиз навсегда закрылись для этого мира двенадцать лет назад, а Фиона может остаться слепой до конца своей жизни! Лиз повезло, что она умерла в нетронутом очаровании юности, а не прошла всю жизнь — слепой! Он почувствовал внезапную нежность к Фионе.

— Прости, что я был так колюч, как ты выразилась, — примирительно начал Фред. — Я рад, что ты выбрала день, когда я свободен. Я отвезу тебя в Волверхэмптон.

Кроме того, он предложил избавить ее от хлопот и самому связаться с ее шофером и обговорить с ним детали поездки.

— Если мы отравимся после раннего ленча, то к чаю уже будем в Кодлингшелле.

— Я попрошу приготовить ленч здесь.

— Именно об этом и я подумал, — ответил он с полным пониманием. Хотя на смену повязкам появились темные очки, ей все же не хотелось показываться в публичном месте, например в ресторане.

— Мне нужна одежда, — вспомнила Фиона, и Фред, вытащив ручку и записную книжку, составил под ее диктовку список вещей, которые должна упаковать горничная отеля.

В понедельник, когда Фред подъехал, чтобы забрать Фиону, ее «роллс-ройс» уже поджидал возле больницы. Он остановился предупредить Финдена.

— Ради бога, только не предлагай свою помощь! Постарайся вести себя, как ни в чем не бывало.

— Постараюсь, сэр. Неужели это правда, будто мисс Бартон может остаться слепой?

— По-прежнему есть надежда, что все наладится, — резко ответил Фред и взбежал по ступенькам.

Фиона ждала его в приемной. Хотя на дворе стоял апрель, день был пронзительно холодным, поэтому поверх строгого серого костюма она набросила норковое манто.

— Как хорошо ты выглядишь. — Фред подумал, что ее немощность еще больше бросается в глаза сейчас, когда Фиона на ногах и одета, чем в то время, когда она лежала в кровати. — Пойдем, — быстро бросил он.

— Я готова.

Он деликатно взял ее под руку, так что со стороны, глядя, как они идут к дверям и спускаются по ступенькам, можно было предположить, что с его стороны это простая вежливость, а не трагическая необходимость.

Уважение к Фионе резко возросло, когда Фред услышал, как непринужденно она приветствует Финдена, словно собралась на увеселительную прогулку. Чем нельзя было не восхищаться, так это ее неоспоримым мужеством!

Они не слишком разговаривали во время долгого пути. Но Фред многое бы дал за то, чтобы узнать, что творится у нее в голове. Испытывала ли она дополнительную боль, оттого что внешний мир закрылся от нее темнотой, или облегчение, что вырвалась из гнетущей атмосферы клиники?

Несколько раз он закрывал глаза, чтобы таким образом приблизиться к ее ощущениям. Он чувствовал вину за то, что стоило ему лишь открыть глаза — и он снова мог наслаждаться весенним пейзажем за окном. Почки на деревьях раскрылись в сверкающие зеленые листочки, а белые кисти боярышника напоминали охапки снега, разбросанные по живым изгородям. Густо цвели примулы, здесь и там он замечал пурпурные всполохи фиалок. Низкие облака весь день закрывали небо, но как только они выехали из Волверхэмптона на дорогу, ведущую в Кодлингшелл, внезапно появилось бледное солнце, окрасив окрестности в мягкий лимонно-желтый свет.

Фред обернулся к Фионе:

— Мы в миле от дома тети Розы, и солнце наконец прорвалось сквозь облака, чтобы поприветствовать нас. Я вообще-то не суеверный, но считаю, что это хорошее предзнаменование. Фиона ответила испуганно:

— Если бы только знал, как я боялась…

— Боялась чего, Фиона?

— Что кто-то будет мне рассказывать, какая сейчас погода…

Вскоре показался солидный квадратный тетушкин дом из красного кирпича, стоящий в отдалении от дороги на легком косогоре.

— Мы почти приехали, Фиона, — осторожно произнес Фред.

Сидя у окна в глубоком кресле, Фиона чувствовала, как по лицу струится мягкий апрельский свет. Она ненавидела его точно так же, как тяжелый, сладкий запах гиацинтов, с любовью выращенных миссис Дюран и расставленных повсюду в светло-кремовых вазах. Она ненавидела все, что не могла увидеть!

Но, вероятно, больше всего молодая женщина ненавидела себя в этот первый по-настоящему теплый день в году. Прошло чуть больше недели с тех пор, как Фред привез ее в Кодлингшелл, и она старалась, старалась изо всех сил вести себя хорошо и выказывать благодарность за доброту, которой буквально осыпали гостью миссис Дюран и ее дочь Конни. Но какой толк? Фиона не могла приучить себя к жизни в вечной темноте. На самом деле она пришла к критической черте, когда больше и не пыталась это делать.

Например, Конни время от времени с завидным терпением водила ее по комнате, заставляя дотрагиваться до каждой вещи, каждого острого угла, чтобы Фиона могла с легкостью сама включить радио или найти дверь без страха удариться обо что-нибудь. Но она не хотела вставать с кресла до тех пор, пока в комнате кто-нибудь не появится. И хотя вполне могла есть без посторонней помощи, если пища нарезана на кусочки, по-прежнему предпочитала обедать в одиночестве, чтобы никто не видел, как она проносит мимо рта мясо или рыбу.

Проснувшись, Фиона еще долго оставалась в кровати, в страхе предвидя все ежедневные испытания: сначала кто-то отводил ее в ванную, затем она неумело одевалась сама. Молодая женщина знала, что придется дожидаться миссис Дюран или Конни, которые спросят, что она хочет надеть, и достанут нужное платье или юбку из шкафа, свитер из ящика; а ей нужно будет представлять, подойдет ли клубнично-розовый жакет к бежевому платью, или вспоминать, не подарила ли она канареечно-желтый свитер горничной из отеля, так как они никак не могли его найти?

Конни не одобряла макияж, но миссис Дюран всегда хвалила Фиону за то, как умело она пользовалась помадой — сначала припудривала губы, затем наносила легкий слой. Но Фиона признавалась себе с горьким реализмом: «Она говорила бы то же самое, если бы я даже размазывала помаду по подбородку, а лицо выглядело так, словно я упала в мешок с мукой».

Она ни за что бы не призналась им, как часто в последнее время ей хотелось вновь укрыться в клинике. Там, по крайней мере, были другие больные, такие же беспомощные, как и она. И там не приходилось испытывать каждодневную агонию страха из-за того, ровно ли лежит шов на чулках? Не нужно ли погладить юбку? Действительно ли манжеты и воротничок из белого органди безупречно чистые и накрахмаленные — они так шли к ее любимому черному шерстяному платью. Ведь теперь ей приходилось поручать такие важные мелочи посторонним людям.

Ей пришло в голову нанять личную горничную, но тогда это бы выглядело так, словно она не доверяет миссис Дюран и Конни.

Конни была единственной, кто мог вывести Фиону из апатии, куда она намеренно себя погружала, настаивая на том, что ее ничто и никто больше не беспокоит.

Она знала, что Конни около тридцати пяти. Она была бы довольно хорошенькой, если бы, как замечала ее мать, уделяла больше внимания своей внешности. Ее красивые глаза необходимо было подчеркнуть тенями, светлые ресницы — слегка подкрасить… И если бы Конни не отказывалась использовать губную помаду, то все обратили бы внимание на ее изумительную розовато-кремовую кожу. По легкой походке девушки Фиона поняла, что она среднего роста и худенькая. Так почему же Конни отвергала все земные удовольствия и сосредотачивалась только на том, что находилось за пределами земного бытия?

Может, виновата несчастная любовь?

«Хотя, должна признаться, я никогда не считала, что мне поможет религия, когда мы с Полем расстались», — честно признавалась себе Фиона.

Она не успела пробыть в Кодлингшелле и нескольких часов, как миссис Дюран предупредила ее:

— Конни будет лезть из кожи вон, чтобы сделать тебя такой же религиозной фанатичкой, как и она. Просто скажи, чтобы она заткнулась, едва начнет свою религиозную пропаганду.

Но, к своему удивлению, Фиона поняла, что сама заставляет Конни говорить о вере. Это не означало, что она искала утешения в церкви, как не пыталась это сделать после мучительного разрыва с Полем де Мари. Что поразило ее больше всего — то счастье, которое Конни находила в религии.

Конни выглядит такой непреклонной иногда, раздумывала Фиона. Пусть обрушится мир на голову, даже это не поколеблет ее убеждения, что, как только она расстанется с жизнью, ее ждет царство небесное; и с каждой жертвой, с каждым добрым поступком в этом мире ее небесное облако будет все более мягким и розовым. Конни даже была рада оказаться слепой, поскольку это поможет ей наверняка войти в Царство Божие. Что ж, если бы мы могли поменяться местами, я бы с радостью променяла свое облако, если оно вообще существует, на зрение Конни в этой жизни.

Но сегодня она так упала духом, что даже мысли о дочери миссис Дюран и ее религиозной лихорадке не могли развеять тоску Фионы. Конни ушла сразу после ленча к жене викария, чтобы помочь той сортировать подношения для благотворительной распродажи. Миссис Дюран, которая вела себя мудро, словно Фиона не была ни гостьей, требующей развлекать ее, и ни инвалидом, которому нужно постоянное внимание, ушла к соседям играть в бридж. Ни ту, ни другую не ждали до чая, поэтому одна из приходящих служанок, Герти, пообещала, что принесет Фионе поднос с едой перед тем, как уйти.

— Сегодня днем по радио пьеса и танцевальная музыка, — жизнерадостно заявила миссис Дюран перед уходом. — Я настроила радио на нужную станцию. Все, что тебе нужно, — лишь включить его, Фиона, голубушка.

Но Фиона намеревалась сидеть в большом, обитом ситцем кресле до тех пор, пока не вернутся миссис Дюран или Конни, упрямо отказываясь бороться с недугом. Она не хочет больше слышать фальшивых похвал тому, как отлично она себя держит. Если слепота отныне ее удел, она и пальцем не шевельнет, чтобы помочь себе сделать сносной жизнь.