— Мои поздравления…

Скорее всего, она надо мной посмеивалась, но вежливо. Ключи были на месте.

Князь появился, с ним оказалась африканка, совершенно черная, с жарким ртом, невероятно плоская и узкая, с курчавой шерсткой на яйцеобразном черепе, и очень отдаленно она напомнила мне незабвенную Элизабет Смит. Впрочем, у этой было совершенно неопределенного звука имя.

— Ты же у меня не был, — говорил князь, — я живу недалеко, в одном блоке квартирка… вернее, студия… свободный брак… сын живет с нею… там же и моя машина…

Я видел его жену на фотографии, ничего свободного, скорее всего, князь был выставлен.

— Вейн веритас, — пробормотал он и хлопнул свой бокал, вполне могло быть, что этот каламбур он придумал только что.

Была последняя ночь октября, из открытых дверей прощально пахло теплой листвой. Бар плыл. Легко поверить, что в такую луну оживает единственный раз в году привезенная некогда пилигримами из Нового Света кельтская нечистая сила.

— Зайдем ко мне, — предложил князь, — захватим вина и зайдем.

Нос у него стал совсем кельтским. Я смотрел на часы, они показывали то же, что и час назад.

Князь жил в Адамс Морган, это было по пути в мой охотничий домик. Мы шли темной улицей, справа лежал черный Ист-Норт, где не водятся даже белки, должно быть потому, что там не растут деревья. Хотя белок в Вашингтоне, как крыс в Бронксе.

— Полнолуние, — бубнил князь, опираясь одной рукой на свою африканскую проводницу, другой прижимая пакет с бутылками, — хэллолуние, лунохолие.

— У-упс-с, — сказала африканка, указывая вниз.

На краю тротуара стояла полая тыква с прорезанными глазами, носом и ртом. Внутри черепа светилась свечка.

— Знаешь, — шепнул князь, хоть африканка все равно не поняла бы, — я не слишком уверен, что она — девочка. Может быть, это мальчик. Какое-то биинг, как ты думаешь?..

Квартирка князя была — одна спальня и половина ванной, как здесь говорят. Логово: бутылки по полу, полки с разрозненными вещицами и несколькими дешевыми книжонками в бумажных обложках, продавленная лежачая и сидячая мебель, грязноватое полотенце на единственном столе, маленький этюдник на середине комнаты, на котором стоял картон с мазней, напоминающей что-то левитанское. Князь отвернул этюдник к стене, усадил африканское существо в выемку дивана, завел пластинку на вращающемся с хрустом проигрывателе. Это был, кажется, Рубашкин.

— Рашн сонгс, — пояснил князь, откупоривая. На второй бутылке он извлек откуда-то снизу папку с рукописью. Я взял папку под мышку и откланялся. Африканское смотрело поверх моей головы. Дорогу я разыскал легко, но когда шел через Дюк-Эллингтон-бридж, снизу, из зоосада, донесся кошачий крик павлина. Ключи были на месте, но тут же, в свете фонаря, я обнаружил, что потерял магнитную карточку электронного банка, которую получил только накануне и которой гордился.

Войдя в номер, я раздвинул шторы, луна висела за стеклом, шератон был темным параллелепипедом, лишь кое-где тлели ночники. Кондиционер потрескивал, хоть я полагал, что смог отключить его, уходя. Я зажег настенную лампочку, лег в постель, рукопись княгини прихватив с собой. Ее девичья дворянская фамилия оказалась попроще княжеской, но вполне приличной. Сперва шли неверные описания юношеского сада, потом платоническая и велосипедная, как у Набокова, любовь в аллеях усадебного парка, потом прощание с родными и отбытие в Смольный, и повеяло терпкой российской грустью от сложенных в прихожей корзин и чемоданов. Имя усадьбы тоже тихо поскуливало и подвывало.

Всяческие девичьи расстройства, источником которых была сухая классная дама, я пролистнул, как и гораздо более красивую подругу, позже умершую от тифа в большевистском Петрограде неполных двадцати лет. Литературно опознаваемые приметы мировой войны казались вполне беллетристическими, впрочем, я сообразил, что княгиня — чуть моложе моей бабушки, тоже смолянки и тоже в те годы — сестры милосердия, на память о чем оставлено фото в семейном альбоме — белый кокошник с черным красным крестом.

У меня была запрятана фляжка виски, я не поленился, встал, разыскал ее в сумке, свернул голову и, отхлебнув, лег на место. В семнадцатом будущая княгиня оказалась в Киеве, и я подробно отхлебывал ее первый в жизни роман — совершенно турбинский, с неизвестностями и историческими эксцессами. Юноша рисовался симпатичным, с ясными глазами, идеалист, сведения о его расстреле дошли не сразу. Нужно было бежать. Усадьба дяди под Каменец-Подольском. Природа. Еще вчера вежливый управляющий, нынче усаживающийся посреди гостиной в мокрых сапогах, добрались-таки мужички и до Остапенко, пустили красного петуха; две младшие кузины перепуганы насмерть, впрочем, и управляющего потом заколют ржавыми вилами.

Собственно князь все не появлялся. Виски между попойкой и похмельем располагает к слезам и пафосу. Что — всем нам, живущим по обе стороны, равно не отделаться от воспоминаний о смертных годах россий-ских убийств? Тут я понял, что хочу в Россию.

Мягко говоря, это было нелогично. Тем более появился и князь — отчего-то на одной ноге, потерянной в борьбе с большевиками. Женитьба, первые роды и побег в Галицию, потом дальше, в глушь. Новые роды, Польша, неведомый лес, в котором князь служил то ли объездчиком, то ли лесником. Но пришлось и отсюда бежать. Давясь виски и слезами, я повторял вслух глухонемые названия полустанков, через которые шел их эшелон. Одна мысль — не отстать бы, не потерять бы место, добраться бы — никому неизвестно куда… Тут мне захотелось позвонить Анне, но я вспомнил, что этого делать нельзя. Да и чем мне могла помочь теперь Анна…

Когда я очнулся, мне показалось, что поздно. Молодой негр уже откопал в мусорном баке пластиковый стакан и уселся на углу, свесив голову и вытянув руку — к ланчу будет полным-полно мелочи. Я позвонил князю, чтобы поделиться впечатлениями. Похоже, я разбудил его, во всяком случае, он долго не мог понять, о чем речь. Я пообещал взять рукопись княгини с собой в Россию. Он поблагодарил. Долго кашлял в трубку, я почувствовал, как сухо у него во рту.

— Она только что ушла, — сказал князь, — и ты знаешь — оказалась девочкой. И прелестной.

И мы с ним согласились, что африканская девочка — это тоже совсем-совсем неплохо.

глава XV

ТАКОЙ ФЛОРИДЫ ВЫ НЕ ЗНАЕТЕ

— Не скрою от вас, любезнейший, — обратился ко мне Андрюша, — что вы — законченный идиот. — Мы только что покинули придорожный мотель, где переночевали ввиду известных обстоятельств. — Видите ли, эта ваша американка — весьма хороша. Ее даже ебать можно. Так зачем же вы на ней не женитесь?

Раннее утро, но уже и парит, и палит. Дежурный американский хайвей пересекал городишко Телахасси, куда нас по случаю занесло, и стал называться по такому поводу не то Вашингтон-авеню, то ли Линкольн-роад; дешевые забегаловки «Макдональдс», магазинчик «Воггли-Поггли», бензоколонки трех разных пород, рекламы «Холлидей-Инн» и китайские ресторанчики. С одного из них, «Даг-Палас», вчера все и началось.

— Что ж вы молчите, прекраснейший?

Мне было лень отвечать. Даже думать о женщинах сейчас было лень. К тому же Андрюша был прав. Мне бы нужно было на ней жениться, — боже, на скольких иностранках я покушался жениться, пока был там, в России. Ведь и здесь, в антиподах, где я последнее время обретался, есть множество формальностей — виза, срок которой к концу гранта у меня истекал, мечта о получении грин-кард, — женитьба на натуральной американке из среднего класса могла присниться советскому гостю лишь в золотом сне. Впрочем, и эта была русской, из семьи беженцев второй волны, — из бедной послевоенной бронксовской эмигрантской семьи зубного техника. Ее старший брат служил в полиции, но она закончила Колумбийский университет, работала в колледже и получала свои сорок тысяч.

— Две спальни и две ванные комнаты — это нас уже не устраивает. Плюс сауна, джакузи, гараж, гостиная, столовая на первом этаже, кабинет и гостевая комнатка на втором…

— Два кота, — добавил я, — и муж-американец.

— Оставьте, великодушнейший, какой такой муж, если он покинул нас и бросил хозяйство, бежав без оглядки.

— Котов зовут Сципион и Ганнибал, — гнул свое я.

— Конечно, милейший, она ведь училась в айвелиг! И потом — она не совсем позабыла свой домашний русский, и с ней можно ворковать на нашем отечественном наречии. Вы болван, дражайший. Если не хотите жениться сами — уступите товарищу. Такой шанс выпадает раз в десять лет! — Он приостановился, бросил жевать «тутти-фрутти», которую потреблял в неимоверных количествах («Недожевал в детстве, — пояснял он, — ведь мы, дети международного фестиваля молодежи и студентов, в шестнадцать только учились фарцевать»), и, насупившись, прислушался к чему-то, оттопырив зад и раскорячив ноги. — Льет, — констатировал он, — как началось утром, так и не останавливается. Проклятый геморрой! Каково — ходить по столице штата с промокшим окровавленным задом! И что подумают о вас, чопорнейший, скромные белые англосаксонские протестанты?

Он с укоризной покачал головой, чуть пританцовывая, и белесое флоридское небо качнулось в его элегантных очках. Я взглянул сзади на его ситцевые, в голубую полоску шорты по колено, приобретенные нами вчера в магазине «Дресс фо лесс». Все было сухо, чистая мнительность.

— Еще у нее есть абонементы в оперу и на все концерты оркестра Ростроповича в Кеннеди-центре. Она меломанка, — сказал я.

— Это вас не оправдывает, музыкальнейший, — отвечал он, успокоившись и продолжая жевать. — Что ж, сегодня придется взять день отдыха. Прихватим у хозяев ихнего кролика и — черт с ним, с кондишном — махнем на океан!..

Наши здешние хозяева, немолодая русско-американская пара, невесть как занесенная во Флоридский университет, помимо норовистого моложавого «форда», — имели еще и скромный «фольксваген-раббит» с неработающим кондиционером, что по местным понятиям равносильно отсутствию двигателя, — на него-то и покушался теперь Андрюша.