Стольник медленно опустился обратно в кресло. Пожал плечами:

— Наверное, он повзрослел.

— А мне чего делать? Раньше ведь нормальным мальчишкой был! А теперь ходит, как пыльным мешком пришибленный.

— Тебе лучше с ним больше не дружить… — осторожно предложил сестре Борис.

— Ну да! — хмыкнула девушка. — В тереме запереться, косу из окна спустить и платочек крестиком вышивать?

— Тебе уже пятнадцать лет, Ира, — напомнил стольник. — Скоро ленту в косу вплетешь. Так что да, пора бы и остепениться, достоинство свое блюсти.

— Под замком? — спрыгнула со стола девушка.

— Я этого не говорил! — торопливо напомнил Борис.

— Я, братик, сколько себя помню, всегда с ним дружила, — зашла за спину стольника девушка, опустила ладони ему на плечи. — Теперь же он… Странным стал. А обходиться без него я вроде как и не умею.

— Нужно привыкать, сестренка. Ему тоже пятнадцать, и его тоже государь скоро поженит. А при живой жене с подружками не гуляют.

— Когда царь Федьку женит, ты меня саму уже замуж отдашь! — толкнула его в спину сестра и вышла из конторки.

Оставшись в одиночестве, Борис Годунов раскрыл книгу, взял из чернильницы перо и долго-долго в задумчивости крутил его в руках. Потом решительно отмахнулся:

— Да нет, рано еще! — и потянулся за приходными списками.


29 декабря 1572 года

Ливонское королевство, река Пярна

Стольник Борис Годунов, одетый в выпущенные на валенки меховые штаны, в сверкающий бахтерец, поверх которого лежала тяжелая кунья шуба, в островерхую ерихонку с мерно позвякивающей у ворота бармицей, стоял на льду реки и хмуро смотрел вдоль зарослей кустарника, уходящего под низкие плакучие ивы.

Ему здесь не нравилось. Ничуть, ни капельки! Ему хотелось домой, в теплую конторку, к ласковой ненаглядной Маришке, к привычным счетно-расходным томам. Но жизнь служивого далеко не всегда складывается так, как бы ему хотелось.

В октябре от царского зятя, ливонского короля Магнуса, дошла весть, что в колыванские земли вторглись шведы числом аж в пять тысяч конных и пеших воинов, каковые намереваются захватить Оберпален. Получив от родича слезную просьбу о помощи, государь Иван Васильевич, вся армия которого после победы над османами еще только расходилась по домам, не придумал ничего лучше, кроме как посадить в седла всю свою свиту, включая дворню и дворцовую стражу, и вместе с обоими сыновьями самолично выступить в поход.

И вот теперь царский стольник, за всю свою жизнь ничего, кроме пера, в руках не державший, оказался одет в один из дядюшкиных доспехов, отправлен в чужие дикие земли, да еще и поставлен во главе стрелецкой полусотни в северном заслоне, сторожившем подступы к главному ратному лагерю.

— Пять тысяч рейтар и копейщиков… — прошептал приказчик и недоверчиво осмотрел завал из бревен и сучьев, сооруженный пищальщиками поперек реки.

Сможет ли сие куцее укрепление удержать напор целой армии? Сколько все они проживут, коли на льду вдруг появятся толпы злобных схизматиков? Сколько проживет он сам?

Однако стрельцов все происходящее ничуть не беспокоило. Оставив возле завала нескольких сторожей, служивые сидели вокруг костров, попивали горячий сбитень и рассказывали какие-то побасенки, время от времени оглушая друг друга дружным хохотом. Бывалых вояк не смущали ни мерные залпы новгородских пушек, дробящих чугунными ядрами каменные стены Вейсенштейна, ни частая пальба с крепостных башен, ни падающие изредка в ближние сугробы пули и стрелы.

— Вот я и на войне, — хмуро пробормотал стольник. — Сбылась мечта детства…

А ведь когда-то давно, в вяземском поместье, встречая отца после ратной службы, принимая от него пояс с саблей и ножами, маленький Борис так надеялся, что однажды точно так же поднимется в седло, сожмет в руках рогатину и щит да отправится бить поганых басурман или диких схизматиков! Что станет драться в кровавых битвах, пронзая копьем тела врагов и срубая саблей им головы. А совсем недавно, пять лет тому назад, он глухо ненавидел дядюшку, что тот пожалел одолжить горсть серебра на его снаряжение, записать племянника в новики, отпустить в ратный поход.

Боги наконец-то снизошли к годуновским молитвам — Борис попал на войну! За три месяца похода он еще ни разу не мылся и не переодевался, спал в сугробах, подложив под голову лошадиное седло, ел два раза в день — горячий кулеш из муки с салом утром и холодную копченую рыбину или ломоть мороженой ветчины вечером. И, несмотря на меховые одежды, постоянно мерз. А еще он ни разу не увидел ни единого врага, но уже встретился со смертью. Вчера одного из боярских детей, стоявших рядом с Борисом, пронзила в горло ливонская стрела, и стольника даже забрызгало горячей кровью.

Некоторое облегчение наступило пять дней назад, когда армия развернула лагерь возле вражеской крепости. У дядюшки оказалась своя палатка, и теперь можно было хотя бы спать не под небом, а возле очага! Пусть и на земле, на брошенных поверх кошмы конских потниках. А кроме того, костры в лагере горели постоянно, и днем и ночью, — и потому на них стало возможно жарить птицу и свиные туши, варить нормальную кашу и даже готовить едкий парной сбитень. Правда, теперь с рассвета и до самой темной ночи каждые полчаса грохотали залпами тюфяки, и от пушечного грохота у стольника постоянно звенело в ушах.

Из-за этого оглушающего бабаханья Борис Годунов не услышал скрипа снега за своей спиной и повернулся, только когда на его плечо легла рука в заячьей рукавице:

— Сторожишь, племянник? Вижу, старания тебе в любом деле не занимать.

— А как же иначе, Дмитрий Иванович? — пожал плечами стольник. — Поручено ведь.

— Мог бы у костра погреться, — негромко засмеялся постельничий. — Стрельцы на реку и без тебя смотреть способны.

Борода дядюшки вся была покрыта инеем, а бахтерец — изморозью, отчего боярин напоминал собой сказочного деда Карачуна, повелителя зимнего холода.

— Вечером погреюсь, — ответил Борис Годунов, перетопнув с ноги на ногу.

— Лучше всего мы согреемся завтра, — похлопал его по плечу Дмитрий Иванович. — Отводи стрельцов в лагерь. Смеркается, видишь, ночью ужо никто не подойдет. Пару дозорных оставь, и ладно. Завтра штурм, каждый воин на счету. Пусть отдохнут.

— А я? — с надеждой спросил стольник. — Мне реку сторожить?

— Не бойся, в стороне не останешься, — пообещал дядюшка. — Свою долю ратной славы получит каждый.

На рассвете, когда раннее солнце придало низкой облачной пелене зловещий кровавый оттенок, стольник Годунов вывел свою полусотню к берегу возле рва, до краев засыпанного связками из толстых прутьев. По ту сторону лежала высоченная груда белых камней, перемешанная с опилками и углями. И, как ни странно, вкусно пахнущая жареным мясом.

Служащий Постельного приказа стоял напротив крепости не один. Справа замер с обнаженной саблей царский печатник боярин Роман Алферов, слева — думный боярин Безнин-Нащекин, чуть далее — боярин Василий Грязный, постельничий Дмитрий Годунов, окольничие князья Токмаков и Ошанин… Дьяки и подьячие, конюшие и сокольники, воеводы и головы. Дикарям захудалой ливонской крепости выпала великая честь — ее штурмовали лучшие из лучших, самая высокородная русская знать.

— Слушайте меня, други!!! — выступив чуть вперед, вскинул над головой саблю Малюта Скуратов, одетый в пластинчатый бахтерец с наведенным серебром. — Во имя веры христианской! Во славу земли русской! Во имя государя! Покажем схизматикам поганым остроту клинков наших. За мной! Впере-ед!

Тут же грохнул яростный пушечный залп, кроша ядрами край стены. Вниз полетело несколько сбитых точными выстрелами человеческих тел, а завал через ров заволокло густым и едким пушечным дымом.

Следуя праву старшинства, Борис пропустил вперед полусотни бояр Безнина-Нащекина и боярина Грязного, выхватил саблю и, ощущая, как внизу живота наливается холодный свинцовый ком предсмертного ужаса, закричал:

— За мной, служивые! Бей схизматиков!

Стольник кинулся в атаку: за спинами стрельцов Васьки Грязного побежал сквозь рыхлые обрывки дыма через ров, по хрустящим прутьям, перепрыгнул несколько стонущих от боли, скрюченных людей, уткнулся в широкую лестницу с частыми толстыми перекладинами, стал быстро карабкаться наверх, к свету.

Внезапно послышался громкий чмокающий звук — стрелец слева откинулся, покатился вниз. Но лестница уже кончилась, Борис выкарабкался на каменную груду, распрямился. Увидел совсем рядом мертвое тело в наведенном серебром бахтерце, с окровавленной рыжей бородой. От узнавания на миг екнуло сердце, и стольник вскинул саблю выше, закричал:

— Ур-ра-а-а!!! — и ринулся вперед, спускаясь с завала в узкий каменный проулок.

Опять послышался зловещий «чмок» — и тут же впереди упал стрелец.

Боярин, открывшийся дальше перед стольником, с кем-то рубился, медленно продвигаясь вперед. Борис попытался обогнуть воина — и тут на него с утробным воем выбежал окровавленный дикарь в железной шапке и кирасе, с пикой в руке. Стольник рефлекторно вскинул саблю, отбивая копье вверх. Дикарь быстро отдернул оружие, попытался уколоть снова, и опять неудачно. Отдернул, снова уколол — Борис только чудом увернулся, втянув живот.

Слева сверкнула сталь, в оскаленную рожу вонзилось острие бердыша. Стрелец сделал шаг вперед, перехватывая оружие, и с размаха раскроил спину чужака, дерущегося с боярином Грязным.

— А-а-а!!! — Борис увидел алебарду, нацеленную в бок ловкого стрельца, резко ее рубанул… Клинок засел в древке, но оружие ушло вниз и вреда не причинило, а дикаря тут же порубили другие бояре.

Опять что-то чмокнуло, закричал от боли раненый воин. Стольник торопливо высвободил оружие, вскинул голову, заметил движение на крыше.

— Они наверху!!! — крикнул он, побежал вдоль стены. Увидел чужака в железной шапке, вытянул саблю в его сторону.