— Благодарю за милость, государь! — склонился в неуклюжем поклоне Борис, однако Иван Васильевич уже погрузился в чтение бумаг.

Годунов доковылял до нижней ступени, отдышался. Кивнул братьям:

— Ну что, други… Вам, вестимо, в казну надобно отправляться, жалованье за службу получать. А я в контору Постельного приказа отправлюсь. Узнаю, как там моя служба продвигается.

— Еще увидимся, дружище! — ответил Малюта.

Бояре коротко обнялись и разошлись в разные стороны.

Наверное, Дмитрий Иванович действительно обрадовался помощнику. Увидев вошедшего в контору племянника, он поднялся и придвинул к Боре стопку из пяти толстенных, переплетенных в кожу книг.

— Урядные грамоты в сундуках у стены. До конца месяца надобно закрыть приходы с февраля, — кратко поведал он. — Расходный список в верхнем ящике. Не перепутай даты.

— Государь пожаловал меня стольником, дядя.

— Запиши в разряд, сделай выписку и передай в казенный приказ. Степенный свод в сундуке, обитом медью. Я ушел на довоз.

Постельничий застегнул петли синей суконной ферязи с шелковыми шнурами, потянул на себя дверь и приостановился, оглянулся через плечо:

— И да, Борис. Я тебя поздравляю. Место стольника в пятнадцать лет… Славный зачин.

— Славный… — Борис открыл верхнюю книгу, затем вторую, вздохнул, снял зипун и кинул на сундук в углу: — Вот проклятие! Он что, с самого моего отъезда не внес ни единой записи?

С этого часа и на протяжении шести дней у Бориса Годунова не появлялось ни единого свободного мгновения. Даже свою Иришку он успевал обнять только единожды за сутки, перед сном. Утром же юный стольник, прихватывая с собой отложенные с вечера пироги или блинчики с вареньем да кувшин киселя, уходил в контору еще задолго до того, как его сестра просыпалась.

Однако через неделю после начала труда последняя из оплаченных урядных грамот была наконец-то вписана в расходную книгу, Борис с облегчением бросил перо в чернильницу, закрыл увесистый том, пахнущий канифолью и пряной листвой, сладко потянулся, поднялся из-за стола и вышел на воздух.

В Александровскую слободу к этому часу успело прийти лето. Самое настоящее: деревья укутались густыми лиственными кронами, земля между дорожками покрылась высокой сочной травой, на клумбах распустились бутоны цветов. Воздух дрожал зноем, по небу бежали лишь редкие полупрозрачные облака.

Борис ощущал себя очень странно. Он все еще испытывал потребность работать, трудиться не покладая сил, с утра и до темноты. Но что делать, уже не знал.

Стольник спустился на дорожку, прошелся по ней, покусывая губу и крутя головой, потом резко повернул и отправился в людскую, в противоположный конец келейного корпуса. Там вошел в длинную просторную горницу, громко спросил играющих в кости стрельцов:

— Доброго вам дня, служивые! Кто-нибудь подскажет, как мне найти братьев Скуратовых?

— Их три дня тому в Москву отправили, с крамольником в Разбойный приказ, — отозвался один из игроков. — Вестимо, завтра будут там.

— А потом?

— Боярин, я же не государь! — поднял на него взгляд служивый. — Откуда мне знать, как им поступать велено? Может, вернутся. А может статься, в поместье свое отправятся.

От самого упоминания скуратовского поместья юный стольник ощутил холодок по коже, сладкий привкус на губах, томление в теле. Он вспомнил голубые глаза, нежный голосок, курносое лицо. Расстегнул поясную сумку, нащупал в ней бисерный кошель — и сразу понял, что именно нужно сделать…

Постельничий дал племяннику всего один вечер отдыха — со следующего дня Борис Годунов вернулся к обычной рабочей рутине: принимать товары для Постельного приказа, выдавать слугам расходные припасы, подписывать грамоты, учитывать приходы и уходы. День тянулся за днем, сливаясь в унылую рутину, лето набирало силу, а погреба и амбары пустели, освобождая место для будущего урожая.

В один из таких обыденных дней дверь в конторку приоткрылась и внутрь заглянул рыжебородый боярин. Гость расплылся в широкой ухмылке и весело подмигнул:

— Стольник Годунов ныне на месте? Попариться не желает?

И тем же вечером бояре нежились на верхнем полке раскаленной казенной бани, а потный, тяжело дышащий Малюта рассказывал:

— С легкой твоей руки, дружище, государь меня уже трижды за крамольниками посылал и от службы покамест не отпускает. Я так понял, ему не столько отловленные изменщики понравились, сколько грамоты и письма, при них найденные. А дворы оных бояр я осматриваю со всем тщанием. Бумаги — государю, барахлишко — слугам его преданным, — погладил себя по упитанному брюшку боярский сын Скуратов. — Удачная ныне служба выдалась, доходная. Не всякий победный поход столько добычи приносит.

— Ты, стало быть, со службы домой наведываешься? — спросил Боря.

— Всяко случается, — уклончиво ответил боярский сын.

— Весточку от меня передать сможешь?

— Я даже догадываюсь кому! — захохотал Малюта. — Нешто ты дочери через отца приветы собрался передавать? Ох, уж эта нынешняя молодежь, совсем страха не знает! Мы в юности хоть как-то от взрослых таиться пытались.

— Хорошо, через Третьяка или Неждана передам. — Стольник слез с полка, взял мочалку, черпнул щелока, тщательно отер порозовевшее тело, ополоснулся из кадки теплой водой.

— Ты чего, обиделся, что ли? — Скуратов спустился следом и тоже стал намыливаться.

— Отца суженой огорчать не желаю.

— Ну, о сем не беспокойся, сынок! Отцу спокойнее, коли он о помыслах сердечных дщери своей ведает. Ибо иной раз сношения тайные до недобрых скончаний доходят.

Они вышли в предбанник, сели к Неждану и Третьяку, вкушающим от бочонка со стоячим хмельным медом. До кислой дешевой бражки Скуратовы более уже не опускались.

— Передам я Марии, что помнишь ты о ней и тоскуешь, — пообещал Малюта, зачерпывая ковш меда. Осушил наполовину, протянул стольнику. — Я вот о чем спросить тебя хочу, друже. Государь наш ведь монастырь свой здесь основал и игуменом в нем именуется, верно?

Борис кивнул.

— И братия у него все сплошь из людей худородных и служивых?

Стольник кивнул снова.

— Посетила меня намедни одна мысль, дружище, — зачерпнул еще ковш хмельного меда Малюта. — А не постричься ли мне в сию обитель? Я уже старый, мне все равно. Службу знаю, родом не вышел. Все аккурат так, как надобно. Что скажешь, Борис? Сие возможно?

— Завтра воскресенье, — задумчиво ответил стольник. — Божественная литургия с хоровым пением. Государь сам в колокола бить станет, сам службу вести, сам иноков своих причащать. Настроение у него в такие часы благостное, доброе. Вот ты ему с сей просьбой и поклонись.

— Твое здоровье, царский стольник Годунов! — приподнялся с ковшом в руке боярский сын. — Хорошей тебе службы и долгие лета.

— И тебе того же желаю, боярин, — принял из его рук полупустой корец Борис. — Однако же ты обещался дочери своей от меня слово доброе передать.

— Я передам, не сомневайся, — кивнул Малюта.

— Вот это оно самое и есть, — наклонился к своим вещам стольник и достал из поясной сумки небольшой кожаный комок.

— Ты позволишь? — Боярский сын Скуратов откинул края свертка и изумленно присвистнул. На мягкой замше лежало широкое ожерелье из оправленных в золото сапфиров и пара сережек с точно такими же камнями. Разумеется, набор дополнял роскошный перстень и широкий ажурный браслет. — Это невозможно!

— Ты о чем, Малюта?

— Это невозможно! Такие подарки преподносят женам, невестам… детям. Но только не обычным знакомым!

— Мария для меня не просто знакомая, Малюта! Неужели ты забыл о нашем разговоре?

— Разговор — это одно, друже. Но подобные подарки… — Рыжебородый воин запнулся, подбирая слова. — Это слишком… Это трудно объяснить.

— Просто я хочу, чтобы она не забывала меня, Малюта, — сглотнул Годунов. — Каждый раз, когда она станет надевать эти украшения, мое имя и мое лицо будет всплывать в ее памяти.

— Хорошо, Борис, я скажу тебе все начистоту, — тяжело вздохнул служивый и повел плечами. — Тебе ныне всего пятнадцать, и ты уже царский стольник… Борис Федорович. Мне скоро сорок, а я всего лишь обычный боярский сын, коего в исполчении хорошо, коли сотником поставят. И то уже за удачу считается. Ныне ты юн и горяч, ныне ты о любви грезишь. Но пройдет три года, ты наберешься опыту и знания. Когда тебе настанет день выбирать невесту, дядюшка твой ум тебе быстро вправит. Подскажет доходчиво, что царедворцу таковая жена потребна, чтобы титул и место высокое родством своим подтвердила, знатность слуги царского подчеркнула… И забудешь ты голубые глазки деревенской знакомой быстро до изумления, и поведешь под венец девицу московскую, богатую, родовитую… — Малюта резко мотнул головой. — Я люблю своих дочерей, друг мой. И потому не хочу я для них ни позора незаслуженного, ни боли душевной, ни сердца разбитого, ни обиды столь жестокой. Лучше сих пустых надежд, Борис Федорович, Марии вовсе не подавать. Тогда и разлука столь страшной ей не покажется.

Малюта аккуратно свернул подарок в замшу и придвинул обратно стольнику:

— Моя Марусенька, боярин, тебе не ровня. Совсем не ровня. И как бы ты мне ни нравился, как бы себя зятя такого я ни желал, но не получится ничего из сей затеи. Не выйдет.

— Я люблю твою дочь, боярин Скуратов, — облизнул внезапно пересохшие губы Борис. — В сердце она ко мне вошла накрепко, и ни о ком другом я помыслить не способен, и никого другого более не полюблю! Твоя Мария есть судьба моя навеки, и никогда я ее ни на кого не променяю, и никого другого в супруги свои искать не стану. В том тебе ныне даю свое слово! И все бояре, что нас слышат, сей моей клятве отныне свидетели!

В предбаннике внезапно повисла оглушительная тишина.

— За язык тебя, боярин, никто не тянул, — покачал головой Малюта. — Сам долю сию выбираешь. Клятва твоя ответа требует… И таков тебе будет мой ответ, что об уговоре нашем я теперича дочери поведаю. Как же скрыть его с такими подарками? Обещаю ее руку тебе, боярин Борис из рода Годуновых, когда дщерь моя в возраст женский войдет, и даю тебе в том свое слово! Договорились?