— Вставай! — умоляла она Кактуса. — Поднимайся!

Страх заставил ее быть жестокой. Она молотила верблюда кулаками, но он принимал это смиренно и никак не реагировал. Женщина пинала его ногами, взывала к нему, рыдала без слез, но он больше не двигался. Наконец Мариата легла с ним рядом, укрылась в тени большого тела и ждала до тех пор, пока он не перестал дышать. Даже тогда Кактус не упал, не повалился набок, а так и остался сидеть неподвижно, как сфинкс. Только что он дышал и жил, а вот теперь мертв. Невозможно было уловить точного мгновения, когда душа его отделилась от тела, потому что внешне как будто ничего не изменилось. Мариата поднесла руку ко рту верблюда: он не дышал. Она прижалась щекой к его торчащим ребрам: сердце не билось. Дернула его за длинные ресницы, но он даже не моргнул. Наконец ей пришлось признать ужасную правду: Кактус умер. Она осталась одна, и ей негде искать помощи. Мариата зашла в пустыню слишком далеко, возвращаться поздно. Трудно представить, что здесь можно остаться в живых, если для того, чтобы двигаться вперед, у нее есть только ноги. Она села на песок, прислонилась спиной к трупу верблюда и мертвым взглядом уставилась в бескрайнюю пустыню. Так вот какой конец ждет ее и нерожденного ребенка, безрадостный и жестокий. Единственное утешение в том, что умрет она так, как это делают люди покрывала, в пустыне, частью которой они и являются.

В ту ночь за ее душой явились джинны. Она услышала их в шуме ветра, поднявшегося с приходом ночи и вздымающего на гребнях дюн длинные струи песка. Поначалу песня этой нечисти была робкой, как некий шум, приглушенный, но пробиравший ее до самых костей так, что ребра дрожали. Потом они разгулялись вовсю. Их пение слышалось и в воздухе, и в земле под ногами, под размеренный барабанный бой самой жизни, который существовал всегда. Он звучал задолго до того, как возникли эти дюны и тучные пастбища, бывшие здесь прежде песков. По лугам бегали газели и бродили жирафы, окружающий мир был покрыт буйной зеленой растительностью. Тогда Бог создавал джиннов из яркого бездымного пламени. Потом это пение превратилось в рев, а затем и в вой. Мариата вбирала в себя эти звуки, она то ужасалась, то восхищалась. Духи, именуемые народом пустыни, для нее. Они признали ее своей, одной из тех, кто не говорит ни с кем и странствует по этим пустынным местам. Джинны пришли за ней. Ей от этого даже стало легче. Теперь Мариате не придется выходить на бой с собственной судьбой. Жизнь женщины будет взята из ее рук. Она поднялась на ноги, подставила себя ударам ветра и песка.


Очнулась Мариата на следующее утро. Она лежала, уткнувшись лицом в живот мертвого верблюда. Одеяло из песка, накрывшее их обоих, образовало большую полость, наполненную вонючим воздухом, которым, однако, можно было дышать. Кактус, даже будучи мертвым, спасал ей жизнь. Пробившись сквозь толстый слой песка, Мариата встала и огляделась, восхищаясь яркой голубизной светлого неба и сияющими золотом дюнами. Ночной ветер был так силен, что местность, на которой она проснулась, выглядела незнакомой и девственной, словно чья-то гигантская рука преобразила песчаные гребни и впадины. На краткий миг Мариату охватило острое разочарование. Она подумала, что ее испытания в этом мире еще не закончились… и вдруг получила мощный удар ногой изнутри. Это давала о себе знать та жизнь, которую будущая мать несла в себе.

Несмотря на отчаянное положение, Мариата громко рассмеялась.

— Здравствуй, маленький! Так ты, значит, решил напомнить мне о себе, да?

Получив заряд свежей энергии, Мариата полезла в сумку с бахромой, висящую за спиной, достала подаренный Таной нож, поточила его об оселок, пока лезвие не стало острым, как серп месяца, и принялась свежевать мертвого верблюда. Кровь она слила в один из бурдюков и разделала тушу. Сначала содрала с животного кожу, срезала остатки жира в горбе, длинные полоски мяса с боков и лопаток положила в сторонке сушиться на солнце. Скоро от бедняги Кактуса остались только кости, копыта и большая печальная голова. Многие осудили бы ее за то, что она не тронула черепа с питательным мозгом и глазами, наполненными влагой, но Мариату охватила сентиментальность, непривычная для нее самой. Ей казалось, что она сделает дурно, если осквернит голову друга, тем более такого, который тяжким трудом спас ей жизнь. Поэтому женщина неловко потрепала верблюжью макушку, разгладила песок рядом с ней и ножом написала слова молитвы: «Да упокоится дух твой у прохладных озер и тучных пастбищ, душа твоя в прохладной тени. Мариата, дочь Йеммы, благодарит тебя. Дитя Амастана, сына Муссы, благодарит тебя». Ни единый порыв ветра не потревожил эти простые символы тифинага.

Используя жесткие волосы с хвоста верблюда в качестве трута, а высохшие остатки его помета как топливо, она развела костерок с едким дымом, поджарила на огне и съела сердце животного и печенку. Мариата так долго жила впроголодь, что теперь ей пришлось потратить много времени на еду. Она буквально заставляла себя проглатывать пищу. Это ощущение было странным, но женщина понимала, что чем больше она съест, тем лучше подготовится к дальнейшему путешествию. Ее попону унес ветер, и эту ночь она провела, укрывшись окровавленной верблюжьей шкурой. Мариата сама удивлялась собственной практичности. Прежде она не замечала за собой подобных качеств, но ведь ей впервые в жизни приходилось полагаться только на себя.

Еще два дня Мариата пробыла возле останков бедного Кактуса, готовила и ела мясо, которое еще не испортилось, пила кровь, пока та не свернулась. Травы, которые Тана положила в свадебную сумку, помогали ей есть, когда Мариате казалось, что она больше не в силах проглотить ни кусочка, ее тошнило или возникали проблемы с желудком. Такого количества мяса женщина еще не поглощала зараз. Когда на третий день солнце село, она собрала вяленое мясо в мешок, изготовленный из верблюжьего желудка, и закрепила его на спине с помощью ремешков, нарезанных из шкуры. Он оказался тяжел и неудобен, но от него зависело, жить ей или погибнуть.

«Теперь у меня свой горб, прямо как у Кактуса», — усмехнувшись, бодро сказала себе Мариата и навесила бурдюки спереди.

Едва волоча ноги, ориентируясь по звездам, она двинулась на юго-восток. Теперь женщина ступала по ровному плотному песку, покрытому полосками мелкой ряби, оставленной ветром. Этот прихотливый узор, столь изящный в своей правильности и совершенстве, отвлекал ее мысли и успокаивал взгляд. Она огорчилась, когда пески снова начали подниматься. Ей пришлось брести по щиколотку в этих мягких волнах, но скоро дюны кончились, почва выровнялась. Мариата оказалась в местности, до самого горизонта бурой, как верблюжья шерсть, усеянной темными камнями величиной с детский кулачок. Присев отдохнуть, она взяла один такой и взвесила в руке. Он оказался гораздо тяжелей, чем обыкновенный камень. Мариата с любопытством стала разглядывать его. Камень был покрыт бурыми крапинками и прожилками, разъеден крохотными оспинами так, словно побывал в огне. Он скорее походил на кусок металла, чем на обломок скалы. Мариата вдруг вспомнила, как Амастан рассказывал ей про гром-камни, которые падают с неба. Они сидели тогда на одной из сторожевых скал, охраняющих территорию племени со стороны пустыни Тамесны, и смотрели, как падают звезды, оставляя за собой яркий серебристый след.

— Я бывал в тех местах, где такие звезды валятся на землю сотнями, — сообщил он ей, и Мариата скорчила рожицу, красноречиво говорящую о том, что она не верит.

— Еще одна твоя нелепая выдумка! — поддразнила его девушка, хотя любила слушать этот голос, а уж о чем он рассказывает — дело десятое.

— Иншалла, тебе не придется побывать в тех местах. Многие пытались пересечь эту равнину, но всех поглотил разбрасывающий караваны, губительный Аль Джумсджаб, мрачное дыхание эрга. От них остались только кости, выбеленные солнцем, а души скитаются по пустыне вместе с воинством Кель-Асуфа и железными сердцами, падающими с неба.

Раньше она думала, что его рассказ — поэтическая фантазия, но теперь вспомнила, как в другой раз Амастан спросил, не думает ли Мариата, что звезды в небе — это души умерших. Она отбросила камень, встала и быстрым шагом пошла по полю, усеянному гром-камнями, на каждом шагу вздрагивая от страха.

На следующий день, преодолевая крутой подъем на вершину дюны, Мариата оступилась, упала, покатилась вниз и, тяжело дыша, осталась лежать там. Левая рука горела, было очень больно. Она внимательно оглядела это место. Прямо посередине ладони, как раз там, где ее пересекала длинная прямая линия, засела острая колючка, да так глубоко, что вытащить ее не было возможности, не за что ухватиться. Мариата прищурилась и сдавила мякоть ладони вокруг занозы — не помогло. Она попыталась выковырять колючку лезвием ножичка, но та вошла еще глубже. Будь Мариата в состоянии, она заплакала бы от боли и беспомощности, но в ее глазах не осталось ни слезинки. Теперь бедняжка ощущала только горячую боль в ладони.

Еще через день рука распухла, вокруг ранки образовались красные вздутия, похожие на подушечки. Каждый шаг отдавался болью в ладони, рука стала такой тяжелой, будто в ней лежал гром-камень. Скоро Мариата уже не чувствовала ничего, кроме раны, в которой словно появилось еще одно пульсирующее и кровоточащее сердце. Сама она казалась себе сотканной из прозрачного бездымного пламени, которому некий джинн придал человеческий облик, всегда готовый взлететь в небеса, если заклятие злого духа утратит силу. Когда вдали показался оазис, Мариата уже почти утратила рассудок и была уверена в том, что это мираж, посланный джинном ей в насмешку. Ведь еще только начинало светать. Но с каждым шагом мираж становился отчетливей, и после бесконечных красновато-бурых пейзажей на зеленые листья пальм больно было смотреть. В пруду, как в зеркале, отражалось небо, водная поверхность была так спокойна, что казалась стеклянной. С совершенной, чуть ли не галлюцинаторной ясностью, с неземным блаженством, подобным тому, что она испытывала в объятиях Амастана, Мариата смотрела, как ее пылающая рука погружается в воду, как жидкая прохлада смыкается вокруг нее по самое запястье. Видение и реальность слились в один бесконечно долгий экстатический полуобморок. Она пришла в себя только тогда, когда начала пить. Блаженство кончилось, осталась одна жгучая боль. Горло пересохло и сузилось, глотать было невозможно, Мариата задыхалась, хрипела, вода шла обратно. Наконец ей удалось проглотить немножко. Как существо, которому жить осталось недолго, она сбросила с плеч узлы, заползла в тень меж корней дерева и заснула в прохладной темноте.