Времена изменились, но существовал еще неписаный кодекс чести, согласно которому флибустьеры никогда не нападали на набожных бессребреников с побережья, а капитаны защищали до последнего взятых на борт пассажиров.

Шлюпка уменьшалась и скоро совсем скрылась за высоким мысом.

Младенцев также принесли на берег попрощаться, но быстро унесли, ибо задул сильный ветер.

Взрослые группами возвращались в поселок.

Анжелика подумала о Самуэле Векстере. Рут была права, считая, что его болезнь гнездилась прежде всего в душе, а вовсе не в теле. Разговор с иезуитом окончательно подорвал его силы, и на следующий день он слег в постель.

Перед отъездом Анжелика зашла навестить старика, и нашла его в горячке. Он лихорадочно повторял обвинения, брошенные ему в лицо его гневным собеседником: у него не хватило хладнокровия отвести их от себя.

— Но мы же нашли общий язык, — стонал он, — язык, которым мы оба владели с легкостью, а именно латынью. Как это я раньше не додумался…

— Не придавайте этому большого значения, сэр Самуэль, я присутствовала на многих теологических диспутах между сторонниками Реформы и католиками, на латыни и на иных языках, и они никогда не кончались ничем хорошим. Ни одна из сторон никогда не уступает другой.

Более всего огорчило старика то обстоятельство, что в гневе он стал богохульствовать. За гораздо меньший проступок какому-нибудь бедняку просто отрезали бы язык.

— Эти иезуиты очень ловко и незаметно выводят нас из себя. Губернатор Оранжа прекрасно отомстил нам, послав его в наш город. Я предупрежу Андроса. Голландцы никогда не упускают возможности вставить нам палки в колеса.

— Англичане захватили Нью-Амстердам и земли Новой Голландии.

— Но сами они никогда бы не добились такого процветания этого края, как это сделали мы.

Разговор с Анжеликой немного приободрил его.

Они подождали, пока корабль под всеми парусами не приблизился к линии горизонта. Анжелика размышляла о важных словах, сказанных ей Рут; ей надо как следует обдумать их. Но не теперь, позже: когда она вернется в Вапассу.

Рут сказала ей: «Ты необыкновенная женщина». Она говорила о власти, о тайной силе, которой обладала Анжелика и которую чародейка Мелюзина признала в ней с самого детства. Но в детстве весь окружающий мир умещается у тебя на ладони. Жизнь делает поправки, пренебрегает одним, забывает о другом. «Мой путь иной…» С какой горечью произнесла Рут: «Я могла бы вылечить мою бедную мать…» Эти слова словно эхом прозвучали в голове Анжелики, ибо ее также мучила совесть, когда она думала о юном Эммануэле:

«Я могла бы его спасти… обязана была выставить свою силу против силы, вставшей передо мной… когда ты еще не готов, всего можно ожидать, особенно когда нет желания во всем разобраться досконально, когда занавес еще не поднят. Все предпочитают видеть то, что находится перед глазами».

Она шла вместе с постепенно редеющей толпой, не замечая, что большинство провожающих направлялись в таверну возле форта, которую содержала госпожа Каррер с детьми.

Пролетела стая птиц и, с громким писком покрутившись в поисках удобного для приземления места, с шумом и хлопаньем крыльев улетела. Птицы, словно ураган, часто налетали стаями на поселок, на короткое время затмевали солнце, а потом снова улетали вдаль. Анжелика заметила, что птицы словно высказывали свое отношение к событиям, происходящим в Голдсборо: к прибытиям и убытиям кораблей, к рождениям и сражениям. Но это были лишь ее собственные предположения. Никто, кроме нее, не усматривал в их появлении никаких совпадений. Все привыкли к этим тучам птиц, как привыкли к обнльным уловам, к мехам, что приносят индейцы, к бурям…

Аяжеяика смотрела на птиц и вспоминала слова Амбруазины: «Я начала ненавидеть птиц и море только потому, что вы их любите». Можно ли сильнее выразить свою ненависть, зависть и ревность к другому существу?

Мысли ее снова вернулись к двум женщннам-целительницам, которые уехали и унесли с собой свой секрет любви и нежности. Их ноги ступали по этому песку. Невозмутимое море отступало, оставляя после себя пустынное пространство, простирающееся до самого горизонта и сплошь покрытое коричневыми водорослями, а затем возвращалось, рокочущее, трепещущее, двигаясь сначала украдкой, затем преходя в аллюр и галоп, бросая к небу и швыряя о скалы снопы пены. Все жили под его охраной и боялись его капризов, одни с любовью протягивали к нему руки, другие с ненавистью потрясали в его сторону кулаками.

«Как овец среди волков!..»

Что станет с ними в Салеме?

— Ах! я бы никогда не смогла жить в Новой Англии, — вздохнула она.

— Вот уж и нет, очень даже бы смогли, — произнес рядом с ней веселый голос Жоффрея. — В каких только краях вы не начинали находить известной привлекательности, проведя в них всего несколько часов! Разве я не прав, господин Патюрель?

— Разумеется, — в таком же шутливом тоне ответил рослый нормандец, выступая из тени. — Конечно, через несколько часов вы забудете о неудобствах, чинимых вам непреклонными пуританами, и будете любоваться красотой садов…

— …Или наслаждаться вкусом чая, привезенного из Китая.

— Вы забудете о плохом настроении миссис Кранмер и мгновенно начнете переживать ее мучительный и бурный любовный роман с эксцентричным лордом Кранмером.

— Даже в аду, оправившись после первого потрясения, графиня де Пейрак тут же станет предпринимать некоторые шаги, дабы сделать ситуацию менее… жаркой, — продолжал Пейрак. — И она обязательно договорится с каким-нибудь бедолагой, непохожим на остальных и с довольно смазливой рожей. Приметив его с первого же взгляда, она подскажет ему способ очиститься от грехов, ибо, разумеется, он оказался там всего лишь по недосмотру святого Петра…

— Ну вот, все против меня! — воскликнула со смехом Анжелика.

— Рассказывай! Рассказывай, что ты сделаешь, когда очутишься в аду, умолял тоненький голосок Онорины, втиснувшейся между ними и просто подскакивавшей от нетерпения.

Жоффрей обнял Анжелику за талию. Она чувствовала, что за шутками скрывается горячая любовь к ней. И хотя оба мужчины откровенно посмеивались над ней, но в действительности они любили ее именно за эту жажду жизни, вкус к бытию, к живым существам и вещам, к природе, что повсюду так прекрасна и постоянна.

Корабль англичан превратился в черную точку на огненном горизонте. Они довольно долго просидели в таверне, пока сыновья госпожи Каррер зажигали фонари и свечи под потолком. Дни становились короче. Голоса сверчков и цикад в дюнах и на опушках леса звучали все реже и глуше. Все были уверены, что самое большее через день прибудет «Голдсборо», и уже завершали приготовления к отправке каравана. Весь груз, кроме нескольких тюков, содержимое которых зависело от прибытия судна, был собран, приготовления завершены…

— Однако мне надо найти секретаря, — заметил губернатор Патюрель.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Анжелика.

И тут она узнала, что Натаниэль де Рамбур отбыл вместе с английским кораблем. Он решил добраться до Нью-Йорка и поговорить с интендантом Молинесом о возможности вступить во владения своим наследством, состоящим из земель и ферм в провинции Пуату, во Франции.

Молодой человек, предупредив губернатора и господина де Пейрака о своих намерениях, попросил ссудить его некоторой суммой денег и подписать несколько кредитных писем, которые позволили бы ему достойно жить в Нью-Йорке и оплатить свой проезд на корабле и в почтовой карете, осуществлявшей регулярное сообщение между Бостоном и берегами Гудзона.

В самом деле, Анжелике показалось, что среди красных мундиров в шлюпке мелькнули одна или две пуританские шляпы, но она подумала, что это кто-то из валлонов или вальденсов, разочаровавшихся в здешних краях, решил вернуться в места своих прежних поселений, и была далека от мысли, что ее земляк из Пуату выкинет ей такой фортель.

— По крайней мере мог бы попрощаться! Какой он все-таки странный, этот Натаниэль!

На улице родители разыскивали Северину Берн. Узнав об отъезде молодого Рамбура, они забеспокоились: Северины нигде не было. Может быть, она спряталась где-нибудь в укромном месте, чтобы выплакать свою тоску.

— А если она решила уехать с ним?

Они ходили из дома в дом, спрашивали соседей и прохожих, и если вначале вопросы их звучали небрежно и шутливо, то постепенно, по мере получения сплошь отрицательных ответов, они становились все мрачней и раздражительней.

Габриель Берн, не справившись с очередным приступом ярости, едва не разбил свой фонарь. Он уже размахнулся, чтобы швырнуть его на землю, столь велик был охвативший его гнев.

Повернувшись, он заявил, что отправляется в порт, находит там лодку, баркас или яхту, неважно, лишь бы у ней был парус, и плывет на юго-запад. Если надо, он проведет на берегу зиму, но потом снова отправится преследовать эту маленькую потаскушку до самой Виргинии, до Бразилии, до Огненной Земли.

Она всегда была упряма и своенравна, всегда хотела быть мальчишкой. Ее учили, что женщине подобает вести себя пристойно и не высовываться. Но у нее перед глазами были и плохие примеры…

Анжелика проводила до дому трепещущую Абигаль.

— Я боюсь за Северину. Габриель сама доброта, но он не помнит себя в гневе и не осознает своей силы. Он становится неуправляем, когда дает волю своему гневу.

— Ну, я-то еще помню об этом! Ничего не бойтесь. Я поговорю с ним, мы не дадим ему уехать сгоряча… Если на то действительно будет необходимость, мы дадим ему спутника.

В открытую дверь освещенного дома раздался голос Северины, распевающей псалом 128 Saede exdugnaverunt me, положенный на музыку Клодом Гудимелем.

Много теснили меня от юности моей…

У нее был сильный чистый голос, во время воскресных служб она была запевалой в хоре.

Много теснили меня от юности моей, Но не одолели меня…

Комната была ярко освещена. Северина усадила маленькую Элизабет перед тарелкой молочного супа и вручила ей кусочек хлеба. Лорье расставлял миски к ужину.