В самом деле, всем своим насупленным видом она давала понять, что не может уразуметь, почему считается нормальным, что именно она всякий раз, как эти иностранные гости заявлялись в Салем, должна принимать их, словно они недостойны переступать порог истинно ортодоксальных в своей пуританской вере домов, словно их настороженная религиозность страшится ядовитых греховных испарений.

Словом, обратив внимание на все эти особенности поведения дамы, которая, с одной стороны, встречала их с почестями, а с другой — бросала вызов, Анжелика получила от Жоффрея вполне удовлетворительное, на ее взгляд, объяснение.

Урожденная Векстер, дочь Самуэля, одного из самых набожных и непреклонных основателей города, она вышла замуж по любви за известного англичанина, очаровательного и весьма аристократичного сэра Томаса Кранмера. В сущности, после свадьбы она должна была бы навсегда покинуть берега Салема, эти чего уж там скрывать — места ссылки, и перестать существовать даже в воспоминаниях как для своих родных, так и для остальных жителей Массачусетса.

Но тут оказалось, что это смелое решение не так-то легко осуществить.

Прежде всего потому, что вышеназванный англиканец занимал весьма высокий пост в королевской администрации. Кроме того, он приходился дальним родственником Томасу Кранмеру, архитектору Кентерберийскому, советнику Генриха VIII, в смутное время после первого этапа Реформации покровительствовавшему известному шотландскому проповеднику Джону Кноксу, который, как известно, являлся основателем радикального крыла английского протестантизма, породившего пуританизм, и которого казнили в эпоху царствования Марии Тюдор — католички, прозванной Кровавой.

Элементарная признательность предписывала известную терпимость в отношении его внучатого племянника… Наконец, достопочтенный Самюэль Векстер не хотел бы навсегда потерять свою единственную и потому бесценную дочь.

Итак, супружеская чета получила признание в Салеме, и все привыкли к Томасу Кранмеру, его кружевам и бриллиантовой серьге.

Часто оставляемая своим мужем, беспрестанно курсирующим между Бостоном, Ямайкой и Лондоном, дочь Самуэля Векстера еще более ожесточилась в своей набожности, и, словно желая оправдать в собственных глазах эту безумную страсть, поставившую ее вне общества, оплотом которого ей надлежало стать, она еще ревностнее принялась исполнять свой религиозный долг.

И вот оно, жестокое наказание, — легкость, с какой обращались к ней, отправляя на постой явных пособников Сатаны: «Кому, как не вам, оказать им гостеприимство?»

Анжелика придвинула к себе кресло со спинкой, украшенной вышивкой, и расположилась вблизи окна на расстоянии, позволявшем наслаждаться свежим дыханием морского бриза. Салем, что в переводе с древнееврейского значит «мир», представлял собою очаровательный городок с крытыми дранкой крышами, завершающимися остроконечными коньками каменных труб, которые были сложены из серых валунов или красного кирпича на домах нотаблей и богатых торговцев.

В нем действовало сугубо теократическое законодательство, а моральные установления непосредственно заимствовались из Священного Писания.

Зато там цвела самая красивая в мире сирень. И до середины лета их белые и фиолетовые гроздья приникали к темным, выкрашенным ореховой краской стенам домов. В палисадниках, густо поросших целебными травами и овощами непременные атрибуты каждого жилища в соответствии с традициями, установленными первыми эмигрантами, — мерцали листья амаранта и бледно-зеленые тыквы, благородные культуры, выбрасывавшие даже на тротуары извивающиеся, как мохнатые змеи, усики стеблей, увенчанных большими желтыми цветами, которые привлекали множество пчел.

Теперь, вновь почувствовав уверенность, Анжелика упрекала себя за глупость.

Странно было задавать себе этот вопрос: «Почему я захотела ребенка?» Разве дано кому-нибудь знать причины, вызывающие в сердце женщины эту великую животворящую жажду материнства? Она одна, и вместе с тем им несть числа, все очевидные, но нет ни одной решающей, ибо это сфера, не подлежащая разумению.

Анжелика вспомнила, что начала мечтать о нем еще в Квебеке, видя, как маленькая Эрмелина де Меркувиль, протягивая ручонки, устремлялась ей навстречу. Что плохого в том, чтобы вновь испытать радость материнства, если не смогла в полной мере насладиться ею прежде?

Восстановить гнездо, потрясенное столькими пронесшимися над ним ураганами?

Но прежде всего, и это желание постепенно брало в ней верх над остальными, по мере того, как все упрочивалось вокруг них и в них самих, она хотела, чтобы отцом ребенка был именно он. Он, ее любовь, ее возлюбленный, ее тихая гавань и ее мука, он, единственный мужчина всей ее жизни, он, Жоффрей де Пейрак, ее муж вот уже скоро двадцать лет.

Но, достигнув ценою неслыханных усилий, вопреки тяжелейшим испытаниям, тернистым и извилистым дорогам, но и благодаря упорству, граничившему с одержимостью, и воле, нередко являвшейся источником опасностей, навстречу которым она без оглядки устремлялась, словом, достигнув цели, добившись осуществления всех своих мечтаний, любви, счастья, покоя рядом с тем, кого она так упорно искала, которого считала погибшим и которого в результате интриг и недоразумений едва не потеряла вновь, как если бы ревнивая судьба отвергала постоянство их чересчур пылкой страсти, она решила увенчать свою трудную победу чем-то воистину непреходящим.

Она мечтала о ребенке от него, как мечтала бы о ребенке от нового возлюбленного, чтобы скрепить узы, способные навечно удержать этот дар судьбы.

Это было очередным свидетельством неувядающей новизны их отношений.

Ибо надо отдать ей должное: мысль о ребенке никогда не пришла бы ей в голову в первое время после их долгой разлуки. С тех пор минуло уже почти три года.

Когда она мысленно возвращалась к той поре, воспоминания о ней казались ей такими далекими и нереальными, что она едва узнавала себя в них. Как часто им не хватало терпимости, им, упрекавшим друг друга в наносимых жизнью ударах, не понимавшим, что они оба жертвы и что именно это обстоятельство еще теснее сближает их. На осознание этого нужно было время, и вот теперь она удивлялась тому, как много они пережили…

Как порой они отчуждались, готовы были расстаться, доходили почти до взаимной ненависти, оставаясь при этом такими близкими, очарованными друг другом! Какими чудесными представлялись ей их отношения сейчас, когда она о них думала! Если бы не это их взаимное притяжение, с каждым взглядом все более непреодолимое, связывающее их колдовскими чарами, грезами и внезапными порывами, ко всяким расчетам равнодушное, разве смогли бы они осилить столько препятствий, узнать так много привлекательного друг в друге, возвыситься над разочарованиями и безысходностью, порожденными столькими несчастьями?

Благословенно это таинство чувств, захватывавшее их помимо воли, бросавшее в объятия друг к другу, погружавшее в забвение, блаженство, которое позволяло им безумно отдаваться течению этой слепой реки, стиравшей образ мира.

Против этого потока страсти, увлекавшего их в круговороте наслаждений и открытий, которым нет названия, был бессилен сам Дьявол, несмотря на всю силу его орудий.

Ибо любовь — главный враг этого великого разрушителя.

Между тем лишь после опыта, обретенного ею в Квебеке, французском городе на крайнем севере Америки, куда они прибыли на переговоры в связи с возможным примирением с королем Франции и своими соотечественниками и где они прожили всей семьей странную зиму, светскую и суетную, она почувствовала, что изменилась, охваченная внезапной потребностью иметь от него ребенка. Нового ребенка для новой жизни!

В ее памяти всплыли детали возвращения из Квебека.

Они покинули маленькую столицу Новой Франции, освободившись наконец от сковывавших их отношения льдов. Их эскадра спустилась вниз по реке Святого Лаврентия, пересекла залив того же названия, и Анжелика на борту флагманского судна «Голдсборо», наблюдая с Онориной сквозь иллюминатор каюты за стаей белых морских свинок, играющих в волнах, пережила мгновение острой радости и уверенности, перед которой рассеивались все тени, отступали все волнения.

Все проблемы были решены, сражения выиграны. Если не все, то, по крайней мере, те, которые они вели друг с другом. Разве не убедились они за эту зиму в Квебеке, что навечно связаны прочными и незримыми узами, которые ничто не властно разорвать. Поняли, как бы яростно каждый из них ни отстаивал свою независимость, они не могли полноценно жить, дышать, думать в разлуке. Конечно, Жоффрей был загадочным, непредсказуемым, завораживающим мужчиной, как, впрочем, и она, чистосердечно считавшая себя, подобно большинству женщин, вполне предсказуемой в своих намерениях и поступках. И все же они никогда так сильно не полюбили бы друг друга, если бы были более уживчивыми, более законопослушными перед лицом общественного мнения.

И вот наконец с ясным умом и легким сердцем она принялась мечтать об этом новом ребенке, которого она хотела просто подарить себе без всякой задней мысли, для счастья! Нового ребенка для новой жизни.

Она ощущала себя более молодой и веселой, чем когда бы то ни было.

Покровительство, оказываемое ей человеком, оберегавшим ее от чересчур принудительной и тяжелой ответственности, выигранное противоборство с королем, обрекшим их на изгнание, наполняли ее чувством свободы от всех забот и волнений, что на первых порах даже как бы тяготило ее. Она вдруг увидела, что до сих пор жила слишком трудно, ибо, если исключить те несколько месяцев сказочного сна, проведенных в Тулузе, подобных органной фуге, в их исполненной превратностей судьбе, чем была ее жизнь на протяжении этих двадцати лет, когда она очутилась на самом дне нищеты и одиночества?

Всю жизнь бороться, вгрызаться зубами, впиваться когтями, отстаивать себя, оправдываться во имя детей, хлеба насущного, счастья…

Разумеется, она сохранила об этом времени не одни только мрачные воспоминания. Эти годы борьбы не были лишены известного разнообразия и забав, нередко отмеченных комизмом, и она, будучи по натуре импульсивной, умела смеяться над нелепостями существования и радоваться достижениям, смакуя минуты благоденствия, украденные у нескончаемой борьбы за выживание.