— И ты бывай здоров, Варлам, — кивнула спортсменка.

— Как нога? Не болит больше?

— Бог миловал. Лубки уже неделю как сняли. Вот хромаю потихоньку. Отвыкла на двух ногах ходить.

— Откуп для меня еще не придумала, боярыня?

— Нет, — улыбнулась Юля. — Все не выбрать никак.

Гость снял со спины жеребца котомку, расстегнул ее и перенес на крыльцо:

— Скажи, боярыня, а не хочешь ты взять с меня норковую шубу? Смотри, тебе в пору будет, — сын Евдокима Батова достал из котомки и накинул девушке на плечи длинную, до пят, бархатную шубу с коричневой подбивкой.

— Теплая, — опять улыбнулась девушка, глядя ему прямо в глаза. — Нет, не хочу.

— А не хочешь взять с меня шапку, тоже норковую? Тебе к лицу будет, — он достал из котомки и осторожно надел девушке на голову шапку со свисающими у висков рыжими, с белыми кончиками, хвостами.

— Нет, не возьму, — отрицательно покачала Юля головой.

— А не возьмешь ли с меня перстня с камнем яхонтовым? Думаю, в пору тебе станет… — боярин разжал ладонь, на которой покачивался массивный золотой перстень с крупным рубином.

Спортсменка опять отрицательно покачала головой.

— А тогда не возьмешь ли ты все это у меня в подарок, боярыня?

Юля немного подумала, потом молча протянула ему свою руку.

Боярин Батов перехвалил перстень поудобнее и нанизал его на средний палец. Лучница поднесла подарок к глазам, посмотрела, как солнце играет на острых гранях.

— Скажи, боярин Варлам, — тихо спросила она, — а как у вас девушка благодарит парня, если очень рада его подарку?

— Ну, «благодарствую» говорит, — ответил боярин.

— А если очень-очень рада?

— Значит, угодил я тебе, боярыня? — некоторое время гость ждал ответа, потом смущенно закрутился под пристальным взглядом девушки.

— Ты знаешь, Варлам, — неожиданно вспомнила она. — Я из этого дома перебраться решила. Тесно тут всем вместе. Буду теперь вон в том, крайнем доме обитать. Пока одна.

— Не тоскливо одной станет?

— Тоскливо, — согласно кивнула Юля. — А твоя усадьба, говоришь, тут недалеко?

— За час проскакать можно, — кивнул боярин.

— Это хорошо, — кивнула спортсменка, глядя ему в глаза.

— А это… — опять засмущался сын Евдокима Батова. — Помню, девица у вас пропала в прошлый мой приезд. Она как, не нашлась?

— Инга? — Юля вздохнула. — Нет, никаких следов. Как сквозь землю провалилась.

— И ты тоже не смогла найти? Ты же ведунья?

— Я? — удивилась Юля.

— Ну да. Ты же сама мне будущее предсказывала. И про ляхов.

— Черт! — встрепенулась спортсменка. — А ведь точно! Картышев!

Громко зовя Игоря, она выбежала со двора, добежала до стекловарни. Бывший танкист хмуро работал там, выдувая на конце длинной трубки прозрачные зеленоватые шары:

— Картышев, тут мне вещь толковую сказали, про Ингу.

— И что? — поинтересовался тот.

— Ты помнишь этого, детину, с Невы?

— Никиту Хомяка?

— Ну да, — кивнула Юля. — Ты помнишь, как он сюда примчался, потому что жена его предсказала войну, нападение на Гдов и поход рыцарей по Луге? Она ведь угадала, точно? Значит, может предсказывать! Так почему у нее про Ингу не спросить? Что мы теряем?

— Юра, — окликнул помощника Картышев, — прими стекло.

Симоненко большим ножом подрезал шар у трубки, зацепил клещами, быстро полосонул крест-накрест и стал разворачивать получившийся лист на смоченный водой верстак, а Игорь, вытирая руки, озабочено пошел на улицу.

— Костя, Росин! — он направился в сторону бумажной мельницы. — Ты мне нужен.

Девушка вернулась во двор.

— Ну как, боярыня? — поинтересовался гость.

— Я думаю, мужики сегодня или завтра съездят в одно место, постараются решить.

— Я тогда заеду еще раз на третий день, узнаю, как сложилось?

— Приезжай, — кивнула Юля.

— Хорошо, — боярин направился к коню, затянул подпругу, поднялся в седло. — Прощевай, боярыня.

— Варлам! — не удержалась девушка.

— Да, боярыня? — остановил коня тот.

— Я, наверное, сегодня перееду…

— Тогда с новосельем тебя, боярыня.

— Спасибо… — кивнула спортсменка.

Боярин Варлам Батов пустил коня в галоп. Юля проводила его взглядом и разочарованно покачала головой:

— Не приедет, — она вздохнула и с сомнением добавила: — Импотент…

* * *

Никита взял кадушку с похожей на содержимое выгребной ямы баландой и понес ее в соседний дом — свиньям. Смотреть на тошнотворное месиво он не мог даже краем глаза: там плавали какие-то рыбные ошметки, распаренная крупа, полупереваренные брюква, репа, морковь, склизкие соленые грибы и еще какая-то мерзость — но хрюшки ели это с таким удовольствием, что едва не нахваливали человеческим голосом. Как-то, в приступе самостоятельности, он попытался сварить им нормальный суп — жрать не стали.

Он вылил баланду в корыто, нервно передернул плечами, увидев, как розовобокое зверье с радостным повизгиванием накинулось на еду, отвернулся. Потрогал печь — теплая. Стараясь не думать о том, почему так происходит, он вернулся в свою избу, уселся перед окном и принялся законопачивать влажным болотным мхом щели между стеклянной рамой и стенами.

Все рамы и все стекла, которые оставались на автомобилях, провалившихся в шестнадцатый век вместе с людьми, он уже поснимал. Часть спрятал в лесном схроне на случай, если при очередном набеге не успеет снять эти, а четыре рамы со сдвижными стеклами, со своего собственного «Доджа», поставил в окна дома вместо той рыбьей кожи, что была натянута здесь раньше. Теперь изба имела двойные стекла, и тепло держала куда как лучше, нежели раньше. Вот только щели имело смысл забить, чтобы не поддувало.

Хомяк вспомнил все те страсти, которые в школе слышал про ужасы старинного крестьянского быта, и усмехнулся. Помнится, училка рассказывала, что топящиеся по-черному печи дымили в дом, чад разъедал глаза, люди спали по полатям под потолком, спасаясь от угарного газа, и жили с открытыми дверьми, чтобы не задохнуться.

На самом деле, все оказалось иначе: печь топили один раз, днем, пока в доме никого нет — все на работах. К вечеру дом проветривался, в нем устаивался свежий и чистый уличный воздух, который быстро нагревался. Вот и все. Массивная печь держала тепло долго — до трех суток, и если ее ежедневно подтапливать, то никаких проблем не доставляла. И чада никакого он не чувствовал, и спал в нормальной постели, сколоченной из досок, закрытых набитым сеном матрасом.

Правда, у себя, в Кельмимаа, он нормальный дымоход все-таки выложил. Но лишь потому, что любил иногда у огня открытого посидеть — и о работе в это время не думать. Позади громыхнула посуда — Никита вздрогнул, но не обернулся, и вообще сделал вид, что ничего не заметил. Просто вспомнил о том, как давно не ел банальной яичницы или просто вареных яиц. В доставшийся ему деревне из скотины имелись только свиньи — кур хозяева почему-то не держали. Соскучившись по банальным яйцам, он хотел выменять несколько хохлушек в соседней деревне, у Ижоры — но после того, как он покаялся тамошнему священнику в общении с нежитью, а потом пошел забирать скотину и не вернулся… С тех пор все местные жители, увидев его, шарахались в стороны, перепугано крестились, и если до сих пор не предали огню — то только потому что боясь сами замараться в нечисти.

Теперь яйца и яичница стали для него навязчивой идеей — но раздобыть в невской глуши нескольких кур и петушка было негде. Яичница-глазунья: разлившаяся по сковородке белизна, над которой проступают ярко-желтые дрожащие шарики, да еще пара ломтиков прячущегося внизу бекона…

— А-а, — упрямо тряхнул он головой. Сказал бы ему кто-нибудь раньше, что основной проблемой для провалившегося в шестнадцатый век человека станет яичница — ведь в лицо бы рассмеялся!

На столе уже возвышался, наполняя избу ароматным дымком, глиняный горшочек, рядом с которым лежала деревянная ложка. Никита сел за стол, с интересом зачерпнул. В густом белом соусе обнаружились тонкие рыбные листики — похоже, нарезанные из спины судака — в которые были завернуты перемешанные с луком соленые грибы.

— М-м, вкуснотища-то какая! — ни к кому не обращаясь, похвалил он.

Поев рыбки и запив угощение водой из стоящей у двери бадейки, Никита подпоясался, сунул за пояс топор, вышел на улицу и, опрокинув стоящие у стены сани, поволок их за собой. Позволил себе немного баловства: сел сверху и скатился вниз с холма, а потом впрягся в веревку и направился вверх по реке.

— Эй, Никита!

Он поднял глаза и обнаружил двух размахивающих руками лыжников.

— Постой! — они подъехали ближе, и Хомяк с облегчением узнал ребят из исторического клуба, ухнувшихся сюда вместе с ним. Или, точнее — это он на свою голову со всей этой компанией связался.

— Постой, Никита…

Того, что со шрамами от застарелых ожогов на лице звали, помнится, Игорь, а второго, немного ниже ростом и пошире в плечах, Костей Росиным.

— Ну, здорово, мужики, — кивнул Хомяк. — Как жизнь?

— Хреново жизнь, — без предисловий ответил обожженный. — У меня племянница пропала, Инга. Может, помнишь — в красном платье, пела еще на берегу?

— Не видел, — покачал головой Никита. — То есть, певицу помню, ее не забудешь. Но здесь я ее не видел, не приходила.

— Мы другое хотели узнать, — переглянулись гости. — У тебя жена-то дома?

Хомяк промолчал, и тогда Росин принялся ему горячо объяснять:

— Понимаешь, она ведь у тебя ливонский набег предсказала, с полной точностью. Опричник не поверил поначалу, но ополчение собрал, и на Луге мы на них и напоролись. Значит, может она что-то определять и предсказывать. Давай, пусть она на Ингу погадает… Или, как там она это у тебя делает… Ну, попробует узнать, где девчонка, что с ней, куда пропала? Ты чего молчишь? Мы тебя отвлекаем от чего-нибудь?