Александр Прозоров - Донос мертвеца

Встретили хозяина и его отряд шумно: с криками, со слезами, с бестолковой беготней подворников и поросячьим визгом — видать, чуяли хрюшки, чем для них обернется человеческая радость. Прослав весь этот гам переждал за воротами: обоз застрял первыми санями между створок, возничие тоже побежали вперед. Взятого же «на меч» серва там никто не ждал, и со своего места он не сдвинулся. Где-то через час повозки наконец-то пришли в движение, поползли вперед.

— Ага, Лука, — увидев Прослава, вспомнил боярин. — Смерда я привел, для Лядинского хозяйства. А то совсем, небось, в запустение пришло.

— Завтра отведу, барин, — кивнул сухонький старичок с длинной тонкой бородкой, одетый в накинутую поверх серой холщовой рубахи овчинную душегрейку. — Сегодня дотемна не успеть.

— Завтра тоже не успеть, — боярин положил тяжелую руку старичку на плечо и дружелюбно потряс его с такой силой, что казалось: сейчас сломает. — Хлопот много будет, Лука. Победу над орденцами отпраздновать, добычу разобрать. Определи его пока в людскую, послезавтра деревню покажешь.

В усадьбе боярина Батова Прославу сразу показали лавку, на которой он должен был спать в комнате еще с тремя мужиками, кухню, куда ходить за едой — а потом бросили одного. Кормили неплохо — с утра, правда, всякой размазней из тыквы али пареной репой, но на обед давали кашу с мясом и мясную или рыбную похлебку, вечером — простую кашу с жиром или салом. Работать никуда не посылали. Пару раз он сходил, проведал свои сани и Храпку. Бомбарда оказалась на том же месте, что и была, вместе с ядрами, а кобыла бодро жевала сено и выглядела бодренькой.

Третьего утра он решил найти старичка, явно служившего у боярина начетником, и попросить себе работу — ни к чему на новом месте славу бездельника наживать. Но Лука, отмахнувшись, велел только после полудня запрячь свою лошадь и ждать его во дворе.

До этого времени Прослав успел вычесать Храпку, поговорить с ней, проверить ноги, вычистить подковы. Она уже застоялась, заскучала и сама просилась в оглобли.

К полудню Лука привел двух кметей, которые бодро перекидали в ближайший сарай ядра, а потом отнесли туда же и бомбарду. Промороженные свиные окорока не тронули, даже не спросили: брать, не брать.

— Ну, пошли, — махнул рукой старик и направился к воротам.

Серв, тряхнув вожжами, послал кобылу следом и завалился в сани. Лука, не оглядываясь, шел по дороге — в лаптях, длинной рубахе ниже колен, в одной душегрейке и с непокрытой головой, и от такого зрелища Прославу становилось холодно даже в шубе и валенках. Он поминутно собирался окликнуть начетника, и предложить сесть в сани, но не знал, как к нему обратиться. По имени? Али по званию? Господин или не господин? Так ни звука и не произнес.

Они выбрались на Оредеж, поднялись вверх по течению, потом свернули в лес и довольно долго пробирались по ломающемуся под полозьями насту. Внезапно лес отодвинулся вправо, и они оказались с краю широкого открытого пространства — Прослав понял, что здесь и находятся деревенские поля.

А примерно через час впереди показалась огромная, чуть не в полтора раза выше сапиместских домов, изба. В паре мест на ней провалилась кровля, одно из окон оказалось порвано, но в целом она выглядела достаточно добротной.

Старик дошел до крыльца, развернулся.

— Вот она какова, деревня Ляды, — сказал он. — Пашни при ней пять чатей. Там, за пригорком, луг. Дальше — Карловская вязь.

— А с хозяевами что? Мор случился?

— Нет. Никитка дурачком оказался, прошлой зимой его шатун задавил. Стариков дочь к себе, в другую деревню забрала, а земля, видишь, осталась. За хозяйство барин тебе пять лет закупа кладет. До того — два года без оброка и барщины. До реки полторы версты. Себе рыбу можешь ловить невозбранно, но коли на продажу возьмешь — каждую седьмую монету боярину отдавай. Что еще? Ягода-грибы опосля… Колодец тут внизу сам найдешь… Ну что, Прослав? Живи.

Лука обогнул его, пригладив развевающуюся на морозном ветру бороду, и по проложенной колее направился назад.

Серв поднялся на крыльцо, прокашлялся, потянул на себя дверь и вошел в дом. Он оказался в сенях — на небольшом балкончике, нависающем над двором. Здесь все было странно, непривычно. В Ливонии внутренний двор обычно огораживают пятью-шестью сараями: хлевом, конюшней, свинарником, амбаром, и получается надежно отделенное от прочего мира пространство. Здесь же, наоборот: стоял огромный сарай, под крышей которого разместился и жилой дом, и множество загородок для скота, утвари; между домом и крышей находился обширный сеновал, а снизу, под домом, имелось еще какое-то помещение.

Прослав вошел в жилую часть, прошелся по промерзшим комнатам: перво-наперво надо окна заделать. У печи валялась покрытая толстым слоем пыли вязанка дров, на кухне стояла кое-какая посуда. Вычищать все придется, ох вычищать! Он спустился во двор, отворил ворота, завел кобылу с санями внутрь, выпряг, отвел Храпку в пока незнакомое ей стойло. Положил в ясли сено с саней.

— А воду растапливать придется, ты уж потерпи.

Поднял с саней тулуп, посмотрел на уложенные там тюки ткани. Выгрузил в дом мешок с гвоздями, подобранное в разных местах мелкое барахло, топоры, вилы, забрал окорока. Потом достал завернутое в кушак кресало, выстругал на мох искру, осторожно раздул, зажег тонкую бересту, положил в очаг печи, сверху кинул несколько деревянных щепок, а когда они разгорелись — кинул уже нормальные дрова.

Огонь быстро подрос, заплясал, излучая блаженное тепло. Прослав оглянулся. Только теперь он начал осознавать, что случилось. Это — его новый дом. Сам он — смерд русского боярина. Получается, что он — русский. Русский! А значит, отныне уже никто и никогда не посмеет назвать его рабом; отработав пять лет закупа, он сможет свободно уходить куда захочет, жить где хочет, заниматься чем хочет — и никто не станет его ловить, никто не скажет ни слова против.

Значит, он сможет сам покупать землю, заводить торговое дело или идти на царскую службу. Значит, никто не сможет продать его, его жену или детей, не сможет подарить их или с кем-либо поменяться. Он русский! Эх, жену бы сюда, да дочек перетащить…

А чего, и перетащит! Он ведь теперь совсем не бедняк: в санях столько тканей, что город одеть можно — да тканей не дешевых. У него пять золотых и три серебра в левом валенке, по мелочам тоже кое-что есть. Выкупит!

Эх, хорошее все-таки дело — воинское ремесло. И непостижимо доходное. Нужно узнать, ходит ли в бранные походы его новый господин, и если ходит — обязательно напроситься к нему в кнехты.

Раненая нога была плотно затянута в лубки: уложена в корытце из снятой с тонкого деревца кленовой коры, и перевязана поверх этого тряпками. Ходить с таким устройством, естественно, весьма сложно, а потому большую часть времени Юля валялась на набитом сеном тюфяке, глядя в дощатый потолок, и в полной мере вкушала доступные в шестнадцатом веке удовольствия: телевизора нет, радио нет, из книг имеются только молитвенники, и даже в окно не посмотреть — оно затянуто непрозрачной, похожей на пергамент пленкой.

Для разнообразия удавалось только крутиться с боку на бок, или пытаться заснуть — но она и так успела выспаться на десять лет вперед.

К раненой воительнице в доме привыкли, но это не значило, что хоть кто-то сидел с нею в светелке: у всех хватало работы и по дому, и по хозяйству. От беспримерной тоски девушка готова была на все — даже, по образцу далеких прабабушек, заняться вышиванием и плетением кружев, но не умела толком ни того, ни другого. Оттого появлению в светелке рыжего сына Евдокима Батова обрадовалась она от души.

— Здоровья тебе, боярыня, — низко поклонился он в дверях.

— О, Варлам?! — попыталась Юля сесть в постели. — Ты же с армией уходил?

— Нагнали мы ливонцев у Варяжского моря, — рассказал воин. — Посекли всех. Семен Прокофьевич ополчение сразу и распустил. Домой мы возвращались, вот я к тебе заехать и решил.

— Вот паразит! — охнула девушка. — Вот гад! Да нет, я не про тебя, Варлам, я про Росина. Ты значит, смог заехать по дороге, а он, гад не стал? Да ты заходи, не стой в дверях. Присаживайся…

Она немного сдвинула замотанную в лубок ногу, освобождая место.

— Благодарствую, боярыня, постель тебе обмочить боюсь.

— Чего-чего? — развеселилась Юля.

— Доспех холодный, потечет скоро.

Только теперь девушка обратила внимание на ажурную изморозь, покрывающую нагрудные пластины бахтерца и налипшую на стальные колечки кольчуги. Она поняла, что по мере согревания металла изморозь сперва превратится в воду, а потом начнет капать на пол.

— Какой ты морозный, боярин!

— А про боярина Константина ты зря наговариваешь. Добычу мы взяли большую. Он, видать, ее к вам в Каушту повез.

— Вот паразит! — еще больше возмутилась Юля. — Как в драку, значит, меня первую суют, а как добро делить — так побоку! Ну, Росин, ну, президент! Я ему ухо-то к столбу точно пришпилю!

— А хочешь, я тебя в Каушту отвезу? — неожиданно предложил боярин.

— Нет, не хочу. Я для тебя какое-нибудь другое желание придумаю.

— То не за зарок свой, — улыбнулся воин. — Я тебя просто так отвезу.

— А на чем? С моей-то ногой…

— Конь у меня заводной с собой. Спешить ноне некуда, я тебя на нем и доставлю.

— Так… — девушка опять задумчиво посмотрела на ногу, а потом решительно махнула рукой: — Вези!

Выехали они следующим утром. Боярин Варлам перевесил чересседельные сумки к себе, расстелил на спину заводного коня попону, положил Юлю ему на спину головой на круп, накрыл большой мохнатой медвежьей шкурой. Через шею жеребца перекинул широкий ремень, за который и закрепил лубок сломанной ноги.