— А-а-а! — они бросали пики, расстегивали пояса. Некоторые даже срезали на себе кирасы: лишь бы избавиться от лишнего веса, лишь бы умчаться со всех ног, лишь бы скрыться от непрерывно сыплющейся с неба смерти. И вот тут кованая конница, опустив длинные, крепкие, хорошо наточенные, остроклювые рогатины, с веселым гиканьем и гортанными выкриками начала разбег…

* * *

Поутру, обнаружив, что кнехты начинают собирать обоз к выходу — запрягают в сани взятых здесь же лошадей, перетаскивают из дома найденную там рухлядь, Прослав забеспокоился. С деньгами у него никогда забот не случалось — потому как такую радость видел он всего пару часов на ярмарке — после того, как распродавал свою птицу али мясо, но еще не успевал потрать вырученные артиги на инструмент или сукно. Подаренный кавалером Ханганом золотой он прятал за щекой, пока не отдал жене. Но сейчас у него имелось целых пять золотых, не считая серебра! Такое за щеку не запихнешь.

Поначалу серв замотал монеты в кушак и подпоясался. Сходил за Храпкой, начал запрягать, постоянно стреляя глазом вниз: а вдруг размотается? А вдруг кушак ослабнет? А вдруг вывернется, и все накопленное золото высыплется в снег, а он даже не заметит? Через полчаса такой муки Прослав выгреб монеты из кушака и засунул за отворот шапки. Вздохнул с облегчением, уселся на передок и подумал б том, что сняв перед кем-нибудь из рыцарей шапку, он рискует выронить всю свою казну на землю. Или шапку может сбить ветром, а то и просто побалует кто-нибудь из кнехтов. Еще он может споткнуться, упасть — шапка сама упадет, или золото с серебром из нее вылетят.

На этот раз его хватило совсем ненадолго — он сцапал монеты из-за отворота, зажал в кулаке, задумчиво оглядел себя с ног до головы… И тут его осенило — портянки! В портянки можно замотать — там и не видно, и не выскочит, и не мешает. А коли выскользнет монетка — так все равно не наружу, а в валенок. Он это почувствует и обратно ее спрячет.

Прослав, воровато оглядевшись, скинул обувку с левой ноги, размотал мягкий шерстяной лоскут. Положил на передок саней, поставил ногу сверху. Чуть-чуть подождал — приятно все-таки ступне на прохладе. Потом перекинул уголок тряпицы под стопу, туго обернул ее в обратную сторону, перехлестнул лоскут на голень и, начиная заматывать, одну за другой прижал к ноге все восемь монет: пять золотых и четыре из серебра. Замотал, аккуратно подоткнул уголок и поставил ступню в валенок. На душе стало легко и спокойно. И он сразу принялся гадать — как скоро кнехты разгромят очередную крепость? Серву уже не терпелось начать свою прибыльную охоту сначала. Хорошее все-таки дело: война.

Со двора он выехал в числе последних, и даже успел увидеть, как несколько кнехтов, присыпав изнутри стены сеном, стали раскидывать на пересушенную траву горящие поленья из костра. Крепость занималась неохотно и полыхнула под небо только тогда, когда обоз успел пройти больше полумили.

Потянулся обычный долгий переход. Поскрипывал снег под полозьями, тяжело упиралась в лед кобыла, гулко постукивали друг о друга ядра за спиной. Спустя милю серв, поняв, что лошадке и вправду чересчур тяжело, спрыгнул с саней, пошел рядом.

— Ну же, Храпка, милая, выручай. Вернемся домой, месяц овсом отборным кормить стану, да к хомуту бубенчиков куплю. Держись, не пропадай.

Впереди показалась новая крепость, и внутри с надеждой екнуло сердце. Скоро новое приключение. Скорей бы…

Обоз собрался в одну большую кучу, рыцари смотрели на высокие бревенчатые стены и обсуждали предстоящий штурм. Потом вдруг начались крики, и кнехты, вместо того, чтобы кинуться вперед — с перепуганными лицами помчались назад. Прослав привстал на передок саней, глянул в ту строну. За ощетинившимся копьями строем воинов прямо на него накатывала железная лавина русской конницы. Серв понял, что сейчас всадники снесут и вытопчут все, что только есть, спрыгнул вниз и попытался забраться под сани — не поместился, и просто забился под оглобли, позади кобылы, свернувшись калачиком и стараясь стать как можно меньше.

Довольно долго не происходило ничего, и Прослав начал было думать, что все обошлось — но тут оглушительно грохнуло, а потом со всех сторон начали доноситься жалобные крики. Следом послышалось гиканье, восторженный вой, топот. Серв снова попытался забиться под сани — и попытка снова не удалась. Он затаил дыхание, закрыл глаза и надвинул ворот шубы себе на голову.

— Эй, а ты кто таков? — по спине не больно, но достаточно ощутимо ударило что-то жесткое. Серв поднял голову, выглянул из-под воротника, обнаружил нависающего над собой всадника: пофыркивал, открывая и закрывая ноздри, коричнево-рыжий мохнатый конь, поблескивало множеством серебряных гвоздиков седло. Поверх алых, заправленных в шитые катурлином валенки штанов лежала кольчужная сеть, на уровне живота переходящая в тускло поблескивающие металлические пластины. На груди лежала густая с проседью, мелко завивающаяся борода. Плечи согревал подбитый лисой охабень с серебряно-красными бархатными вошвами и рубиновыми пуговицами, а на голове возвышался остроконечный стальной шишак с длинной бармицей, с которого спускался толстый наносник. Глаза смотрели холодно и сурово, а правая рука держала поднятую острием к небу рогатину.

Кое-как выбравшись из-под оглоблей, серв содрал с головы шапку, стиснул ее в руке, упал на колени и ткнулся лбом в землю:

— Прослав я, господин. Раб кавалера Хангана.

— Нет, ливонец, — покачал головой закованный в железо русич. — Отныне ты мой раб, смерд боярина Евдокима Батова.

Прослав, не зная, что следует говорить, молча вдавился головой в холодный снег.

— Значит, бомбарды вез? А ядра где?

— На другой повозке были, господин. На моих санях всего шесть штук осталось.

— И то ладно, — кивнул боярин. — У Семен Прокофьевича надо спросить, но, думаю, казне таковые бомбарды без надобности. Размер не по уложению, Пушкарский приказ ядра под них лить не станет. А ты, смерд, коли кто подъедет, отвечай, что ты мой, боярина Батова. Запомнишь? Как тебя звать, повтори?

— Прославом кличут, господин.

— Прослав… Некрещеный, что ли?

— Крещен, господин, в церкви Сасуквера крещен.

— Имя странное… Ну, да ладно, — отмахнулся ратник и поскакал дальше.

Прослав с облегчением выпрямился, перекрестился, надел шапку. Огляделся по сторонам. Обоз продолжал стоять на своем месте, впряженные в сани лошади с любопытством поводили ушами. Ни одна из них не хрипела от боли, и не билась в судорогах. В отличие от большинства битв, где на каждого павшего двуногого воина приходится по три-четыре коня, на этот раз сеча прошли мимо этих извечных спутников человека.

Зато мертвые люди были раскиданы везде — они лежали со рваными шеями или пробитыми спинами по берегам в розовых сугробах, они лежали между саней обоза, истыканные стрелами, они удерживались за деревья подступающего к самой реке леска, надеясь не упасть в расплывающиеся под ногами лужи крови. И Прослав отлично знал, что у многих из них за щеками, под панцирями, в штанах бесполезно пропадают золотые и серебряные монеты. Но отходить от саней он все-таки побоялся — как бы не приняли за одного из воинов. Нет уж, лучше в обозе посидеть. Он теперь боярину Батову принадлежит, хозяин смеха ради зарезать не даст — все-таки имущество. Защитит.

Боярин Батов вернулся не один, а еще с тремя воинами.

— Эй, Прослав! Давай, сани с порохом и ядрами ищи! — скомандовал он.

Серв, на этот раз не падая на колени, а просто сняв шапку и низко поклонившись, быстро нашел то, что требовалось — как-никак, постоянно рядом ставили.

— Отгоняйте в сторону, — скомандовал воинам боярин, а сам удалился к гарцующему неподалеку отряду. Иногда оттуда доносились гневные выкрики, иногда — смех. Воины указывали руками в сторону обоза и что-то обсуждали. Наконец, боярин вернулся назад.

— Ну что, отец? — спросил один из оставшихся с Прославом бояр.

— Трое саней, по жребию, ерошинскому новику отдали, — погладил бороду тот, — бомбарду и ядра мне оставили, но за трое саней посчитали. Остальное, по жребию, по повозке на трех ратников раскидали. Наши — вот эта телега, и крайние сани слева. Сейчас, Лука подведет.

Грозная рать поместного ополчения постепенно рассыпалась на небольшие отряды по десять-пятнадцать, иногда двадцать человек с тремя-четырьмя повозками. В большинстве случаев это были группы соседей, вместе возвращающихся назад, но вокруг боярина Батова неожиданно образовалась довольно мощная дружина из четырнадцати человек, трое из которых называли его отцом, а остальные — барином. Незадолго до заката они тронулись в путь, чтобы вскоре встать лагерем неподалеку от остальных — но уже отдельно. А после того, как утром двинулись дальше, больше уже никого из сотоварищей не встречали.

До боярской усадьбы добирались долго: целых четырнадцать дней. Но зато с весельем — воины устраивали скачки, шутливо рубились на саблях, сшибали рогатинами свисающие с елей шишки, перерубали ими тонкие ивовые прутья. Время от времени устраивали в лесу охоту — иногда загонную, а иногда уходя по следам зверя. Скучал только один воин — сын боярина Варлам. Постоянно торопил двигаться дальше, и в конце концов отец не выдержал:

— Сам поезжай, коли невтерпеж! Чего ты только нашел в этой уклее?

Молодой боярин, радостно поклонившись, умчался, а отряд неспешно двинулся дальше: сперва по Луге, потом вверх по извилистой Ящере, а когда она непролазно сузилась — зимником через болото к Оредежу, а уже там последних три версты до обосновавшейся рядом с глубоким и широким оврагом боярской усадьбы — по льду.

Серв, уже успевший понять, что попал в рабство к богатому дворянину, ожидал увидеть огромный каменный замок, может быть даже — с широким рвом и подвесными воротами, но вместо того обнаружил просто высокий частокол с заросшими мхом бойницами, да большой двухэтажный бревенчатый дом, над крышей которого выступало не меньше пяти печных труб. Похоже, в своей лесной глуши боярин Батов никого не боялся и не видел причин насыпать даже простую земляную крепость. И зачем ему тогда бомбарда понадобилась?