Ник тронул Салли за плечо.

Она ахнула и отшатнулась:

— Не смей…

— Салли, это я, Ник Делакруа.

Она медленно открыла глаза, и Ник увидел в них бездну отчаяния и стыда. Она поднесла к лицу дрожащую руку, тоже покрытую синяками, и попыталась заправить за ухо прядь волос, перепачканных кровью. Из ее опухших от побоев глаз капали слезы и стекали по щекам.

— Ох, Ник… Это Робертсы снова вызвали полицию?

Она отодвинулась от Ника и выпрямилась, не желая выглядеть жалкой.

— Честное слово, это ерунда, у Чаки просто был плохой день. Бумажная компания больше не набирает работников…

Ник вздохнул:

— Салли, так дальше не может продолжаться. Если ты будешь его покрывать, однажды он тебя убьет.

Салли попыталась улыбнуться. Ее слабая и явно неудавшаяся попытка тронула Ника. Как всегда, глядя на Салли, он вспоминал мать и ее попытки всячески оправдать свое пристрастие к спиртному.

— Ой, нет, только не мой Чаки. Он просто немного раздосадован, вот и все.

— Салли, на этот раз я заберу Чака. Я хочу, чтобы ты написала на него заявление.

Чак, пошатываясь, вышел из угла и, споткнувшись, свалился на кровать.

— Она ведь этого не сделает, правда, милая? Она знает, что я ничего такого не имел в виду. Просто иногда она меня ужасно бесит. Когда я вернулся домой, во всем доме не нашлось ничего поесть. А мужчине ведь надо что-то есть, разве не так, Ник?

Салли с тревогой покосилась на мужа:

— Извини, Чаки, я не думала, что ты вернешься домой так рано.

У Ника поникли плечи, его словно холодной волной окатило: он понял, что потерпел поражение. Он наклонился к женщине и тихо сказал:

— Салли, позволь мне тебе помочь.

Она похлопала его по руке:

— Ник, мне не нужна помощь. Но спасибо, что зашел.

Ник стоял и смотрел на нее. Казалось, она съеживалась прямо у него на глазах, теряя вес. Старое, бесформенное платье было ей велико и болталось на ней. Он знал, что однажды приедет сюда по такому же вызову, а Салли будет мертва; он знал это так же хорошо, как собственное имя.

— Салли…

— Ну, пожалуйста, Ник… — Ее голос дрожал, в глазах стояли слезы. — Пожалуйста, не надо.

Ник отвернулся. Он ничем не мог ей помочь. Ему было больно это сознавать, и он спрашивал себя, какого черта он вообще занимается этой работой? От него не было никакого толку. Он ничего не мог сделать с Чаком, пока тот не убьет свою жену.

Он перешагнул через опрокинутую корзину для грязного белья и взял Чака за воротник.

— Пошли, Чак. Переночуешь в городе, протрезвеешь.

Он не обращал внимания на нытье Чака и больше не смотрел на Салли. В этом не было нужды. Она будет идти за ними, шепотом извиняться перед мужем, который ломал ей кости, будет обещать, что станет лучше, клясться, что в следующий раз обед будет готов вовремя. Ее поведение не вызывало у Ника осуждения. Он понимал Салли. В юности он и сам был таким, ходил за матерью по пятам, как голодная собака, вымаливая крохи любви и ловя любые проявления нежности, которыми изредка награждала его мать. Он понимал, почему Салли оставалась с Чаком. Но знал он и то, что это плохо кончится для них обоих. Знал и ничего не мог сделать, чтобы им помочь. Вообще ни черта не мог, кроме как бросить Чака в камеру, чтобы он проспался, и ждать следующего вызова на Олд-Милл-роуд.


Иззи Делакруа лежала, свернувшись калачиком, на кровати в комнате для гостей у Лерлин. Подушка пахла неправильно, совсем неправильно. Именно из-за этого Иззи плакала почти каждую ночь. С тех пор как ее мамочка отправилась на небеса, все пахло неправильно: и простыни, и подушки, и даже одежда Иззи. Даже мисс Джемми пахла не так, как ей полагалось. Иззи прижала куклу к груди и погладила ее по желтым волосам двумя пальцами, оставшимися на ее правой руке, — большим и указательным.

Когда она обнаружила, что исчезает, сначала это ее испугало. Она потянулась за цветным карандашом и заметила, что ее розовый пальчик стал каким-то серым и размытым. На следующий день он стал невидимым. Она рассказала об этом папе и Лерлин, и по тому, как они на нее посмотрели, поняла, что их это тоже испугало. А тот противный доктор, он стал смотреть на нее как на червяка.

Иззи посмотрела на два пальчика, которые остались на ее правой руке. «Мамочка, они исчезают». Она ждала ответа. Но ответа не было. Иззи много раз представляла, что мамочка рядом с ней, и она может говорить с ней, просто думая словами. Ей бы хотелось, чтобы так случилось прямо сейчас, но, похоже, это происходило только в особое время, в фиолетовое время между днем и ночью.

Ей нужно было поговорить с мамой о том, что произошло на днях. Это было очень плохо. Только что она смотрела на картинки в своей книге, а в следующую минуту вдруг услышала внутри себя визг. Она знала, что нехорошо визжать в школе, другие ребята и так уже думали, что она глупая. Она попыталась не открывать рот. Она сжала руки в кулаки и зажмурилась так крепко, что увидела звезды. Ей было так страшно и так одиноко, что она не могла дышать. Визг начался как маленький вскрик, который случайно вырвался наружу. Она зажала рот рукой, но это не помогло. Все ребята стали смотреть на нее, показывать пальцами и смеяться.

И тогда визг вырвался наружу. Громко, еще громче, еще и еще громче. Она закрыла уши руками, чтобы его не слышать. Она знала, что плачет, но и с этим она тоже ничего не могла поделать.

Учительница взяла Иззи за ту руку, которая была в перчатке, и сжала это ничто. Иззи ничего не почувствовала и от этого завизжала еще громче.

— Ну, деточка, она же не невидимая, — мягко сказала миссис Браун. Потом она бережно взяла Иззи за другую руку и повела ее по коридору.

Визг все продолжался и продолжался. Иззи визжала все время, пока они шли по коридору и когда они вошли в кабинет директора. Она видела, как взрослые на нее смотрят, но ничего не могла с собой поделать. Она знала только то, что она исчезает, пальчик за пальчиком, а никому, кажется, до этого нет дела.

Визг прекратился так же внезапно, как и начался, оставив после себя внутри холод и дрожь. Иззи стояла посредине кабинета директора, и все на нее смотрели. Она подвинулась бочком и встала в угол, втиснувшись между окном и страшным зеленым диваном. Взрослые продолжали говорить, обсуждать ее, шептаться. Всех волновало, почему она больше не говорит, и это все. И доктора Швабе тоже удивляло, почему она не разговаривает, а еще Иззи слышала, как Лерлин и Бадди тоже говорили об этом. Они вели себя так, будто из-за того, что она не может говорить, она не может и слышать. Лерлин все время называла ее «бедная малышка», и каждый раз, когда она это произносила, Иззи вспоминала что-то плохое, и ей хотелось, чтобы Лерлин немедленно замолчала.

А потом в кабинет директора вошел ее папа, прямо как рыцарь из маминых сказок. Взрослые сразу замолчали и отодвинулись в сторону. Папа бы не пришел в школу, если бы она не начала визжать, и на секунду она была даже рада, что визжала. Даже если от этого она становится плохой девочкой, она все равно была рада, что ее папа здесь. Ей хотелось подбежать к нему, обнять его и сказать тем голосом, какой у нее когда-то был: «Привет, папа!» Но папа казался таким грустным, что она не могла двинуться с места.

Он был такой красивый. Хотя после того плохого, что случилось, его волосы и поменяли цвет, он все равно был самым красивым мужчиной на свете. Иззи помнила, как звучал его смех, как он смеялся, когда хотел, чтобы она тоже захихикала вместе с ним. Но он больше не был по-настоящему ее папой. Он больше не читал ей на ночь сказки, не подбрасывал ее со смехом вверх, пока она сама не рассмеется. А иногда по ночам его дыхание пахло лекарством, и он двигался, как поломанная кукла.

— Иззи?

Папа тихо позвал ее и шагнул к ней. На какое-то головокружительное мгновение она подумала, что он до нее дотронется. Она выбралась из угла и маленькими шажками двинулась в его сторону. Она прислонилась к нему совсем легонько, думая, что, может быть, он поймет, как сильно она в нем нуждается. Но он снова повернулся лицом к взрослым:

— Боб, что здесь происходит?

Иззи захотелось, чтобы вернулся визг, но она чувствовала внутри только мучительную пустоту.

А когда она взглянула на свою руку, то увидела, что пропал еще один палец. Теперь она видела на своей правой руке только большой палец и указательный.

Взрослые еще много и громко разговаривали, но она не слушала, что они говорили. Папа ушел, и Иззи пошла домой с Лерлин. Снова.

— Иззи, дорогуша, ты здесь?

Она услышала голос Лерлин через закрытую дверь комнаты.

— Иззи, выходи, я хочу тебя с кем-то познакомить.

Иззи хотела притвориться, что не слышала, но она знала, что в этом нет смысла. Она только надеялась, что Лерлин не собирается снова ее купать — она всегда наливала в ванну слишком холодную воду и попадала мылом ей в глаза.

Она вздохнула: «Мисс Джемми, нам надо идти».

Иззи взяла двумя пальцами куклу и скатилась с кровати. Проходя мимо туалетного столика, она посмотрела на себя в зеркало. Маленькая, худая девочка с лохматыми темными волосами и одной рукой. И глаза, все еще опухшие оттого, что она плакала. Дома, когда была мама, она никогда не была такой.

Дверь открылась, в проеме стояла Лерлин.

— Доброе утро, дорогая.

Она протянула руку и заправила спутанную прядь волос за ухо Иззи. Иззи посмотрела на нее снизу вверх.

— Пойдем, тыковка.

Иззи молча последовала за ней по коридору.

Энни стояла на розовом коврике при входе в дом Лерлин и Бадди — трейлер тройной ширины. Бадди, муж Лерлин, «радсвамипознакомицца», сидел, задрав ноги, в бордовом кресле с откидывающейся спинкой, на его груди лежал раскрытый номер «Спорт иллюстрейтед», а в правой руке была банка пива «Миллер». Он внимательно наблюдал за Энни.