— Я ее теряю, — горевал Серджо. — Она останется с матерью. Я знаю.

— Нет, нет, — успокаивала сына Мария-Грация. — Ей просто нужно время.

Вернувшись с виллы il conte одним воскресным вечером, Мария-Грация скинула туфли, столь же стоптанные, как когда-то у Пины, и поставила сумочку на столик перед статуэткой святой Агаты. Когда раздался телефонный звонок, она тотчас поняла, что это внучка и новости у нее дурные.

— Cara, — сказала она, — скажи мне, когда ты вернешься домой?

— Я не вернусь, — ответила Лена бесцветным голосом. — Я пока поживу здесь.


Родные всегда превозносили Лену за ее ум, и теперь она собиралась остаться в Англии, чтобы выучиться на врача, как ее прадед Амедео.

«Дом на краю ночи» осиротел. Его стены отныне хранили печать отсутствия Маддалены, так же как некогда они несли проклятье плача. Все тяжело переживали ее отъезд: картежники, которые то и дело искали Лену, прежде разносившую заказы; вдовы святой Агаты, которым больше не на кого было навешивать четки; Серджо, который вновь почувствовал, что ему тесно на этом маленьком острове, что он снова всего лишь il ragazzo di Maria-Grazia. Медаль Роберта лежала на столике со статуэткой святой Агаты, ее бронзовую поверхность больше никто не полировал, и она быстро тускнела. Впервые в жизни Мария-Грация увидела, как плачет Кончетта.

— Старая я дура, — сетовала Кончетта. — Надеялась, что они поженятся, Мариуцца, да, надеялась, что они будут следующими хозяевами «Дома на краю ночи»!

— А почему Лена и Энцо не могут вместе управлять баром? — ответила Мария-Грация. — Для этого им необязательно жениться.

Мария-Грация отчаянно отказывалась верить в то, что девочка уехала навсегда, так же как она не верила прежде в то, что не увидит больше братьев. «Нет, — повторяла она и себе, и Серджо, — Лене просто требуется время».

Но проходили недели, месяцы, и вот уже целый год минул, но девочка не возвращалась. Каждую неделю Мария-Грация ждала воскресного звонка внучки и новостей о ее жизни. Лена успешно училась, на отлично сдавала экзамены. Мария-Грация с облегчением узнала, что у нее появился молодой человек.

— Она вернется, — говорила Мария-Грация Роберту, лежа без сна в спальне над двориком.

Роберт брал ее за руку, как он это делал во время их любовных сиест в молодости, и шептал:

— Lo so. Я знаю.


Лена вернулась после того, как ей было видение, по крайней мере, именно так она объяснила бабушке свое возращение. В тот вечер она поднималась из метро, и вместе с жарким воздухом ее вдруг охватило странное ощущение — она отчетливо уловила запах бугенвиллеи. Она решила, что это шлейф женских духов. Но запах заполнил все вокруг, как невидимый дождь из цветов, одновременно близкий и далекий. От нахлынувших воспоминаний она встала как вкопанная. Уже дважды она пропустила Фестиваль святой Агаты.

Шагая по темной улице, прямо по проезжей части, Лена думала о том, сколь многое она потеряла, и плакала.

Фургон вильнул в сторону, мотоцикл промчался, резко сигналя. Лена добралась до безопасного тротуара — и запах исчез.

Не в тот же день, но вскоре она решила, что пора домой. Она все больше чувствовала себя не в своей тарелке, с каждым днем становилась все раздражительней — в точности как Агата-рыбачка перед надвигающимся штормом. Дурные предчувствия сгущались. Потом она объясняла бабушке, что ее не покидало ощущение, что бар в опасности. Конечно, это было странно, потому что если и надвигалась какая-то беда в те последние месяцы 2007-го, то она была подобна легким колебаниям перед землетрясением, слишком слабым, чтобы их можно было уловить без специальных приборов. Никто еще не понимал, что грядет.


Лена еще жила в Англии, когда на Кастелламаре вернулся Энцо.

— Но как же так? — удивилась Мария-Грация, когда Кончетта ворвалась в бар с новостью. — Я думала, что он не хочет здесь жить.

— Тоска по родному дому! — восклицала Кончетта, одновременно и счастливая, и расстроенная. — Говорит, что скучал по дому! И снова хочет водить такси и ваять статуи святой Агаты. Мария-Грация, я боюсь, что он сошел с ума.

Но правда состояла в том, что, вернувшись на остров, Энцо обрел покой. Оторванный от Кастелламаре, он испытал странное наваждение. В художественной школе он через какое-то время со смятением стал замечать, что любой его эскиз — это пейзаж острова: церковь, площадь, заросли опунций, козы, пасущиеся на склонах в бухте, «Святая Мадонна» с проржавевшим килем, пальмовая аллея, ведущая к вилле il conte, и снова и снова образ святой Агаты. И одним ветреным днем, спустя три года после своего отъезда, он вернулся, чтобы опять водить такси.

— Зачем возвращаться сюда? — отчитывала племянника Кончетта, так рыдавшая из-за его отъезда, осуждавшая за то, что пошел на поводу амбиций. — Ты же собирался стать модным художником, жить в Риме или Америке, где выставки, галереи и что там еще.

Но Энцо уже вовсю трудился над тем, что впоследствии станет его шедевром. В студии его предка Винченцо с незапамятных пор стоял грубо отесанный камень, доставленный из прибрежных пещер. Еще в прошлом веке Винченцо подрядил рыбаков, дабы те подняли эту глыбу на холм. Он желал изваять статую святой в человеческий рост. И вот спустя почти век Энцо вознамерился осуществить его план.

Он стесывал камень, сосредоточенный, отрешенный, бледный, со спутанными волосами, припорошенными сероватой пылью.

— Не получается, — бормотал он в пространство. — Не поддается он мне.

— Что это будет? — заинтересовалась Кончетта.

— Святая Агата. — Энцо погладил камень. — Здесь, у ее ног, будет карта острова. Вот тут рыбацкие лодки с названиями — полы ее одежд превращаются в море. Смотри, вот «Господь милосердный», «Святая Мадонна», SantA’ gata Salvatrice и Santa Maria della Luce. Вот здесь «Мария-Кончетта» и «Звезда Сиракузы». Все лодки, которые ходили вокруг острова, — и те, что живы, и те, что утонули. — Он вдруг сник, уронил руки. — Вулканическая порода слишком пористая, слишком хрупкая. Но Винченцо хотел сделать статую именно из этого камня. В этом и состоял его замысел. Статуя спрятана внутри этого камня.

Кончетта уж и не знала, радоваться ей или отчаиваться по поводу своего племянника. Он сгорбился над бесформенным камнем, и стук его резца до глубокой ночи раздавался из окна старой студии.

— Может, и Лена тоже вернется домой, — шептала той ночью Мария-Грация мужу, окрыленная надеждой.


И та вернулась в начале следующего лета. Лены не было целых два года. Она сидела на отполированной деревянной скамье на носу парома Бепе, изможденная, выдохшаяся, словно время, с тех пор как она покинула остров, сжалось, ускорилось. Ее кожа отвыкла от жалящего солнца, Лена и забыла, что воздух здесь обрушивается горячими волнами, что все цвета раскаляются добела, слепя глаза.

Паром развернулся против прилива, по левому борту забурлила вода, и перед ней возник остров. И вот она уже на пристани, торопливо поднимается по холму, и воспоминания наваливаются со всех сторон: гидравлическое шипение моря, запах раскаленной пыли. И все же теперь она смотрела на остров глазами своей матери: душные кривые улицы, засохшие собачьи экскременты на тротуаре, облупившиеся фасады церкви и лавок. Место, которое так трудно полюбить, но вместе с тем единственное на всем свете, которое она любит.

Сидевшие на стульях перед лавкой Арканджело старики смотрели на нее во все глаза.

— Это Лена Эспозито? — громко прошептала вдова Валерия. — Это Маддалена Эспозито, дочь Серджо?

— Да, синьора Валерия, — ответила Лена, стараясь не раздражаться в первый же день. — Я вернулась.

— Как она выросла. И такая бледная, ну что твое привидение, — прошептала Валерия аптекарю, приветственно взмахнув рукой.

Лена дошла до площади. Терраса, прячущаяся за ковром из бугенвиллеи. Бабушка… но она ли это? — засомневалась Лена. Разве была она такой маленькой и такой старой? Мария-Грация поставила поднос и, раскинув руки, бросилась навстречу внучке с криком:

— Лена! Лена! Лена!

На ее крик из дома вышел Роберт, недоверчиво прикрыл ладонью глаза от слепящего солнца. Вот уже Серджо летел к дочери, опередив всех. Лена позволила им осыпать себя поцелуями, стискивать в объятиях, зная, что больше никуда отсюда не уедет.

— Лена вернулась! — кричала Мария-Грация. — Моя внучка дома! Я же говорила, что она вернется!

Так Лена стала первой из Эспозито, кто уехал и вернулся на Кастелламаре.

— Я останусь, — сказала она бабушке. — На врача выучусь когда-нибудь потом.

III

Как-то сентябрьским утром Мария-Грация увидела по телевизору странную сцену: мужчины в шикарных костюмах выходили из стеклянных небоскребов на залитые огнями улицы Нью-Йорка, держа в руках коробки.

— Опять теракт? — перепугалась Мария-Грация, ибо мужчины двигались как-то неуверенно, в глазах застыл испуг.

— Нет, что ты, — ответил Серджо. — Просто их уволили.

— А почему они несут эти коробки? — удивилась Агата-рыбачка. — Что вообще происходит? Они англичане, как синьор Роберт, да? Или americani? Включите погромче, я ничего не слышу!

— Это ты ничего не слышишь? — возмутились старики-картежники. — Это мы уже ничего не слышим! Ты каждый день прибавляешь звук, да еще от этого настольного футбола сколько шума!

И по обыкновению все заспорили, тотчас забыв, что послужило причиной свары. К тому времени, когда Марии-Грации удалось угомонить посетителей, мужчины с коробками исчезли, а по телевизору уже рассказывали о привычных напастях.