Серджо поступил единственно достойным образом, учитывая ситуацию. Он быстро вернул на место рубашку, джинсы, застегнул ремень, перепрыгнул через оградку, сел рядом с незнакомкой и попытался ее утешить.

— Настоящий джентльмен, — сказала Памела по-английски. — Он спросил, когда я последний раз была на острове, и я ответила, что в шестьдесят пятом, с матерью и отцом.

— Мне тогда было одиннадцать, — пояснил Серджо. — Ей было на пару лет поменьше, а когда я спросил, как ее зовут, она ответила — Памела.

И в тот момент его озарило: девочка в розовом купальнике, Памела, что прыгала в волны, поднимая фонтаны брызг, scirocco, тоннель…

— Что еще за Памела? — удивилась Кончетта, почему-то не знавшая эту историю.

— Да ты помнишь, zia, — сказал Серджо. — Та самая девочка, с которой мы плавали в тот день, когда Джузеппино чуть не утонул.

Рассказ растревожил Марию-Грацию, хотя она и не могла понять почему. Ей казалось, что Серджо придает слишком большое значение давнему происшествию. Она даже позвонила младшему сыну.

— Что еще за Памела? — спросил, вторя Кончетте, Джузеппино и заявил, что не помнит никакого ангела в розовом купальнике.

Когда же Джузеппино узнал про беременность Памелы, он сник. Они с женой никак не могли зачать ребенка.

— Поздравляю, — произнес он по-английски. И больше ничего.

Сначала все шло хорошо. Пока однажды дождливым днем в начале весны Серджо опять не поднял тему scirocco, розового купальника и тоннеля в скале. Но Памела явно потеряла интерес к делам давно минувших лет. Более того, выяснилось, что и она не помнит той истории.

— Какое это вообще имеет значение?

— Но, Пам, разве ты сама не помнишь, как все было?

— Когда это произошло? — спросила Памела. — В начале или в конце лета?

Он всегда считал, что тот случай должен намертво врезаться в память, ведь то был миг чрезвычайной важности.

— За день до Фестиваля святой Агаты. В тысяча девятьсот шестьдесят пятом.

Памела едва слушала его.

— Ну не знаю. Мы весь тот год путешествовали по Средиземноморью. У меня все спуталось. Может, это и была я, — она пожала плечами, — какая разница?

Как он мог объяснить ей, что если она не та самая Памела, то разница колоссальная? Ее уже начинали раздражать его расспросы. В отчаянии он не мог связно изложить ей всю историю.

— Неужели ты не помнишь, как мы переплывали под тоннелем, ветер scirocco? И подумай, какова была вероятность, что я снова встречу тебя? Это как в историях моего отца.

— Ты и твои истории! — прошипела она с внезапной яростью. — Вы, Эспозито, уже достали со своими чертовыми историями! Конечно, это была не я!

Они лежали и смотрели друг на друга в темноте его детской спальни.

— Мне было не девять в шестьдесят пятом. Летом шестьдесят пятого мне было шесть, Серджо. И ты это знаешь! Не будь ребенком. Мы заполняли брачные анкеты и указывали дату рождения.

— Но почему ты подыгрывала мне? Если это так смехотворно в твоих глазах?

— Мне это льстило, Серджо. Бога ради! Я не предполагала, что ты сам верил в эту историю. Ты ведь не верил?

Серджо казалось, что сама земля уходит из-под ног. Он не находил слов. Скоро у них родится ребенок, об этом знают родители, да и весь остров тоже, и, в конце-то концов, какое имеет значение, та самая она Памела или другая?

В те дни Памела все еще любила его. На свадебной фотографии, сделанной сырым апрельским утром около сиракузского регистрационного офиса, где прошла двадцатидевятиминутная церемония бракосочетания, Мария-Грация и Роберт стоят чуть сзади (они были свидетелями), маленькая ярко-рыжая голова Памелы в облачке органзы покоится на плече Серджо. Она даже согласилась, чтобы Мария-Грация научила ее готовить limoncello, когда они вернулись после короткого медового месяца, проведенного на материке. Наблюдая, как из спирта, сахара и мешка лимонов, собранных с дерева во дворике, девушка готовит ликер, помешивая мутную жидкость, Мария-Грация позволила себе проникнуться нежностью к невесть откуда появившейся невестке.

Все изменилось с приходом осени. Мария-Грация видела, что Памела хочет вернуться домой.

— Нам нужен свой дом, — нашептывала она мужу. — Здесь слишком тесно.

Серджо вяло возражал:

— Но, любимая, здесь полно комнат.

Мария-Грация была склонна принять сторону невестки. Конечно, молодую женщину не могла не угнетать теснота детской спальни, шум из бара, доносившийся через открытые окна, когда вечерами молодые поднимались к себе. В душе она была согласна с тем, что Серджо должен или уехать с женой в Англию, или потерять ее.

С каждым днем отношения делались все напряженней, брак балансировал на самом краю, стремительно обращаясь в союз двух одиночеств.

— Поезжайте в Англию, — призывала Мария-Грация сына. — Отвези ее хотя бы погостить. Познакомься с ее семьей.

Но Серджо так и не решился заказать билеты. Он попытался поговорить с ее родными по телефону. Знание английского ему изменило, когда он заговорил с этими чужаками. Он не помнил самых простых слов, назвал «автоулицей» шоссе, как будто в его жилах не текла английская кровь! Он, кто всегда бойко болтал по-английски с братом и отцом. Мария-Грация видела, что старший сын попросту цепляется за остров, что какое-то безумное упрямство удерживает его здесь.

— Он ведет себя как ребенок, — шепотом возмущалась она ночью. — Если она хочет жить в Англии, он должен ей позволить это. Разве ты не приехал в такую даль ради меня?

Роберт, который вернулся отчасти ради Марии-Грации, отчасти ради Кастелламаре, растерялся. Да и Мария-Грация, положа руку на сердце, была слегка обескуражена мыслью о том, что можно жить в другой стране, где нет шума моря, стрекота цикад, в стране, где все такое серое. Но они непременно навестят их в Англии, и Джузеппино повидают наконец. А вдруг, снова оказавшись на одном острове, братья найдут дорогу друг к другу?


Той осенью посетители бара наблюдали, как английская жена Серджо Эспозито с каждым днем становится все раздраженней. А Серджо хоть бы что, все так же варит кофе, готовит печенье, складывает замусоленные лиры в кассу под снимком дедушки Амедео, якобы собирая на билеты в Англию. Но его мать видела правду. Она понимала: ничто не заставит его расстаться с этой жизнью. Похоже, ее старший сын определился окончательно, пусть и с опозданием в семнадцать лет. Он принадлежал этому острову.

Мария-Грация была непреклонна в желании разобраться с залогом по кредиту как можно скорее, особенно если Серджо собирается уехать до декабря, когда должен родиться ребенок. Оставалось выплатить еще половину суммы с процентами — что составляло три миллиона лир, или десять тысяч чашек кофе, если прибыль бара будет держаться на том же уровне, как она пыталась доходчиво объяснить сыну, или восемь тысяч рисовых шариков. Поток туристов, который был довольно стабильным в течение двадцати лет, потихоньку начал спадать. За год гостиница приняла меньше гостей, чем ожидалось, и к сентябрю все они разъехались. Археологические раскопки прервали на зимний сезон, амфитеатр прикрыли черной парусиной. Ограды вокруг пещер накренились под натиском осенних штормов, некоторые вообще рухнули. Никто даже не озаботился их починкой, так как посетителей, желающих заплатить две тысячи лир за вход, не предвиделось, если будет на то милость Господа и святой Агаты, до наступления весны. Пещеры оккупировали местные подростки на велосипедах. Они слушали там, как называла это Кончетта, «американские грохочущие приемники». В катакомбах снова хозяйничало море. И все же Серджо почему-то считал, что долг — ерунда, не стоящая хлопот, все как-нибудь образуется. Он признался матери в своих надеждах на то, что, когда долг будет погашен, Памела полюбит остров и бар.

Джузеппино не приехал на свадьбу Серджо. Вместо этого он прислал чек на два миллиона лир на ремонт «Дома на краю ночи».

Крыша снова протекала, Мария-Грация позвонила Тонино и ‘Нчилино и вызвала их, чтобы заделать прохудившуюся кровлю.

— Ты мог бы обналичить чек своего брата? — попросила она Серджо.

А Памела тем временем твердила:

— Расплатись с долгом, ты освободишься от обязательств, и мы сможем уехать в Англию еще до того, как родится ребенок.

Чек нетронутым пролежал на ночном столике у Серджо несколько недель. Как он мог объяснить всем им, что брат обошелся с ним несправедливо? Джузеппино регулярно присылал чеки, чтобы помочь бару держаться на плаву, шла ли речь о ремонте или каких-либо нововведениях. Джузеппино оплатил покупку нового фургона взамен старого. Фургон стоял на площади, и на нем в бар доставляли сигареты и банки с кофе, заказанные на большой земле. Джузеппино дал денег на второй настольный футбол и новейшую модель телевизора. Но Джузеппино не владел баром, уже семнадцать лет единоличным хозяином бара был Серджо.

Ремонт в баре начался на второй неделе октября. Через неделю, когда строители разобрали половину черепиц на крыше, Серджо разорвал чек и выбросил обрывки в море. Он сам оплатит расходы на ремонт. Когда-то он уже сделал бар прибыльным, сумеет сделать это еще раз.

То, что Джузеппино не заметил, что его чек так и не был обналичен, доказывало Серджо, что легкомыслие брата объясняется лишь чрезмерным богатством.

Серджо изо всех сил пытался не злиться на то, что Джузеппино считался на острове знаменитостью. В баре с утра и до ночи все только и толковали о Джузеппино — или же это лишь так казалось его брату. За два года до того мясник с женой побывали в турпоездке в Лондоне, по дороге в гостиницу после посещения Букингемского дворца они заехали посмотреть на дом Джузеппино. Мясник привез с собой пачку сделанных из-за мусорного бака зернистых снимков многоквартирного дома, окруженного забором. На одном из снимков был и Джузеппино, размытый и крошечный, он садился в одну из своих машин. На другом снимке было все здание, на обороте подпись: «Дом Джузеппино». В баре эти снимки рассматривали, когда с новостями случался дефицит.