Вера Колочкова - Дом для Одиссея

– Почему это я разнесчастная вдруг? – хохотнула в ответ Лиза.

– Да потому. От нее, от доброты своей, и есть разнесчастная. Ой, чует мое сердце – добром все не кончится, Лизавета. А мать-то их сейчас где?

– Не знаю. В лучшем случае в дороге. Ее Лёня на операцию в Москву повез.

– А ты, стало быть, в няньки приписалась?

– Стало быть, так.

– Ой, горе мое, горе. Вот глядишь на тебя – вроде как умная баба, а на самом деле – дура дурой!

– Ну что делать, Тань? Не всем же умными быть. Судьба у меня такая, значит, быть дурой. Не самое плохое звание для женщины, между прочим. Некоторая и хочет иногда изо всех сил дурой побыть, да только не получается у нее ни фига. А я вот удостоилась.

– Ты вот что, Лизавета. Послушай, что я скажу. Ты к ним, к пацанам этим, не вздумай привыкнуть. Поняла? И не балуй их так больше – ни одежкой, ни игрушками какими. Нельзя им.

– Почему? – удивленно уставилась на нее Лиза.

– Потому! Привыкнуть могут! Говорю же – нельзя!

– Да пусть привыкнут.

– Ага! Пусть привыкнут. А потом что с ними будет, ты подумала? А я тебе скажу: мамку свою родную любить перестанут. И озлобятся. Дети, они ж к хорошему быстро привыкают. Мой вот в той Америке тоже быстро к хорошему привык. До сих пор на меня сердится. Иногда так взглянет, что аж сердце заходится. Как волчонок какой.

– Господи, да на тебя-то за что сердиться? – в отчаянии произнесла Лиза, всплеснув руками. – Он и так из тебя тогда не одну веревку свил, ты ж ему все отказные бумаги подписала! Не ты виновата, что закон так написан, что усыновлять можно тех детей, которые и в самом деле родителям не нужны. Ты же нормальной матерью была, от воспитания-содержания не уклонялась. Никто тебя материнского права лишить не мог!

– Да не говори, Лизавета. Уж я ль его не любила! Все для него делала. Недосыпала, недоедала, на трех работах вкалывала, а оно вишь как обернулось! Никакой тебе благодарности на старости лет.

– Тань, а сколько тебе лет, правда?

– Дак уж шестьдесят три скоро стукнет.

– Погоди. А Сашке твоему сколько? Восемнадцать? Ты что, в сорок пять его родила, получается? – изумилась своей догадке Лиза. – Ничего себе, старородящая первородящая.

Татьяна, поджав губы, взглянула на нее косо и недовольно, потом с досадой хлопнула ладонью по столу:

– Ну и язвенная же ты баба! Одно слово – адвокатка! Вот все сразу как на ладони увидишь! Никак от тебя не укроешься. Ну да, правильно ты догадалась, не я его родила.

– А кто?

– А чужой спрос, вот кто! Все тебе возьми да расскажи!

– Да что ты, Тань… Не хочешь, так и не рассказывай. Он у тебя усыновленный, что ль?

– Ага. Усыновленный. Поневоле. А записан как родной. Так вот получилось. Я и не хотела вовсе, да пришлось. А не надо было, потому что грех это великий.

– Что – грех? Усыновление, ты считаешь, грех?

– Ну да. А как же? Нельзя при живой матери чужое дитя у себя пригревать. Оно все равно потом аукнется, хошь не хошь. Видишь, как у меня? Хоть Сашка и не знает, что я не родная ему, а все равно его душа меня за мать не приняла. Хоть тресни, хоть умри. Не приняла, и все. Хоть устарайся всяко напрочь хорошей матерью быть.

– Постой, ну как же. А если родной матери ребенок не нужен? Ему теперь что, пропадать? Вот Рейчел говорит…

– А ты шибко-то не слушай, чего твоя Рача говорит. Мало ли чего тебе там набрякает? У них, у американцев, так, а у нас, у русских, по-своему. У нас этот… Как его, зараза… Слово такое красивое давеча мужик по телевизору повторял…

– Какой мужик?

– Да ты его знаешь! Он видный такой, орет все время, стаканами прямо в телевизоре кидается. И слово это он несколько раз прокричал. Все перезабыла, дура старая…

– Менталитет, что ли?

– Во-во! Он самый и есть. То есть, получается, у них своя свадьба, а у нас, извините, своя. Деньги за суд ты с этой Рачи получила? Получила. Вот и подосвиданькайся с ней. И нечего тут перед нами гордостью своей американской трясти. Приехала она за нашим дитем, видишь ли. Пусть сами в своей Америке детские дома заводят да и усыновляют, сколько хотят. А нам ихнее благородство без надобности. Он у нас свой, собственный… Этот… Господи, как его… опять забыла…

– Менталитет, – грустно подсказала собеседница.

– Ага. Он самый. Чужая душа, Лизавета, она и есть чужая душа. И нельзя ее ничем обмануть. Никаким таким усыновлением. Грех это. Меня вот господь шибко сурово за это наказал. Живу теперь у тебя из жалости.

Татьяна вдруг пискнула тонюсенько и заплакала с тихим жалостным подвыванием, утирая скупые слезы концом кухонного полотенца. Лиза поморгала растерянно, искренне и горячо всплеснула руками и принялась ее утешать громко и сердито:

– Татьяна! Да ты что говоришь такое, бессовестная! Из какой такой жалости, бог с тобой? Я ж за тобой как за каменной стеной… Ты мне это брось, слышишь? Да я бы без тебя давно пропала! Или с голоду умерла! Какая такая жалость, ты что? И никогда больше так не говори, поняла?

– Да ладно, чего уж, – выслушала Татьяна пламенную Лизину речь и тут же успокоилась, даже махнула в Лизину сторону кухонным полотенцем, в которое, поплакав, только что высморкалась от души. – Я ведь что, только добра желаю. Чтоб с этими вот пацанятами ты делов дурных не натворила. Не показывай им другую жизнь, Лизавета! А то будет потом с ними, как с моим Сашкой. Я это тебе и пытаюсь растолковать, а ты меня не слушаешь. Нельзя таких малых детей хорошим баловать! Они ж умом-то не понимают еще ничего, они ж только глазами видят!

– Ой, да ладно, успокойся ты. Подумаешь, одели-накормили. Тоже мне, подвиг.

– Не скажи, Лизавета. Мать-то потом с ними смается. И ты смаешься – привыкнешь потому что. И как это тебе только в голову пришло – детей ее к себе забрать? Ты с ней, наоборот, хорошенько подраться да пособачиться должна, чтоб нервы свои обиженные успокоить. А ты чего удумала? Вот по совести-то надо бы волосенки ейные повыдергать, чтоб чужих мужиков не уводила. А ты… Вот все с тобой не так, Лизавета! Ненормальная какая-то ты баба, ей-богу!

– Ладно, Тань, я повыдергаю ее волосенки. Как скажешь. Только пусть она вылечится для начала, а потом я все ейные волосенки до единого и повыдергаю. Вот те крест. А тебя в помощь позову. Вместе и повыдергаем, ага?

– Ну-ну, смейся, смейся! Как бы потом плакать не пришлось. Потом вспомнишь мои советы, да поздно будет. Смейся, смейся над старухой-то, – обиженно проговорила Татьяна, наблюдая за хихикающей в ладошку непутевой своей хозяйкой.

– Ой, да не обижайся, Тань! И в старухи пока тоже не записывайся! Мы с тобой еще девчонки – ух! Правда же? С любой бедой справимся! А как справимся, тогда и посмотрим. Может, и правда те самые волосенки повыдергаем…

Татьяна, подперев щеку, смотрела на смеющуюся Лизу и грустно покачивала головой, в который раз изумляясь на странную эту женщину, свою хозяйку. Вот и умная вроде баба, а таких простых вещей совсем, ну совсем не понимает!

Проснувшись, Лиза первым делом кинулась к мальчишкам. Обнаружив пустую постель, хмыкнула и, как была, неумытая, взлохмаченная и в пижаме, начала спускаться по лестнице, прислушиваясь к доносящимся из кухни голосам. Заглянув туда, умилилась увиденному – Борис и Глеб уже дружно сидели за кухонным столом и резво орудовали ложками, с аппетитом поедая сваренную Татьяной жидкую овсянку.

– Привет, – улыбнувшись, зашла Лиза и скосила подозрительно глаз на серую полезную еду, от одного вида которой ее даже слегка передернуло. Однако виду не подала и никакого дерганья снаружи себе не позволила, а, наоборот, спросила очень заинтересованно:

– Ну как, ребятки, вкусно?

– Вкусно! – дружным хором ответили мальчишки, нежно клацая о ложки кривоватыми молочными зубками. – Очень вкусно!

– Лизавета, я тут не виноватая, – развела руками Татьяна, обернувшись к вошедшей Лизе, – они сами с меня овсянку стребовали, и все тут. Чего только не предлагала на завтрак! Мы, говорят, геркулесовую кашу хотим, и только. Ты на меня и не греши! А то подумаешь чего после вчерашнего нашего разговору.

– А я и не грешу. Чего стребуют, то и вари. Кофе мне сделаешь покрепче, ага?

– Ой, что это вы, тетенька, говорите! – вдруг испуганно проговорил Глеб, выпучив на Лизу ярко-синие большие глаза. – Кофе нельзя пить! Нам мама говорила. От него же сердце заболит! И вы не пейте!

– Да? – растерянно моргнула глазами Лиза. – А у меня сердце не болит.

– И все равно нельзя! Лучше молока попейте! Вот так.

В подтверждение своих слов он припал ртом к большой кружке с молоком и с удовольствием осушил ее до дна. Потом со стуком поставил ее обратно на стол и посмотрел на всех довольно и торжествующе, ожидая похвалы.

– Ой, какой молодец! – первой умилилась Татьяна. – Настоящий мужик вырастешь! И ты, Бориска, давай догоняй брата! А вон у меня уже и булочки зарумянились.

– Тетя, ну садитесь завтракать, а то каша остынет! – продолжал командовать Глеб, пытаясь подвинуть поближе к Лизе кухонный стул.

– Это что ты мне предлагаешь? Мне тоже кашу овсяную есть надо? – с ужасом попятилась к двери Лиза. – Нет, нет, Глебушка, я кашу не ем.

– А что делать, Лизавета? – с удовольствием подхватила Глебово издевательство Татьяна, хитро сощурив в ее сторону глаза. – Ты как хотела? Говорят, назвался груздем, так и полезай в кузов! Как миленькая будешь теперь овсянку по утрам трескать.

– И с молоком! – звонко уточнил ее мысль Глеб. – А кофе нельзя! Кофе вредно!

– Ну? Слышала? Садись давай за стол, я тебе сейчас каши дам! – с садистским удовольствием повторила Татьяна. – Да не лупи на меня глаза-то от ужаса! Вишь, парни говорят, что очень полезно по утрам овсяную кашу есть. А кофе, говорят, вредно! Слышала?

– Да слышала, слышала, – махнула обреченно рукой Лиза. – Дайте хоть умыться-то с утра…

Умывшись и приведя себя в относительный порядок, она вернулась на кухню и под зорким взглядом Бориса и Глеба с силой запихнула в себя несколько ложек отвратительной серой гадости. Желудок, как Лизе показалось, принял упавшую в него кашу с удивлением и настороженностью, потому что привык довольствоваться в основном большой чашкой крепчайшего черного кофе. Его варила Татьяна в огромной медной старинной турке, которую Лиза помнила с детства – в ней варили кофе по утрам и бабушка с дедушкой, и мама с папой. Она и сейчас по привычке поискала ее глазами, но наткнулась лишь на литровый пакет молока с веселой розовой буренкой на фасаде, довольно-таки нахально ей улыбающейся во все коровье лицо. Или морду… Или как там это у них называется…