Агния Кузнецова - Долли

Но ласковые записки Долли, которые посылала она ему почти ежедневно, охладили его гнев. Да и салон Фикельмонов и дружба с его хозяйкой слишком важны были для Вяземского и для его жены.

Через неделю он снова был у Долли.

У Долли опять болела голова. Она лежала в постели, набросив цветастую шаль. На приподнятых коленях альбом, в котором она на память, карандашом рисовала портрет Вяземского.

— Похож! —сказала Долли, и, отодвигая подальше альбом, прищурившись, поглядела на свое творение.

«Крайне некрасив, а самоуверенность красавца мужчины — это получилось в посадке головы, в выражении глаз».

Она отодвинула альбом еще дальше и продолжала уже вслух:

— Ухаживает за всеми женщинами с верой, что обязательно покорит.

Закрыла глаза. Полежала спокойно, пытаясь унять непроходящую боль. Потом приподнялась, еще раз полюбовалась портретом, усмехнулась:

— У него приятные манеры. Это пленяет женщин.

Встала. Подошла к секретеру. Вырвала из альбома лист с рисунком. Села. Взяла бумагу для письма и стала писать Вяземскому:

...дорогой Вяземский, как ваша нога? Екатерина чувствует себя довольно хорошо и не утомлена после вчерашнего. Я говею и оплакиваю свои грехи — это значит, что до понедельника я не принадлежу здешнему миру. Но в качестве доброго соседа вы всегда можете постучаться в мою дверь — быть может, она для вас и откроется.

Лолли

«И она ведь, действительно, всегда откроется для него, — продолжала думать Долли. — Его дружбу потерять мне было бы непереносимо больно».

И не раз еще в трудные минуты Долли звала друга:

Мама больна и лежит в постели, Екатерина нездорова, а я их сиделка. Все трое просим Вас, дорогой друг, прийти немного нас развеселить сегодня вечером к маме, но не очень поздно!

Долли Ф.

Мой дорогой Вяземский, хотя Вы гадкое чудовище без всякой доброты ко мне, я приглашаю Вас прийти к нам завтра вечером...

Привезите с собой все Ваше любезное остроумие и, в особенности, Вашу дружбу, на которую я рассчитываю и отвечаю на нее от всего сердца.

Покиньте, ради бога, Вашу Москву и приезжайте. Я приберегаю для вас наши самые интимные домашние вечеринки — у говоруньи их не было ни одной.

Вот это письмо развеселило Вяземского. Он ответил:

Почему вы уговариваете меня вернуться в Петербург ради бога? Для меня это слишком аскетическое приглашение. Нет, если бы вы мне сказали — ради меня! — призыв был бы безусловным и все препятствия были бы преодолены.

— А ведь я знаю, Дарья Федоровна, что с Александром I был у вас небольшой романчик, — как-то сказал Вяземский, прищурившись и с улыбкой посматривая на Долли, точно наконец поймал ее с поличным.

— Ну и что же, — спокойно ответила Долли. — Это было давно. Вспыхнуло. Загорелось. И погасло.

— Говорят, что «Сивилла Флорентийская» предсказала ему необычайное будущее? — не унимался Вяземский.

— Предсказала. И ходят слухи, что он ушел из мира и живет отшельником где-то в Сибири. Правда ли это — не знаю.

Долли задумчиво смотрела в огонь камина, вспоминая свои встречи с Александром, его письма, которые не хватило духа уничтожить. Они были спрятаны. Их не читал никто.

И не знала она тогда, что пройдут века и письма эти станут достоянием тех, кто захочет на них взглянуть.

В институте каникулы. В библиотеке скоро отпуск. Долли все чаще и чаще смущает одна мысль, которую она с пе не решается доверить матери. Но всему есть сроки. Больше ждать нельзя, и вот вечером, прогуливаясь возле дома по людному бульвару и поддерживая под руку мать, Долли начала обдуманный заранее разговор. Но все получилось не так, как хотелось: сначала подготовить мать, а потом приступить к главному. Долли внезапно начала с главного.

— Знаешь, мамочка, я хочу в отпуск поехать к Грише.

Думала, мать остановится, недоуменно разведет руками, посмотрит с укором. Но этого не произошло... Она продолжала медленно и ритмично шагать по дорожке, посыпанной песком, и отозвалась сразу же:

— Ну что же, съезди. Он будет счастлив. Только где ты остановишься там? У родителей его неудобно.

— Там есть библиотеки, мамочка, — почувствовав поддержку, уже горячо заговорила Долли. — Неужели не помогут своему брату библиотекарю?

— Надо, наверное, поставить в известность Гришу, чтобы он заказал тебе гостиницу.

— Нет, мне хочется внезапно.

Мать засмеялась:

— Ребенок ты, Долли! Внезапно, конечно, интереснее, но это лишит его возможности заранее обговорить увольнительные. А вдруг ушлют куда-то? Он же военный. Все ведь может быть.

— Конечно, все может быть, — согласилась Долли, — но мне хочется рискнуть. Мне хочется неожиданно.

— Ну что же! Как хочешь. Надо в жизни привыкать и к риску и к неожиданностям. — Мать не торопясь, ритмично шагала по песчаной дорожке, шагала, казалось, все так же спокойно, но это только казалось. Значит, дочь обрела верного друга сердца. Ей тоже Григорий пришелся по душе, но именно сейчас, в эти минуты, она сердцем поняла закон жизни. Закон мудрый, но страшный для матери: не за горами тот день, когда дочь создаст свою семью. А мать останется одна. Все равно одна, как бы ни были хороши отношения и с дочерью, и с зятем, и с внуками.

Вечером Долли закрылась в своей комнате, как всегда, перечитала последнее письмо Григория и задумалась. И опять же все впечатления, все раздумья сегодняшнего дня она сопоставила с тем миром, в котором жила своей второй жизнью.

Последовательной и неспокойной любовью к родине, желанием ежечасно быть полезным ей Григорий напоминал Александра Ивановича Тургенева.

Граф и графиня Фикельмон просят господина Тургенева сделать им честь провести у них вечер в следующее воскресенье 24 апреля в 10 ч.

Долли с мужем встретили Тургенева внизу у лестницы.

— Редкий гость, Александр Иванович! — приветствовал его Фикельмон.

— Редкий гость не только у нас, но и вообще в России. А все же мы вас залучили, поймали, как говорится! — засмеялась Долли. — Знаем, знаем — это для блага родины тосковали вы в Англии, в Австрии, в Германии, в Италии, во Франции.

— Читали вашу «Хронику русского», — говорит Фикельмон, — великое дело делаете вы. Большая необходимость в том, чтобы знакомить русских читателей с жизнью европейских стран.

Долли всегда с удовольствием разговаривала с Тургеневым. Его безграничные знания литературы, культуры, политики разных стран были ей по душе.

Тургенев тоже любил салон Фикельмонов. Как-то он писал Булгакову:

Два дня тому назад мы провели очаровательный вечер у австрийского посланника: этот вечер напомнил мне интимнейшие парижские салоны. Образовался маленький кружок, состоявший из Баранта, Пушкина, Вяземского, прусского посла и вашего покорного слуги... Разговор был разнообразный, блестящий и полный большого интереса, так как Барант нам рассказывал пикантные вещи о его (Талейрана) мемуарах, первые части которых он читал. Вяземский со своей стороны отпускал словечки, достойные его оригинального ума. Пушкин рассказывал нам анекдоты, черты из жизни Петра I, Екатерины II... Повесть Пушкина «Капитанская дочка» так здесь понравилась, что Барант предлагал автору при мне перевести ее на французский язык с его помощью.

В салоне Фикельмонов были своими людьми Пушкин, Вяземский, Жуковский — все близкие друзья Тургенева. Особенно крепкой дружбой был он связан с Вяземским, а

Пушкина любил нежной любовью, и судьба отметила эту его любовь трагическим, незабываемым даром.

Как Даль в последнюю ночь Пушкина находился рядом с ним, был в его прощальных грезах: «Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше...», «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась», «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!» — так и Тургенев прошел с Пушкиным его последний путь по земле.

Никогда не забыть Александру Ивановичу вьюжную февральскую ночь, сани с гробом, обхватив который рыдал дядька Н икита.

Мучительнее всего было чувствовать это страшное одиночество Пушкина в ночи под пляшущий снег и дикий вой вьюги. Его, гордость России, великого поэта современности, крадучись везли из Петербурга к вечному пристанищу. И тысячи людей, те, кто несколько дней окружал дом умирающего поэта, те, кто пошел бы на край света за его гробом, не ведали о том, что только один его друг да верный дядька окажутся в похоронной процессии. А небо прольет снегом замерзшие на морозе слезы, и вьюга, по русским обычаям, которые так были близки Пушкину, заголосит над умершим, заметая его последний след на земле.

В петербургской квартире лежит распластанная, убитая горем жена, то и дело теряющая сознание, и врачи боятся за ее разум. Дети — Маша, Саша, Гриша — недоуменно смотрят на мать, на беспорядок в доме, на растерянных знакомых и родных, беспомощно суетящихся возле их матери. Младшую, восьмимесячную Наташу, не спускает с рук потрясенная Александра Николаевна.

Никогда не забыть Александру Ивановичу, как он велел ямщикам остановиться в Тригорском, возле барского дома. И глаза Прасковьи Александровны Осиповой, ее вскрик, мгновенно остановившийся, не перешедший в вопль отчаяния.

Никогда не забыть, как долбили мужики мерзлую землю, горько сожалея о барине, вспоминая о нем были и небылицы. И как потом в могилу опускали гроб Пушкина на связанных полотенцах.

Жизнь закончилась. Закончилась слишком рано и ''лишком трагически.

Это он, Александр Иванович, устраивал маленького Пушкина в Лицей и всегда, встречаясь с ним, с интересом приглядывался к мальчику. Его поражало, какая сложная духовная жизнь охватывала это юное существо, с каким изумлением, интересом, желанием понять все смотрели на мир не по-детски серьезные голубые глаза.

Александр Иванович один из первых понял великое дарование Пушкина и следил за ним на протяжении всей мятежной жизни поэта.