Агния Кузнецова - Долли

Маша Протасова. Потом Мойер. Его любовь с юношеских лет. Любовь несчастная, хотя и взаимная.

Незабываем тот день, когда он получил известие об ее смерти. Его стихи «9 марта 1823», написанные слезами и кровью:

Ты предо мною

Стояла тихо.

Твой взор унылый

Был полон чувства.

Он мне напомнил

О милом прошлом...

Он был последний

На здешнем свете.

Ты удалилась,

Как тихий ангел;

Твоя могила,

Как рай, спокойна!

Там все земные

Воспоминанья,

Там все святые

О небе мысли...

Он вспоминает... Дом Екатерины Афанасьевны Протасовой, его сестры по отцу. В гостиной он и Маша. Полутемно. Свечи еще не зажжены. Полупотухший камин излучает еще легкое тепло и чуть заметный свет. Они стоят друг против друга.

— Что же ты скажешь мне на прощание? Чем облегчишь мое страшное будущее? Выхода нет. Я Протасова. Ты Жуковский. Но мы с тобой знаем, да и все окружающие знают, что ты сын Бунина и пленной турчанки, усыновленный Жуковским. Я твоя родная племянница. Я не могу быть твоей женой. У меня два выхода: либо монастырь, либо, как этого хочет маменька, замужество. Я люблю тебя больше жизни. Знаю, что и ты меня любишь так же.

Он тихо дотронулся до ее рук. Ласково поочередно прижал их к дрожащим губам. И долго молчал, не в силах овладеть голосом. Потом сказал:

— Исполни волю маменьки. Не могу я отпустить тебя из мира. Будет у тебя семья. Сердце успокоит материнская любовь к детям. Может быть, еще будешь счастлива, моя любимая. А я буду счастлив твоим счастьем. Я так умею.

Свечи зажгли. В камин подбросили дрова. Свет охватил гостиную. Появилась Екатерина Протасова, и Жуковский ушел, не оглядываясь, с трудом передвигая ноги.

Годы шли. Она стала Мойер. Но он все равно любил ее так же. Потом она умерла.

...Жуковский убрал рисунок в стол. Закрыл шкатулку с письмами Пушкина и с болью вспомнил стихотворение:

Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля им, вздохнет о славе младость,

Утешится безмолвная печаль

И резвая задумается радость.

(А. С. Пушкин. «К портрету Жуковского»)

— Долли! — сказала Ирина Евгеньевна, как только дочь сняла пальто и вошла в комнату. — Я тебе сейчас такой подарок преподнесу, что ты от радости затанцуешь.

— Какой же? — заинтересовалась Долли.

— Вот сейчас достану из портфеля.

Ирина Евгеньевна открыла портфель. Вынула из него что-то небольшое и плоское, завернутое в бумагу. Положила на стол. Развернула, и Долли, к своему удивлению, увидела, очевидно вырезанную из книги, небольшую репродукцию с портрета мужчины в одежде прошлого века.

— Не понимаю, кто это, мамочка, и почему я должна танцевать от радости?

— Ах, Долли, Долли, да это же написанный неизвестным художником портрет графа Фикельмона.

— Фикельмон? Я никогда не видела его изображения.

И Долли внимательно стала разглядывать фотографию.

На нее смотрел серьезно и доброжелательно пожилой человек. Лицо умное, интеллектуальное, спокойное. В молодости, наверное, было красивым.

— Мамочка, в самом деле, от радости сплясать можно.

И Долли, подняв над головой руки, застучала по полу высокими каблучками туфель и запела:

На заборе птичка сидела

И такую песенку пела:

Несмотря на рваные ботинки,

Я станцую танец кабардинки.

Она остановилась, опустила руки и снова стала разглядывать фотографию.

— Кажется, я еще начну собирать фотографии людей пушкинского окружения. Во всяком случае, его друзей. В самом деле, почему я до этого не додумалась! Давно надо было!

А Ирина Евгеньевна, улыбаясь, смотрела на дочь и думала, почему она выросла не такой, как другие Радость ее не в нарядах, как подобает девушке, не в веселых сборищах молодежи, а в книгах и вот в таких находках из прошлых веков. Грустная радость мелькнула в сердце матери, когда появился Григорий, — думала, хоть теперь ее дочь станет похожей на других девушек. Думала: Григорий —- ее судьба. Но он уехал. Пишут друг другу, словно в этом и заключается счастье любви.

— Мамочка, где же ты откопала Фикельмона?

— Принесла десятиклассница, читательница вашей библиотеки. Видимо, ты ее уже просветила книжками о девятнадцатом веке. По глазам я видела, как ей жалко было расставаться с этим портретом.

— Это Валентина Махова, наверное. Интересно, где ей удалось достать Фикельмона? Спрошу ее.

Долли положила портрет на свой письменный стол.

После ужина, вложив копирку между двух листов бумаги (теперь один экземпляр она посылала Григорию), села писать.

Малиновый кабинет Долли изящный и в то же время деловой. В шкафу книги и журналы, только те, которые вызывают особый интерес у хозяйки, и поэтому их не так много. Здесь Цицерон, Вергилий, Данте, Петрарка, Гете, Шиллер, Байрон. Из русских — произведения Пушкина, Вяземского, Жуковского, Тургенева, Козлова.

В углу, на невысоком столике, буйно цветут модные в то время камелии. Они нужны для настроения, для элегантности кабинета. А так — здесь нет ничего лишнего.

В этот вечер хозяйке нездоровилось, болела голова, боли начались после переезда из Италии в Петербург. Врачи объясняли переменой климата. Только что ушли постоянные посетители салона: Пушкин, Вяземский, Тургенев. Был жаркий спор о «Философических письмах» Чаадаева...

Фикельмон обнял за плечи жену и, заботливо поглядывая на нее, повел в спальню.

— Я тебе примочки сейчас сделаю, — засуетилась Елизавета Михайловна.

Долли согласно кивнула. Головная бель усиливалась. Надоедливая боль, которая посещала ее все чаще и чаще. Врачи ставили диагноз — ревматизм головы, считая, что после Италии петербургский климат ей вреден.

Елизавета Михайловна приложила примочки ко лбу дочери и тихонько вышла, закрыв за собой дверь. Фикельмон остался сидеть в кресле, как и Долли, прикрыв глаза. Изредка он открывал их, смотрел на страдальчески сдвинутые брови жены.

Как он любил ее! Жизнь ничего бы не стоила, если бы подле него не было этого прекрасного создания, умного, все понимающего.

Ему вспомнилось, как после поездки Елизаветы Михайловны с дочерьми в Россию Долли вернулась в Италию другой. Она была мрачна. Избегала оставаться с ним наедине.

Его тогда обуял страх. Он долго не мог понять, что случилось. Потом понял. То была налетевшая любовь к Александру I. Потом это прошло, и уже ничто никогда за долгие годы не разъединяло их. Он чувствовал ее горячую привязанность к себе, ее счастье, которое давал он.

Ему вспомнилось, с каким радостным волнением перед свадьбой он писал письмо бабушке Долли, княгине Екатерине Ильиничне Голенищевой-Кутузовой-Смоленской.

Княгиня.

Нет на свете для меня ничего более счастливого и более лестного, чем событие, которое накладывает на меня, княгиня, обязанности Вам написать; я исполняю ее с величайшей поспешностью. Ваша дочь и Ваша внучка одним своим совместно сказанным словом только что закрепили мое счастье, и мое сердце едва может выдержать испытанное мною волнение. Я удивлен, найдя у них обеих такое соединение достоинств, столько очарования, добродетелей, естественности и простоты. Неодолимая сила увлекла меня к новому существованию. Теперь его единственной целью будет счастье той, чью судьбу доверила мне ее мать. Все дни моей жизни будут ей посвящены и, поскольку воля сердца могущественна, я надеюсь на ее и на мое счастье.

Как военный, Madame La marechale, я горжусь больше, чем могу это выразить, тем, что мне вручена рука внучки маршала Кутузова, и я имею честь принадлежать к Вашей семье.

И любовь к Долли со временем стала не меньше. И уважение к Елизавете Михайловне не погасло. Он в самом деле был счастлив.

Долли задремала. Фикельмон, стараясь двигаться как можно тише, вышел из комнаты.

Но мысли о себе и жене не покидали его весь вечер. Он вспоминал и вспоминал...

Первый раз он увидел ее на балу вскоре после приезда в Италию. Ей было всего лишь шестнадцать лет. Он же был кавалерийским генералом, дипломатом. Он любовался ею вначале издалека, а потом пригласил на танец. В тот вечер, разговаривая с прекрасным юным созданием, он удивился, что она, почти еще девочка, так здраво рассуждает о политических событиях. Кто-то из гостей заговорил о замечательном искусстве Италии, Долли и в этом разговоре приняла живейшее участие, Фикельмон понял, что она любит искусство и знает его не по возрасту глубоко. В эту первую встречу Долли Тизенгаузен произвела на него неотразимое впечатление.

Вспомнились мечта и сомнения юности, когда он выбирал специальность. Он был представителем старинного небогатого бельгийско-лотарингского рода. Его отец и дед были французские подданные, но по семейной традиции служили в Австрии. Он выбрал себе военную специальность. В Австрии же поступил в драгунский полк.

Вспомнилось и то, как уверенно делал он военную карьеру: в Испании командовал полком в армии генерала Костаньоса. За тем дипломатическое поприще: военный атташе в Швеции. Назначение посланником во Флоренцию. И эта встреча с Долли, изменившая всю его жизнь, давшая неожиданное, большое счастье.

Тогда в Италии Долли, несмотря на свою молодость, быстро установила лучшие отношения с неаполитанским великосветским обществом. С помощью матери салон Фи- кельмонов стал одним из самых модных. А это было важно посланнику во всех отношениях.

Служба Фикельмона в Неаполе была очень сложной. Король неаполитанский Фердинанд IV в 1816 году стал Фердинандом I, королем обеих Сицилий. Он находился, как принято в таких случаях говорить, «под каблуком» своей жены, Каролины Австрийской, известной своею жестокостью. Под ее влиянием, да и сам жестокий не в меру, он творил чудовищные злодеяния.