Санкт-Петербург, 22 марта (1830),

Садовая

Елизавета Михайловна не вышла даже к обеду, и Долли, обеспокоенная поведением матери, пришла к ней и застала ее здоровой, бодрой, энергичной, склонившейся над бумагой. Она только махнула дочери рукой, дескать, не отвлекай меня, и вдогонку сказала ей:

— Вечером приготовься слушать мою защиту Александра Сергеевича.

После ужина она позвала к себе обеих дочерей и зятя.

Она читала горячо, увлеченно, очень медленно, чтобы слушатели прочувствовали каждое слово, бесконечно продуманное ею.

Письмо все одобрили. А Долли взволновало не так само письмо, как поступок матери. Она обняла Елизавету Михайловну и звонко поцеловала ее.

Две пародии

Митрополит Филарет, с которым Елизавета Михайловна была в большой дружбе, нередко приезжал к ней. Она знала, что ему по душе поговорить с глазу на глаз, посидеть, не торопясь, в ее гостиной, и обычно в часы его приезда визитерам отказывала.

Вот и сейчас сидит он в ее гостиной в черной рясе, на груди — большой золотой крест. От черного клобука, покрывающего голову, на плечи и на спину падает черная полупрозрачная ткань.

У Филарета бледное лицо, умный взгляд небольших карих глаз. Маленький рот плотно сжат, над губой усы с проседью. Кудрявая густая борода, тоже с проседью, спускается на грудь. Беспокойные руки то и дело поправляют то крест, то рясу, то выбивают какой-то ритм на столе, покрытом скатертью.

Елизавета Михайловна всегда с удовольствием проводит время с митрополитом Филаретом. На слово он остер. Живо интересуется мирской жизнью, много знает, начитан, владеет юмором.

— Ну что нового написал господин Пушкин? — осведомляется Филарет.

И Елизавета Михайловна на память читает ему:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучной жизни шум.

Филарет забирает бороду в горсть и осуждающе качает головой.

— Страсть и сомнения волнуют, — говорит он, — а все же томит тоска, и шум жизни однозвучен. Ничего, это от молодости! Это пройдет!

— Да, хорошее стихотворение, отец Филарет. Он же не монах, мирской человек! Вы вслушайтесь! — И она еще раз читает стихотворение.

— Я и не говорю, что плохое. Пушкин плохих стихов не пишет, — соглашается Филарет и чему-то улыбается.

А в это время горничная, которой приказано отказывать всем, кроме Пушкина, докладывает:

— Господин Пушкин.

Отец Филарет снова улыбается каким-то своим мыслям.

Появляется Пушкин, как всегда, быстро, шумно. Он целует руку Елизавете Михаиловне, смиренно подходит под благословение к поднявшемуся отцу Филарету. Тот больше не садится и говорит хозяйке:

— Пойду я, Елизавета Михайловна, спасибо за хороший час, проведенный в нашем обществе.

Пушкин почтительно кланяется ему. а Елизавета Михайловна идет провожать гостя.

...Через некоторое время, когда Александр Сергеевич снова пришел к Елизавете Михайловне, она рассказала ему, как читала митрополиту Филарету его стихи и как потом он прислал послушника за текстом стихов. А затем вдруг в одно из своих посещений прочел Хитрово свою полемическую переделку этого стихотворения.

Елизавета Михайловна от души смеялась, рассказывая все это Пушкину. Очень уж развеселил ее митрополит, занявшимся литературным творчеством.

А Пушкин писал потом Елизавете Михайловне:

Стихи христианина, русскою епископа, в ответ на скептические куплеты! — это, права, большая удача.

Пушкин в долгу не остался Митрополит Фихарет вскоре прочел «Стансы» ответ поэта:

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт.

7

Моя дорогая Долли!

Знаешь, о чем я думаю все последние дни? Мне, оказывается, не хватает женского общества. Не потому, что я привык, как ты говоришь, что чуть ли не все девчонки нашего класса бегали за мной. Не потому, что мне нравилось их кокетство и хотелось за кем-то ухаживать. Ты знаешь, что есть у меня только ты, Долли.

Нет, я просто считаю, что женское общество (я имею в виду таких, как ты ) облагораживает нашего брата. А ведь так и Кутузов считал, который, живя вдали от семьи, всегда искал женского общества именно с этой точки зрения.

Знаешь, я тут поболел немного и пролежал неделю в госпитале. Так до сих пор вспоминаю эту неделю с приятным ощущением от разговоров с женщинами-врачами, от благородных забот медицинских сестер и совершенно материнского внимания уборщиц.

Милая, милая Долли. Если бы ты только знала, как я скучаю по тебе. Мне ведь нс выпала радость, хотя бы только на прощание, на долгую разлуку поцеловать твои милые губы, прижать тебя к своему сердцу и с правом любимого тобой заглянуть в твои глаза.

Собрался писать тебе длинное письмо, и вот не получилось. Получил срочное задание.

Мысленно нежно целую тебя. Твой Григорий.

Дорогой мой защитник Родины!

А я ведь горжусь тобой. И часто думаю: почему вы — мальчишки, окончив школу, идете охранять Родину, делаете такое великое патриотическое дело. А мы, девчонки, живем, не отдавая свои силы Родине. И давно думаю, Гриша, вот о чем.

У нас в больницах не хватает санитарок, в домах престарелых не хватает уборщиц, одиноким старикам, живущим дома, иной раз некому даже хлеба купить. Почему же нас после школы нельзя мобилизовать тоже, хотя бы на год, заниматься этим дефицитным трудом? Все думаю, кому бы высказать эту мысль. Написать в газету — не поместят. Обратиться в правительство — неловко как-то. А мысль-то здравая. Я чувствую это. Ну что случилось бы со мной, если бы после школы я год поработала санитаркой в больнице? Научилась бы трудиться, приобрела бы потерянное теперь многими чувство милосердия. А за работу дали бы мне характеристику, которая имела бы значение и для поступления в вуз. Что ты думаешь, Гриша, по этому поводу?

А насчет твоей тяги к женскому обществу, я скажу тебе (ты сейчас улыбнешься: опять Долли села на своего конька): Александр Сергеевич тоже стремился к женскому обществу и по всем данным в этой области имел свою точку зрения. В № 1 «Современника» за 1836 г. была помещена статья без подписи «Императриуа Мария», в ней говорилось о необходимости расширить в России женское образование.

В статье «Отрывки из писем, мысли и замечания» (1827 год) Пушкин иронизирует над «Магометом, решившим оспорить у дам существование души.» Поэт пишет, что «во Франции, в земле, прославленной своею учтивостью, грамматика торжественно провозгласила мужской род благороднейшим», что «даже люди, выдающие себя за усерднейших почитателей прекрасного пола, не предполагают в женщинах ума, равного нашему, и, приноравливаясь к слабости их понятия, издают ученые книжки для дам, как будто для детей».

А в «Рославле» (1831 г.) Пушкин писал:

«Нет сомнения, что русские женщины лучше образованны, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые бог знает чем».

Ты помнишь, Гриша, стихотворение Пушкина «Буря»? Не помнишь? Я сейчас его тебе процитирую:

Ты видел деву на скале

В одежде белой над волнами,

Когда, бушуя в бурной мгле,

Играло море с берегами,

Когда луч молний озарял

Ее всечасно блеском алым,

И ветер бился и летал

С ее летучим покрывалом?

Прекрасно море в бурной мгле

И небо в блесках без лазури;

Но верь мне: дева на скале

Прекрасней волн, небес и бури.

Женщину он объединяет с величественной, грозной стихией. Но она, женщина, прекраснее. Это самое изумительное создание природы.

Ну вот, а что касается судьбы, которая обездолила тебя, и не пришлось тебе даже на прощание поцеловать меня — это не беда. Все еще у нас впереди, Гриша!

Я, как и ты, приготовилась к длинному письму, а по телефону сообщили — просят немедленно быть в библиотеке.

Прощай пока.

Твоя Долли

«Загородное болото»

Не очень нравилась Наталье Николаевне дача на Каменном острове, которую сняла она в 1836 году. Александр Сергеевич в это время был в Москве, и Наталья Николаевна сама заключила контракт с владельцем дачи Доливо-Добровольским.

Пушкины заняли два дома. Один -— небольшой, с изящными колоннами, и другой — тяжелый, с неуклюже нахлобученным мезонином и балконами. Площадка, на которой стояли дома, заканчивалась деревянной стеной в семь сажен. Это сосед Стасов отгородился от строений Доливо-Добровольского.

Цена была сходной. И семейство Пушкиных в мае перебралось на дачу.

Ты уж, вероятно, в своем загородном болоте, — писал Пушкин Наталье Николаевне. — Что-то дети мои и книги мои? Каково-то перевезли и перетащили тех и других?

Перетащить тех и других было действительно не легко. Наталья Николаевна была: на последнем месяце беременности. А поручить, без личного участия, «перетаскивать» детей и книги было не в ёе характере. Детей она оберегала, как в народе говорили, «пуще глаз своих», а к порядку в книгах и бережливому отношению к ним ее приучил Пушкин. Знала она душой, как дороги книги ее мужу. Но как бы ни было это трудно в ее положении, она «перетащила» и семью и книги в «загородное болото».