Агния Кузнецова - Долли

— Вот и не поймал! — сказала она, все еще не решаясь оставить бабушку и покинуть убежище.

Тогда Пушкин схватил ее на руки, поднял над головой и воскликнул:

— Зато я поймал! Поймал! Лови, Феликс, эту хитрую лисичку!

Феликс понимал, что Пушкин не бросит ему на руки девочку, но все же, смеясь, протянул руки. А Елизалекс все приняла за правду, от страха закрыла глаза и вновь огласила визгом гостиную.

Елизавета Михайловна засмеялась. Пушкин опустил Елизалекс. Но дети не отходили от него. Они не раз весело играли с поэтом, разговаривали обо всем, что было им интересно, и считали Пушкина человеком, на редкость понимающим их радости и тревоги, своим человеком.

— Александр Сергеевич! А у меня белка потерялась, — пожаловался Феликс.

— Живая белка?

— Живая, — опередила Феликса Елизалекс.

— Сидела у меня на плече в саду, прыгнула на дерево и скрылась.

— Сколько же она у тебя жила дома? — поинтересовался Пушкин.

— Всю зиму жила.

— Ну вот и захотелось на волю. Если ты свою белку любишь — не грусти. На воле ей лучше.

Пушкин поглядел в печальные, большие глаза мальчика и, как всегда, подумал: «Кого они мне напоминают?»

В это время в гостиной появилась Екатерина Федоровна. Она торопилась в Зимний дворец. Карета ждала ее во дворе.

— Здравствуйте, Александр Сергеевич, — приветливо протянула она ему руку и, обернувшись к Елизавете Михайловне, спросила: — Маменька, дети вам не мешают?

— Дети нам никогда не мешают, Екатерина Федоровна. В них наше счастье, — ответил за Хитрово Пушкин и взглянул в большие печальные глаза Екатерины Федоровны.

Ему стало не по себе. Вот кого напоминают глаза Феликса! Он мгновенно все понял.

— Тетя Катрин! Вы не приедете сегодня?

— Не приеду, Феликс.

Екатерина Федоровна поцеловала мальчика в лоб, поцеловала Елизалекс и, улыбнувшись Пушкину и матери, вышла.

Пушкин не знал о сплетнях, бродивших по гостиным, о том, что будто бы Феликс — незаконнорожденный сын Екатерины Тизенгаузен, что отец его — один из представителей прусского королевского дома. Вот только кто — великосветское общество не сумело докопаться. А царица, жена Николая I, фрейлиной которой была Екатерина, дочь прусского короля Фридриха-Вильгельма III. Не потому ли, гадали в гостиных, такие близкие отношения установились у императрицы с фрейлиной? Екатерина имела право называть императрицу просто Александриной и на «ты». А та души не чаяла в своей подруге.

Пушкину вспомнилось, что Елизавете Михайловне не раз при нем и других посетителях горничная на подносе подавала письма. Елизавета Михайловна читала их и обязательно останавливала внимание гостей на одном:

— Это письмо от графини Форгач, урожденной графини Андраши. Это мать Феликса. Все же не забывает ребенка, — с укором говорила она, иногда цитируя фразы из письма.

Тогда Пушкин не задерживал внимания на этих письмах, читавшихся в присутствии гостей. А теперь он все понял. Письма, очевидно, были нужны, чтобы еще и еще раз отвести подозрения от Екатерины. Елизавета Михайловна умела договариваться с кем угодно, если нужно было кому-то облегчить горькую долю, а уж для родной-то дочери как не постараться!

Письма графини Форгач не уничтожались. Они сохранились и для потомства.

И когда дети покинули гостиную, Пушкину захотелось подразнить Елизавету Михайловну.

— В народе говорят, что, когда люди долго живут друг с другом, у них помимо душевного сходства появляется и физическое.

— О чем вы? — не поняла Елизавета Михайловна.

— Вам не заметно. А со стороны видно, как Феликс похож на Екатерину Федоровну. Те же глаза, улыбка.

Елизавете Михайловне стало ясно, что Пушкин все понял. Но она не ужаснулась, что это сходство разглядят и другие. Пушкин видит то, чего не замечают другие. Его слова она восприняла как упрек ей за неоткровенность с ним. «Но он же должен понять и мое положение», — подумала она и ответила:

— Всякое бывает в жизни, Александр Сергеевич! Всякое!

А Пушкин подумал: «Сколько же страданий перенесла Екатерина Федоровна, чтобы скрыть все это от злого петербургского света, да и великосветского общества Италии, где разразилась эта трагедия. И сейчас она не может сказать сыну, что она его мать. Она для него тетя Катрин. А сколько горести пережила и переживает Елизавета Михайловна, якобы взявшая на воспитание сына графини Форгач.

«Странно, как я не заметил этого сходства глаз прежде, — думал Пушкин, возвращаясь домой, — видимо, это сходство стало у мальчика разительнее с возрастом».

Дома он не сказал жене о своей догадке. Это была тайна Елизаветы Михайловны, которую она, против обыкновения, не доверила даже ему. Это была тайна Екатерины, которую Пушкин глубоко уважал, ценил ее ум и незаурядность поступков. Он, например, знал, что и в Италии и в Петербурге Екатерине предоставлялись блестящие партии замужества, но она отказывала женихам.

Может быть, она продолжала любить того, чей сын рос воспитанником ее матери, думал Пушкин, и к его дружескому отношению к Екатерине прибавилось преклонение перед ней.

А дружба с ней началась еще в 1827 году, когда Елизавета Михайловна и Екатерина возвратились на родину.

Пушкин вспомнил, как в 1830 году он по просьбе Екатерины написал ей стихотворение «Циклоп».

Это стихотворение читала Екатерина в Аничкином дворце, на костюмированном балу, где она была в маске циклопа.

Посылая стихотворение, Пушкин писал тогда ей в письме:

Вот маска Пушкина, снятая с его мертвого лица. Долли отложила фотографию в сторону: «Это не нужно».

И задумалась...

В посольстве о смертельной ране Пушкина первой узнала Долли. Она побледнела, ахнула и побежала к матери. Но возле дверей спальни Елизаветы Михайловны с сомнением остановилась. Ведь для матери это известие будет потрясением. После родной семьи Пушкин для нее дороже всего на свете. Как она переживет этот удар?

Было уже поздно. Елизавета Михайловна спала. Она услышала негромкий стук в дверь и голос дочери:

— Маменька, откройте.

— Что случилось, Долли? — встревоженно спросила Елизавета Михайловна, накинула капот и бросилась открывать дверь. Долли остановилась в открытой двери. Свеча дрожала в ее руке и прыгающим светом освещала бледное лицо и глаза, наполненные слезами.

— Маменька, ради бога, успокойтесь. В нашей семье все хорошо. А вот...

— Пушкин? Что с ним? — как бы заранее предчувствуя несчастье, прошептала Елизавета Михайловна.

— Была дуэль с Дантесом. Пушкин тяжело ранен.

Елизавета Михайловна покачнулась, Долли проворно

поставила подсвечник на столик возле кровати, подхватила мать и повела ее к креслу. Но Елизавета Михайловна не села. Она провела руками по лицу, как бы снимая налетевшее отчаяние. Отстранила дочь и бросилась одеваться.

— Скорее к нему! Долли, немедленно карету!

— Маменька, да ведь уже ночь, подождите до утра.

— Ждать нельзя ни минуты. Я знаю. Он умрет. Я должна быть возле него. Карету, Долли! Умоляю тебя, скорее!

Она дрожащими руками торопливо натягивала на себя одежду.

Долли выбежала, оставив у матери свечу, в темноте на ощупь пробиралась по коридору. У нее тоже дрожали ноги, и слезы душили ее. Она не сказала матери, что надежды нет. Она бы поехала вместе с ней к умирающему. Но ей нельзя. Она жена посла.

Елизавета Михайловна не удивилась, что на лестнице и во дворе толпились люди, что двери в квартиру Пушкиных были распахнуты. Вид ее был так отчаянен, что люди перед ней расступались. Она вбежала в прихожую. У двери кабинета Пушкина стоял Тургенев. Он спиной прижался к двери и раскинул руки, защищая вход к больному.

— Нельзя, Елизавета Михайловна!

— Это невозможно!

Она отбросила его руку и, видно, так было велико отчаяние на ее лице, во всей фигуре ее, что Тургенев отступил. Она неслышно закрыла за собой дверь и, пытаясь унять рвущиеся рыдания, бросилась на колени перед диваном, на котором лежал Пушкин.

...Тургенев вошел в гостиную Хитрово. Елизавета Михайловна сидела за круглым столом, на котором лежали письма. Она была в черном платье, с траурной косынкой, наброшенной на плечи. Она не встала, как обычно, не пошла навстречу с приветливой улыбкой. Только подняла исплаканное лицо с темными кругами вокруг глаз, и губы ее задрожали.

— Садитесь, Александр Иванович, — она указала на стул.

Тургенев сел, положил на стол сверток, осторожно развернул. В белой тряпочке — горстка земли с могилы Александра Сергеевича. А рядом он положил по-зимнему голую, нераспустившуюся ветку.

— С молодого деревца, сорванная возле дома поэта, — тихо сказал он.

Елизавета Михайловна закрыла руками лицо и разрыдалась.

— Спасибо, спасибо, дорогой Тургенев, — сквозь рыдания говорила она. — А мне, верно, долго не пережить Пушкина.

А вот фотография картины Н. Ульянова «Пушкин с женой перед зеркалом на придворном балу».

В зеркало видны дамы и мужчины, поглядывающие на чету Пушкиных.

Долли не могла оторвать взгляд от Натальи Николаевны, хотя и понимала, что это выходит за рамки приличий, которыми она, жена посла, обязана обладать в полную меру. Но ее так покоряло все прекрасное! А она, Пушкина, была прекрасна.

Идеальные черты лица, движения и походка — все было в ней прелестно. Такой гармонией прекрасного лба, изящного носа, нежных непорочных губ с чуть уловимым налетом терпеливой решительности Долли не видела в жизни, как и этого бездонного золота глаз, притененного длинными ресницами, этого чуть неточного взгляда, уводящего в загадочный сказочный мир. А горделивый взлет коричневых бровей с чуть заметным трагическим изломом навевал грусть, и Долли казалось, что это прекрасное создание, именуемое женщиной, не может быть счастливо.