— Слушаю, начальник, — сказал полицейский, отводя глаза. — Беседовали мы здесь с хозяйкой, с этой самой Мод. Вдруг — звонок в дверь. Хозяйская дочка — Вера ее звать, да? — пошла открывать. — Врывается этот ниггер, Тайри, в руке пистолет — ну, Гас и залепил в него три раза. А не залепил бы, так этот ниггер нас тут никого бы не оставил в живых, уж это точно. Сильно он ранен, нет ли, мы не знали, мы выскочили на улицу. Он же был при оружии, тут только зазевайся — и тю-тю. Вот мы и не стали заходить обратно в дом и других никого не пускали, покуда неизвестно, опасен он еще или нет. Вот и все, начальник.

Ледяная глыба давила на грудь, мешая дышать; хотелось вскочить и крикнуть: «Лжете!», но в ушах звучало предсмертное наставление Тайри: что будут говорить — показывай, будто веришь… Все равно ничего не поделать…

— Все слыхал, Пуп? — спросил начальник полиции.

— Да, сэр, — неслышно отозвался он. Кричи не кричи — какая разница? Он со вздохом отодвинул от себя чашку кофе и положил горячую голову на стол, не в силах удержать прерывистые рыдания, теснящие ему грудь. Он не заметил, как трое полицейских ушли. Когда он наконец поднял голову, начальник полиции все еще стоял на кухне.

— Я вижу, Пуп, с тобой будет порядок, — сказал он и вышел, морща рот в жесткой усмешке.

Мод жалостливо стояла за его стулом. Напротив, за столом, сидела Вера, уставив в пол пустой, ничего не выражающий взгляд.

— Ничего, Пуп, детка, все обойдется, — елейным голосом протянула Мод.

Открылась задняя дверь, и на кухню вошли две девушки с шоколадной кожей. Пуп их видел здесь не в первый раз.

— Сегодня и завтра не работаем, — объявила Мод. — Умер Тайри. Он был мой друг и скончался у меня в доме.

— Да. Мы знаем, — сказала одна, мерным движением челюсти разминая во рту комок жевательной резинки.

— Жаль Тайри, черт возьми, хороший был человек, — сказала другая.

— Типун тебе на язык, лахудра черная, — кипя благородным негодованием, напустилась на нее Мод. — Думать надо, какие слова говоришь! В доме покойник!

— Извиняюсь, — потупясь, пробурчала девица.

— Да, Тайри был хороший человек, солидный, такому можно было доверять, — внушительно продолжала Мод, как будто кто-то с ней спорил. — Ты, Пуп, гордись Тайри. Никогда не слушай, если про него что станут болтать. Теперь тебе вести его дела. Слышишь?

Он вздохнул, понимая, к чему это все говорится. Ему не просто выражали сочувствие, речь шла о чем-то большем: речь шла о деле! Его провозглашали новым хозяином, ему присягали на верность, показывали свою готовность повиноваться. Теперь он знал, зачем начальнику полиции понадобилось обращаться к нему с напутствиями — это был приказ, чтоб он становился на место Тайри; намек, что, если он вытравит из сознания то, что случилось с его отцом, все может идти как прежде. В память о Тайри на одну ночь и один день приостановлена торговля живым товаром, но уже послезавтра купля-продажа опять пойдет заведенным порядком.

— Ты пойми, Пуп, жизнь — она идет дальше, — с печальной полуулыбкой сказала Мод. — Тайри первый тебя не похвалил бы, если б ты сел и сидел сложа руки. Зато он был бы рад и счастлив, если бы знал, что ты двигаешь его…

В дверь кухни негромко постучали.

— Да, что там? — раздраженная тем, что ее прервали, крикнула Мод.

Дверь приоткрылась, в нее просунулась голова Джима.

— Прошу прощения, — сказал он. — Пуп, там твоя мама у дверей.

— Скажи, пусть заходит сюда, — сказал Рыбий Пуп.

— М-да… Ты того… ты лучше сам пойди поговори, — сказал Джим. — А то, знаешь…

Рыбий Пуп вышел за ним. В коридоре было не протолкнуться: молоденькие черные проститутки, старый врач, два врача-практиканта в белых халатах. Слышался приглушенный говор. Вся обстановка была исполнена уважения к Тайри; скорби не было.

Джим открыл входную дверь, и Рыбий Пуп увидел, что в кучке людей, сбившихся у подножия ступенек, держась ближе к катафалку, у которого возились двое работников Тайри, стоит Эмма.

— Мама! — Рыбий Пуп бросился к ней и хотел ее обнять.

— Не надо, Пуп, — отступив назад, сухо остановила его Эмма.

— В чем дело? — спросил он, не веря своим ушам.

— За что Тайри так со мной обошелся? — горько и беспомощно сказала она.

— Мама, — повторил он с упреком, протягивая к ней руку.

— Нет, Пуп! — Она выпрямилась, и не горем, а скорей оскорбленной добродетелью горели ее сухие глаза. Ее мужа убили в публичном доме — такую обиду простить было невозможно.

— Мама, ведь папа умер, — сказал он.

— А его шлюха Глория не замешана в этом? — холодно спросила она.

Рыбий Пуп остолбенел. Значит, ей было известно про Глорию… Перед ним была новая Эмма — Эмма, наконец-то выступившая на свет из тени, которую бросал на ее жизнь Тайри. Неужели эта непокорная женщина и есть то безответное существо, которое съеживалось при первом звуке властного голоса Тайри? Как искусно таила она в себе ненависть к Тайри — даже он, ее сын, ничего не подозревал! Возможно, ему придется теперь пойти к ней под начало, а он не привык слушаться женщин. Рыбий Пуп насторожился; он был молод, но жизнь уже многому научила его.

— Ты что же, так и не взглянешь на папу до того, как его увезут? — спросил он с невольным ощущением, что он тоже в чем-то виноват. Эмма покачала головой, отчужденно глядя на сына широко открытыми печальными глазами.

— Нет. Здесь — не хочу, — сказала она со значением.

Чернокожие зеваки подались ближе к ним, с любопытством прислушиваясь. За их спинами обозначилась долговязая, худая словно жердь фигура; достопочтенный Ра гланд подошел ближе, и Рыбий Пуп увидел, как Эмма разрешила ему то, в чем отказала родному сыну, — проповедник обнял его мать за плечи.

— Храни вас Господь, сестра Таккер! — сказал он.

— Спаси и помилуй! — в первый раз всхлипнула Эмма.

Кто-то коротко заржал в толпе, и Рыбий Пуп понял, почему смеются люди: Тайри умер в публичном доме. Он напружинился, готовый броситься на всякого, кто посягнет на достоинство его отца.

— Никогда в жизни я не ступлю ногой в этот грязный вертеп, — звучным, твердым голосом объявила Эмма. — Я вышла замуж за Тайри, чтобы делить с ним радость и горе, не оставлять его в дни болезни и в смертный час. Но чтоб идти за ним к блудницам — такого уговору не было.

— Папа не ожидал, не поверил бы, что ты так можешь! — укорил ее Рыбий Пуп.

— Сын мой, не заставляй свою мать делать то, что она не хочет, — сказал проповедник.

— Никто никого не заставляет, — кисло сказал он.

— Что Тайри тут делал? — спросила Эмма.

Рыбий Пуп уловил злорадную усмешку на лице белого полицейского, который притаился поблизости. Он нагнулся к уху Эммы и яростно зашептал:

— Его сюда заманили обманом, мама. Белые.

— А что он сделал? — безучастно спросила Эмма.

Рыбий Пуп отвернулся, подавляя желание ударить ее по лицу.

— От Бога, сынок, не укрылось, что творил Тайри, — объявила Эмма. — Господь все вывел на чистую воду.

— Аминь, — нараспев произнес достопочтенный Рагланд.

— Молчи, мама! Ты сама не знаешь, что говоришь! — вступился Рыбий Пуп за отца. — Не папина вина, если…

— Я умею отличить добро от зла, — уверенно сказала Эмма, не заботясь о том, что ее могут слышать посторонние. — Я никогда ногой не ступлю в дом блуда, и с Божьей помощью ты тоже больше не ступишь. А Тайри я успею увидеть, когда его выставят в церкви.

С крыльца спустился доктор Адамс и, увидев Эмму, снял шляпу.

— Глубоко вам сочувствую, миссис Таккер, — сказал он. — Кто бы мог ждать… — Он повернулся к Пупу. — Тайри забирают в морг, чтобы следователь произвел осмотр тела. Вам его, вероятно, выдадут завтра в течение дня.

Он отошел. Рыбий Пуп вопросительно взглянул на Джима, который скромно держался в стороне.

— Ты сейчас домой, Пуп? — спросила Эмма.

— Не-а! — строптиво и неприязненно ответил он, весь клокоча от несказанной обиды. — Заверну в контору, там без папы дел невпроворот.

— Я отвезу сестру Таккер домой, — предложил проповедник Рагланд.

— Вот спасибо, — сказал Джим.

Рыбий Пуп смотрел, как проповедник подводит Эмму к своей машине, как они садятся, отъезжают. Он перехватил взгляд Джима, устремленный на него, и скрипнул зубами.

— Куда это катафалк запропастился? — с раздражением спросил он; он прекрасно знал, где катафалк, просто надо было что-то сказать.

— Да вот он, — сказал Джейк, водитель катафалка. — Уж три часа как здесь стоит.

— Ты на кого голос подымаешь, — прорычал Рыбий Пуп. — Тебя спрашивают, где он…

— Он здесь, а голос никто не подымает, — обидчиво проворчал Джейк.

— Кончай пререкаться и делай что положено, — беззлобно, но твердо распорядился Джим.

Джейк поплелся к катафалку, а Рыбий Пуп продолжал кипеть от гнева.

— Чертов сын, — буркнул он себе под нос. Мир черных сделался внезапно так же враждебен, как белый мир, исполнился угрозы; Тайри ушел, оставив после себя огромную пустоту и страх, что эту пустоту никогда не удастся заполнить. Его терзало ощущение, что он ничего не умеет; он знал, что все вокруг: родная мать, Джим, Мод, достопочтенный Рагланд, полицейские — глядят на него испытующе, оценивая его каждый со своим корыстным расчетом, готовясь нанести удар по слабому месту. Он пошел к своей машине. — Я поехал в контору, Джим.

К нему вразвалку, не торопясь, подошел белый полицейский.

— Держи хвост трубой, Пуп, не поддавайся! — сказал полицейский.

Катись ты к дьяволу, мысленно ответил ему Рыбий Пуп и, нажав на акселератор, пулей вылетел на улицу. Слезы жгли ему глаза. Обиженный, несчастный, он тоскливо шептал: «Если они мной собрались помыкать, пускай лучше не надеются». Правой рукой он нащупал в боковом кармане пиджака толстый белый конверт, который утром дал ему Тайри. «Папа доверил мне все, и будь я проклят, если не справлюсь, и пусть лучше ни одна собака не попадается мне на пути!»