— Да, папа.

Он был сокрушен — Тайри передал ему свое завещание.

— Пап, ну давай уедем…

— Нет. Мы остаемся. И мы должны быть ко всему готовы.

— Нет, нет! — Его начала бить дрожь, из глаз брызнули слезы.

Тайри остановил машину и обернулся к нему.

— Немедленно прекрати, Пуп, — угрожающе сказал он.

— Папа, но ведь тебя…

— ПУП, ПРЕКРАТИ РЕВЕТЬ!

— Ага, — давясь слезами, прошептал Рыбий Пуп.

— Плакать стоит, когда это тебе дает что-нибудь, — сказал Тайри, вновь трогая машину. — Сейчас лить слезы нет смысла.

Тайри прощался с ним на всякий случай, отдавал ему в руки все, что добыто за целую жизнь ценой жестокой борьбы. Что было сказать на это? Ничего. Когда такое происходит, нет подходящих к случаю слов. Но как же может Тайри бросить его так сразу… «Нельзя, не надо!» — кричало в нем все. Отец облек его невидимою мантией власти, переложил свои полномочия на его плечи в знак доверия, которое простиралось за пределы звуков и образов живого мира. Какое-то набожное чувство хлынуло ему в душу — Тайри свершил обряд, который связывал живого обязательством перед мертвым. Рыбий Пуп смотрел из окна машины на хорошо знакомые улицы с таким ощущением, как будто видит их впервые. Суеверное чувство в его душе только усилилось, когда он услышал, как Тайри, словно сбросив с себя непосильное бремя, принялся негромко насвистывать модную песенку.

— Тогда давай хоть делать что-нибудь, — просительно прошептал Рыбий Пуп.

— Все будет хорошо, сынок.

Переступив порог конторы, они увидели Джима.

— Здоров, Джим! — бодро проговорил Тайри. — Ну как в морге, нормально?

— Да вроде со всем управились, — сказал Джим.

— Джим, если кто спросит — меня тут нет. Понял?

— Есть, Тайри. Как у вас там с начальником?

— Порядок, — безмятежно пропел Тайри. — Со старым завязал, играю в открытую. Узнаешь из газет.

Все это тревожное утро Рыбий Пуп ни на минуту не отлучался от Тайри. Он только дивился, когда видел, как Тайри, словно забыв свои страхи и подавив в себе чувство вины перед жертвами пожара, с азартом принялся устраивать из массового погребения достопамятное событие. Он обзвонил всех черных проповедников, какие были в городе, и после долгих уговоров вынудил их дать согласие на то, чтобы отслужить общую заупокойную службу в самой большой из церквей Черного пояса — Елеонской баптистской церкви, где пастырем был Амос Джатланд Рагланд. Как бы не замечая, что он — предмет всеобщих подозрений, он задумал заказать «в память о всех несчастных, кто погиб на этом страшном пожаре», исполинский венок из живых цветов. Рыбий Пуп обобрал дочиста все цветочные лавки в городе, не только черные, но и белые, скупая оптом сотни тубероз, гладиолусов, лилий, гвоздик, пионов, георгинов…

— Мне чтобы эту самую церковь не видать было спереди за цветами, — с угрюмым упоением повелел Тайри. — Мне чтобы такой венок отгрохать, какого не видывали в этом городе… Из собственного кармана выложу пятьдесят долларов — пусть все знают, какая у меня душа.

Когда явились родные и близкие покойных и неуверенно, робко подступились к нему с расспросами, по какой причине и по чьей вине вспыхнул пожар, Тайри не отмалчивался, а, воздев к небесам черный перст, объявил:

— Слушайте правду, и пусть меня Бог накажет, если хоть слово солгу. Плюньте тому в глаза, кто без стыда и совести станет вам наговаривать, что будто я причастен к пожару! Елки зеленые, мой сын, моя плоть и кровь, уцелел по чистой случайности, еще пять минут — и он тоже очутился бы в пекле. И лежал бы сейчас мой Пуп холодный, бездыханный и накачанный формальдегидом, как все другие прочие. Неужели, по-вашему, я допустил бы до пожара, когда там же мог сгореть мой родной сын? Да что вы, очумели! И про дока не верьте никому, он тоже тут ни при чем. Это все белые слухи распускают по злобе, сукины дети. Сколько было говорено Брюхану, чтоб доглядывал, — так нет же. Пьянствовал, чертов сын, небось без просыпу. Чист я перед вами, люди, а если кто сомневается — смотрите: по своей доброй волюшке я скостил десять процентов с каждого покойника. Тайри — человек честный, это вам всякий скажет.

На оглушенных, растерянных клиентов его доводы действовали, и к одиннадцати часам последний заплаканный посетитель покинул контору. Подготовка к самым пышным похоронам, какие когда-либо знал Клинтонвиль, шла полным ходом.

— Ну и ну, — изумлялся Рыбий Пуп. — Думается, по похоронной части ловчей папы и человека нет на свете.

Мирно, чересчур даже мирно, тянулись часы. Следить, как подвигается дело с бальзамированием, распорядиться, где устроить временно лишние прощальные комнаты, — а так обычный будничный день.

— Что-то уж очень тишь да гладь, — тревожно ворчал Тайри. — Не нравится это мне.

Рыбий Пуп зорко следил, что происходит на улицах Черного пояса, но нет — ни одного белого лица, ни единой полицейской машины.

— Папа, послушай, что я скажу, — начал он.

— Что? В чем дело?

— Уедем на несколько дней, а?

— Это все равно как признать, что мы виноваты. А мы виноваты не больше ихнего.

— Пересидели бы денька три-четыре в Мемфисе, а приедем назад — уже что-нибудь да прояснится, — настаивал Рыбий Пуп.

— Пуп, мне нельзя бежать. Все мое — здесь. И сам я останусь здесь.

За несколько минут до двенадцати к Пупу подошел Джим в белом халате, который он надевал для бальзамирования, и зашептал:

— Пуп, покойников почти всех положили в спортзале, но Глэдис Тайри велел положить в нашей прощальной. Хочешь пойти поглядеть?

Окаменев на мгновение, Рыбий Пуп закрыл глаза, потом поднялся и покорно пошел вслед за Джимом в прощальную комнату. Глэдис в простом белом платьице лежала в простом сером гробу, стоящем в одном ряду с другими. Он смотрел на восковое бескровное лицо, хранящее след грустной улыбки, и вспоминал, как она не могла понять, что значит быть черным, — а вот теперь ее нет. У него затуманились глаза, в ушах вновь зазвучали страстные обличения Тайри, услышанные им вчера вечером в доме Макуильямса, а в душу вползло сомнение, не они ли с Тайри виновны в том, что Глэдис погибла… «Я принял закон белого человека и жил по нему. Это плохой закон, но я к нему приноровился с толком для себя, для своей семьи…» Как обычно, как всякий раз, когда он что-нибудь пытался осмыслить в жизни, он поймал себя на том, что ломает себе голову над непостижимой сущностью белого человека. Он вернулся в контору и положил руку на плечо Тайри.

— Я хочу, чтобы Глэдис положили в другой гроб. Получше, — всхлипнул он.

— Конечно, — сказал Тайри. — Положим ее, в какой ты захочешь. — Он вынул изо рта сигару. — Джим, — позвал он и мягко подтолкнул сына к стулу. — Сядь посиди, сынок.

В дверях появился Джим.

— Переложи Глэдис в гроб, какие у нас идут по высшему разряду… Погоди-ка. — Тайри встал и подошел к двери. — Я сам покажу. — Он вышел из конторы, Джим за ним.

Рыбий Пуп положил голову на стол и дал волю слезам. Спустя немного он почувствовал, как ему легла на плечо ладонь Тайри.

— Жизнь — тяжелая штука, сынок, но в ней есть и хорошее. Не надо все портить себе из-за того, что случилось, ладно?

— Постараюсь, — еле выговорил дрожащими губами Рыбий Пуп.

Они поехали домой завтракать. Держа пистолет на колене, Тайри вел машину, то и дело озираясь по сторонам. Эмма подавала на стол, отворачивая заплаканное лицо. Сама она есть не стала, сославшись на то, что у нее болит голова. Когда они вернулись в контору, позвонил доктор Брус сказать, что у него все идет без происшествий.

— Ох, не к добру это, — проворчал Тайри. — Уж больно все тихо.

— Папа, уедем! Пошли сядем в машину и…

— Нельзя бежать! Ничего это не даст! — в третий раз отказался Тайри.

В шесть с чем-то доктор Брус позвонил опять. В его возбужденном голосе звучало беспокойство.

— Тайри, Мод стало плохо, — сказал он. — Только что звонила Вера. Какой-то приступ. Сейчас еду, погляжу, в чем дело. Хотел, чтоб вы знали, где я нахожусь, понятно?

— Все ясно, док, — сказал Тайри. — А что там с ней такое?

— Пока не знаю, надо посмотреть.

— Звоните, если что, — сказал Тайри. Он обернулся к сыну. — Мод что-то захворала. Док едет к ней. Не иначе занемогла из-за этой передряги. Оно и понятно — если большое жюри круто повернет, ее заведению крышка.

Медленно ползли часы. Под самый вечер на несколько мгновений выглянуло солнце, залив золотом мокрые улицы. Джим объявил, что кончили бальзамировать последний из сорока двух трупов.

— Согласно заключению следователя, у всех смерть наступила в результате несчастного случая, а какого характера — это предстоит определить, — прибавил он.

— Значит, надо понимать, еще не решили, так? — спросил Тайри, глядя на него с каменным лицом.

— Выходит так.

— Что ж, чему быть — того не миновать, — сказал Тайри. — Джим, я знаю, ты устал. Тебе за эту работу причитается отдельно. Два дня и две ночи на ногах…

— Старался, как мог, Тайри, — скромно сказал Джим. — Для тебя.

— А не двинуть нам домой, Пуп? — предложил Тайри.

— Давай, папа.

Когда они уже уходили, зазвонил телефон. Рыбий Пуп взял трубку.

— Пуп? — долетел до него неуверенный голос доктора.

— Да, док.

— Дай-ка мне Тайри.

— Сию минуту, док. Тебя, пап — док, — крикнул он Тайри.

Рыбий Пуп передал телефон Тайри со смутным чувством, что в привычном течении времени нечто застопорилось, дало сбой, хоть он не мог бы указать, что именно. Он прислушался к тому, что говорит Тайри:

— Да, док.

— …

— Что-что? — воскликнул Тайри.

— …