— Это мой первый сезон в Лондоне, — ответил Стефан на мой вопрос.

— Два года назад я закончил Итон, — и, поискав глазами друга, добавил: — Мы заканчивали его с Джорджем вместе. Потом отец отправил меня в путешествие по Европе, набраться опыта.

Молодой человек грустно усмехнулся. Я залюбовалась его улыбкой падшего ангела. И тут же вздрогнула, ощутив непреодолимое желание прижать его голову к груди и погладить по шелковистым волосам. Это что — материнский инстинкт?!

— И сколько вам лет, лорд Сеймур? — поинтересовалась я.

— Двадцать шесть, — ответил молодой человек и обеспокоенно нахмурился. — Ваша светлость, если я и младше вас на год, то это ведь не помешает нам стать друзьями?

— На год? — улыбнулась я лукаво. — Отличный комплимент, господин барон. И да, не помешает.

Я любовалась им, как совершенным творением матушки-природы. Ни единого изъяна во внешности и фигуре. Странно, но кроме обычного восхищения красотой, я не чувствовала ничего, даже того желания влюбиться, которое испытывала по отношению к Питеру Дюбуа. Идеальная красота, обаяние, молодость не тронули мою душу. Только нотки умиления и нежности пробивались изнутри. Словно он — мой младший брат, словно мы старые добрые друзья.

Потом, в ходе частых встреч на пикниках и в парке, во время танцев и легкого флирта на балах, я, наконец, поняла, что меня так насторожило. Тот диссонанс, что ощутило мое сердце, назывался сочувствием. Стефан и Джордж любили друг друга. Я замечала их улыбки, краткие касания, вспышки беспомощности и бессилия перед невозможностью открыться. Гомосексуализм порицался в нашем мире. Мужеложцев насильно отправляли в лечебницы, унижали, оскорбляли, подвергали остракизму, вплоть до уголовного преследования.

«Бедные дети», — подумала я и приняла решение.

Барон Стефан Сеймур стал моим вторым «официальным любовником». О нем и Джордже ходило множество слухов. Еще из Итона за ними тянулся шлейф сплетен и подозрений. Отец Стефана догадывался о предпочтениях сына, именно поэтому и отправил его подальше от Англии. Но когда мы с Лилией взяли их под свое крыло, сплетни немного утихли. Точнее, перешли в новое русло. Теперь нам приписывали безудержные оргии и разврат вчетвером. Лилия надулась.

— Вот влипла так влипла, — корила она меня, — сплетни есть, а удовольствия нет. Разве я похожа на добрую самаритянку?

— Очень похожа, — смеялась я. — Лили, мы обязаны помочь двум несчастным юношам. Без нас их быстро выведут на чистую воду, а так пусть хоть немного побудут вдвоем.

— Только ради тебя, — пробурчала она, — стану на время монашкой. Если бы только эти сплетницы знали, что мы делаем за закрытыми дверями особняка на Флит-стрит…

Она всплеснула руками, и мы одновременно рассмеялись, представив лицо самой известной сплетницы Лондона, леди Торншир. Вечера мы проводили за бокалом вина или чашкой чая, чинно сидя в гостиной у Стефана, читая или играя в бридж.

* * *

И опять закрутилась круговерть праздников и развлечений. Нас со Стефаном окрестили самой красивой парой Лондона. Оба золотоволосые, голубоглазые, легкомысленные. С ослепительными улыбками мы очаровывали и шокировали свет, демонстрируя напоказ пылкие чувства друг ко другу. Я словно играла в театре двух актеров. Прекрасно зная, что никогда у нас ничего не получится (даже с Питером была призрачная надежда, со Стефаном ее не было вовсе), я с нежностью прижималась к нему, ворковала на ухо глупости, перебирала пальцами прекрасные длинные волосы. А потом мы вместе смеялись, вспоминая круглые глаза леди Кирли, сидевшей в соседней ложе.

Стефану не нужно было зарабатывать на жизнь, отец давал ему приличное содержание. Небольшой, но прекрасно обставленный особняк на Флит-стрит открыл двери для желающих посетить небольшие приемы, музыкальные и карточные вечера. Я приглашала своих друзей именно сюда, а не в мой склеп на Пикадилли. Стены герцогского дворца давили. Туда я возвращалась лишь переночевать, и то под утро.

Моя беззаботная светская жизнь так бы продолжалась и дальше, если бы не случилось несчастье. Как мне потом рассказали, все началось с того, что отец пригласил свою любовницу и друзей в наш замок Нордвик в Камберленде. Виконт не жалел денег на вино и развлечения, и на охоте на лис его лошадь споткнулась, отец неудачно упал и свернул себе шею. Говорили, он был сильно пьян. Сообщили маме и Адели в Италию, но им, чтобы приехать, требовалось больше недели. Поэтому на похоронах присутствовала я одна.

Я сидела на скамейке у входа в семейную усыпальницу, куда вчера занесли гроб, и задумчиво смотрела на серые стены замка, увитые плющом. Западная башня почти развалилась. Еще немного и рухнет крыша. Сильный морской ветер, дующий с побережья, не щадил старый каменный замок. Теперь он мой. Скудное папино наследство, словно попытка попросить прощения за прошлые обиды. Он завещал этот полуразрушенный замок мне. Зачем? Может быть, он знал, что я всегда любила этот дом? Может быть, это была попытка помириться?

Я прислушалась к себе и вдруг ясно поняла, что мои ненависть и обида — слишком разрушительные чувства, чтобы предаваться им вечно. Адель права. «Никогда» — страшное слово. Оно сравнимо только со смертью. Я больше не увижу папу. Каким бы он ни был, он дал мне жизнь. Он по-своему любил меня и заботился обо мне. Как умел, как научили его родители…

Я сидела на скамейке, и горячие слезы текли из глаз: «Я больше никогда не увижу папу».

Часть третья. Прощение

Смерть отца стала толчком. Мне тридцать лет, и третью часть жизни я потратила впустую. На глупую ненависть, застарелые обиды, на попытки доказать что-то герцогу, родителям, всему миру. Пора взрослеть, Софи. Не знаю, что буду делать, не знаю, как, но знаю точно — злобы в моем сердце больше не будет.

Мама, мамочка… Ты тоже превратилась в несчастную женщину с пустыми глазами. Может, тогда она хотела меня предостеречь? Может, она хотела избавить меня от горького разочарования в любви, такого, какое пережила сама?

Я простила. В конечном итоге, я приняла и поняла. Обвинять родителей в своей горькой судьбе можно в восемнадцать лет. Кричать «Вы исковеркали мне жизнь, вы лишили меня любви» можно в юности. Но сейчас… В тридцать — винить нужно только себя. Впереди еще долгие годы. И теперь лишь я в ответе за свою будущую жизнь. Только я смогу или не смогу сделать ее другой. Счастливой или несчастной. Пустой или наполненной смыслом.

Я прожила в замке неделю. После десятилетнего отсутствия он показался мне мрачным и неприкаянным. Совсем не таким сказочным дворцом, каким виделся в детстве. Кучка слуг старалась как могла поддерживать его в жилом состоянии. Но ковры выглядели потертыми, портьеры истончились от частых стирок, а простыни пропитались сыростью. Меня постоянно мучила бессонница, почему-то вспомнилось детское увлечение сыном священника, хотя я уже давно перестала думать о нем. Только закрывала глаза, как передо мной вставал тот первый портрет, написанный в Торки. И пусть лицо Роберта проявлялось словно в дымке, черты были нечеткими, смазанными, оно тревожило меня и не давало уснуть.

Мама приехала одна. Адель была на седьмом месяце беременности и муж запретил ей отправляться в дальнее путешествие, да она и не рвалась. Я сидела в гостиной и пила чай, когда дорожный экипаж подкатил к воротам замка.

Забыв обо всем, я бросилась навстречу. Мы обнимали друг друга прямо там, у ворот, плакали и просили прощения. Говорили и не могли наговориться. Столько всего произошло за десять лет, целая жизнь.

* * *

Вернулись в Лондон почти через месяц после похорон, и я сразу же отправила Мэри назад в замок с деньгами и письмом с подробными инструкциями, что заменить и что купить нового. Конечно, восстановить величие замка Нордвик мне не под силу, но разрушиться полностью я ему не дам. Мама остановилась в нашем доме на Лонг-Акр-стрит. Мне же сказала, что Адель прекрасно справляется без нее, толпа тетушек и дядюшек со стороны мужа, живущих у них, помогут с детьми. А она останется со мной, слишком долго мы были в разлуке. Я рассказала о своих обманах. О Стефане, о Питере… Мама смеялась сквозь слезы, а я смотрела на нее и мысленно просила прощения за все те злые слова, сказанные в пылу обиды. Может, именно они сделали из нее эту пожилую полную женщину с глубокими морщинами и больным сердцем?

* * *

Стефан маме очень понравился.

— Воспитанный красивый молодой человек, — резюмировала она, — ты взяла его под свое крыло, но бесконечно это продолжаться не может.

— Знаю, — вздохнула я тяжело, — и что делать — не представляю.

— Они должны сами разобраться со своей жизнью. Ты не сможешь вечно их прикрывать.

— Я со своей не могу разобраться, — грустно улыбнулась я, — а ты говоришь…

Вдруг лицо мамы мучительно искривилось, тяжелый горестный вздох вырвался из ее груди.

— Софи, девочка моя, я постоянно думала о тебе, все эти десять лет. Я боялась, что Роланд наложит на себя руки, я боялась бедности, — мама подняла на меня измученный взгляд, плечи затряслись от беззвучных рыданий. — Мы ошиблись. Мы не должны были вмешиваться. Даже если бы ты была несчастлива с Робертом, это была бы твоя судьба, выбранная тобой.

— Мама, не нужно… — попыталась остановить поток оправданий.

— Нет, послушай, — голос мамы дрожал и срывался, — я была тогда совершенно подавлена. У твоего отца появилась любовница, мы постоянно ссорились… Ты же помнишь.

— Да, я помню, — тихонько ответила я.

— Я хотела как лучше. Хотела, чтобы ты не разочаровалась в Роберте как я в Роланде. Я… — она заплакала еще горше, — ошибалась. Прости.