– Я не инвалид. И я не делаю этого намеренно, Эмили. Я прошла через тяжкое испытание. Даже миссис Кунс с этим согласилась. Ты сама была здесь и все видела. Как ты можешь быть такой бесчувственной, такой безжалостной и притворяться религиозной? – резко сказала я.

– Притворяться? – зашипела она. – Ты обвиняешь в притворстве меня, одну, из всех людей?

– Где-то в твоей Библии есть слова о любви, заботе и помощи нуждающимся, – уверенно заявила я. Мое насильное изучение Библии все эти годы не прошло зря. Я знала о чем говорю, но и Эмили об этом знала.

– И там же есть слова о зле, селящемся в наших сердцах, о человеческих грехах и о том, что мы должны делать, чтобы преодолеть наши слабости. Только когда дьявол изгнан, мы можем наслаждаться любовью друг к другу, – сказала она. Это была ее философия, ее кредо, и мне было ее жаль. Я покачала головой.

– Ты всегда будешь одна, Эмили. У тебя никого не будет, кроме самой себя.

Она вскинула голову и выпрямилась.

– Я не одинока. Я иду с архангелом Михаилом, который держит в своих руках меч возмездия, – похвасталась она.

Я просто покачала головой. Теперь, когда мое наказание закончилось, мне было ее просто жаль. Эмили поняла это и не могла перенести моего сочувствующего взгляда. Она тут же развернулась и бросилась вон из моей комнаты.

Первый раз, когда Вера принесла мне еду, я спросила ее о маме.

– Не могу сказать тебе точно, Лилиан, потому что последние несколько дней за ней присматривали Капитан и Эмили.

– Папа и Эмили? Но почему?

– Так захотел Капитан, – ответила Вера, но я видела, что она этим очень обеспокоена.

Тревога за маму заставила меня встать с кровати быстрее, чем я того ожидала. Я поднялась на третий день после рождения Шарлотты. Сначала я двигалась, как пожилая дама, скрюченная и больная, как миссис Кунс, но с каждым шагом мое тело все более расправлялось и, наконец, я глубоко вздохнула и выпрямилась в полный рост. Затем я пошла навестить маму.

– Мама? – сказала я, осторожно постучав и открыв дверь. Ответа не последовало, но она не была похожа на спящую. Закрыв за собой дверь и повернувшись, я увидела, что ее глаза открыты.

– Мама, – произнесла я, подходя к ней. – Это я, Лилиан. Как ты себя чувствуешь сегодня?

Я остановилась, не доходя до ее кровати. Мне показалось, что за последнее время мама потеряла еще фунтов двенадцать. Цвет ее лица, когда-то свежий, как цветы магнолии, теперь был болезненно желтым. Ее чудесные золотистые волосы были не мыты, не ухожены и не расчесывались уже несколько дней, а может даже недель и выглядели сухими и тусклыми. Возраст следовал за болезнью по пятам и подкрался к маме, испещрив морщинками ее пальцы. На ее лице появились морщины там, где их раньше не было. Щеки и скулы были резко очерчены, а кожа была сухой и шершавой. Даже несмотря на сильный запах лаванды вокруг нее, так что в комнате было не продохнуть, мама выглядела не мытой, неухоженной, словно покинутая, ничтожная и убогая, которую оставили гнить в благотворительной общественной больнице для бедных.

Но больше всего меня напугал мамин взгляд, устремленный к потолку. Глаза были неподвижны, а веки даже не дрожали.

– Мама?

Я стояла рядом с ее кроватью, нервно покусывая губу и сдерживая рыдание. Мама лежала спокойно, дыхания ее не было слышно. Ее грудь под одеялом оставалась неподвижной.

– Мама, – прошептала я, – мама, это я… Лилиан. Мама?

Я коснулась ее плеча. Оно было таким холодным. В ужасе я отдернула руку и перевела дыхание. Затем медленно я поднесла руку к ее лицу, дотронулась до щеки. Она также была холодной.

– Мама! – Громко вскрикнула я.

Ее веки даже не дрогнули. Осторожно, но уверенно, я потрясла ее за плечо. Ее голова слегка покачалась из стороны в сторону, но глаза остались неподвижными. На этот раз я закричала изо всех сил.

Я трясла и трясла ее, но мама так и не повернулась ко мне и не пошевелилась. Паника пригвоздила меня к полу. Я просто стояла, мои плечи сотрясали рыдания. Сколько времени прошло с тех пор, когда сюда кто-нибудь заходил в последний раз? Нигде не было и следов, что маме приносили завтрак, а на ночном столике не было и стакана воды.

Обхватив живот и глотая слезы, я повернулась и пошла к двери. Остановившись, я оглянулась на ее усохшее тело, под тяжелым одеялом на шелковых подушках, которые она так любила. Я распахнула дверь, чтобы выйти и закричать, но наткнулась прямо на папу. Он стиснул мои плечи.

– Папа, – плакала я, – мама не дышит. Она…

– Джорджии больше нет. Она умерла во сне, – сухо ответил папа.

В его глазах не было ни слезинки, а в его голосе даже намека на рыдание. О, как всегда, стоял прямо и твердо, расправив плечи и подняв голову с той самой гордостью Буфоф, которую я успела возненавидеть.

– Папа, что с ней случилось?

– Месяц назад доктор сказал мне, что Джорджиа страдает от рака желудка. Шансов у нее не было, поэтому он сказал мне, единственное, что можно сделать, насколько это возможно, избавить ее от болей.

– Но почему мне никто об этом не рассказал? – недоверчиво спросила я. – Почему ты не обращал внимания на мои слова, когда я говорила, что мама выглядит очень больной.

– Это обстоятельство должно было помочь главному, о чем мы заботились все время, – ответил он. – Когда Джорджиа приходила в себя, я сообщил ей о наших планах, и она уверила, что не умрет, пока не осуществим наше намерение.

– Папа, да как ты мог заботиться об этом обмане больше, чем о здоровье мамы? Как ты мог?

– Я говорил тебе, – ответил он, устремив на меня свой стальной взгляд, – что ничего нельзя было сделать. И не было смысла отказываться от наших планов, чтобы отправить ее в больницу, ведь так? В любом случае Буфы должны умирать дома, – проговорил он. – Все Буфы умирают в своей постели.

Я подавила крик и взяла себя в руки.

– Как давно она… умерла, папа? Когда это произошло?

– Сразу после того, как ты убежала из дома. Видишь, – сказал он с безумной улыбкой, – молитвы Эмили услышаны. Всевышний захотел забрать Джорджию, а когда подошел срок, Он заставил тебя сделать то, что ты сделала. Теперь ты понимаешь, какой силой обладают молитвы, особенно, когда их произносит такой преданный человек, как Эмили.

– И вы держали ее смерть в секрете столько дней? – недоверчиво спросила я.

– Я думал, что нам надо всем рассказать, будто мама умерла при рождении ребенка. Но мы с Эмили решили, что необходимо подождать день или два, чтобы ее состояние было похоже на то, что она умерла при родах и поэтому благородно сражались за то несколько дней, – сказал он с гордостью.

– Бедная мама, – прошептала я. – Бедная, бедная мама.

– Она оказала нам неоценимую услугу в конце своей жизни, – объявил папа.

– А как же мы? Какую огромную услугу ей мы оказали, оставив ее одну в предсмертной агонии? – выкрикнула я в ответ. Папа вздрогнул, но быстро овладел собой.

– Я уже говорил тебе. Ничего нельзя было поделать, и не было смысла упускать возможность сохранить доброе имя Буфов.

– Имя Буфов! Это проклятое имя Буфов! Папа ударил меня по щеке.

– Где теперь эта честь семьи, папа? Неужели все это – те самые великие традиции благородного Юга, которые ты требовал любить и беречь? Неужели ты гордишься собой, папа? Не думаешь ли, что твой отец и дед гордились бы тем, что ты сделал со мной и со своей женой? Неужели ты считаешь себя джентльменом Юга?

– Отправляйся назад в свою комнату, – проревел он, багровея. – Ну!

– Я больше не буду сидеть взаперти, папа, – дерзко произнесла я.

– Ты будешь делать то, что я тебе скажу и без промедления, слышала?

– Где мой ребенок? Я хочу его видеть, – заявила я. Он сделал шаг ко мне и снова поднял руку. – Ты можешь бить меня сколько угодно, папа, но я не двинусь с места, пока не увижу своего ребенка, а когда люди придут на мамины похороны и увидят меня с синяками, то у них будет достаточно поводов сплетничать о семье Буфов, – добавила я. Его рука застыла в воздухе. Он просто кипел от злости, но не дарил меня.

– Я думал, – сказал он, медленно опуская руку, – что ты должна была научиться смирению, но теперь я вижу, что в тебе все еще остался бунтарский дух.

– Я устала, папа, от лжи и обманов, устала от ненависти и гнева, устала слушать о дьяволе и грехе, потому что единственный грех, в котором я очевидно виновна, так это то, что я родилась и была привезена в эту ужасную семью. Где малышка Шарлотта? – повторила я.

Некоторое время папа стоял, уставившись на меня.

– Не называй ее своей, – приказал он.

– Я знаю.

– Я устроил для нее детскую в комнате Евгении и пригласил няню. Ее зовут миссис Кларк. Не вздумай сказать ей что-нибудь такое, что ей не следует знать, – предупредил он. – Слышала?

Я кивнула.

– Хорошо, – сказал он, делая шаг назад. – Ты можешь навестить ее сейчас, но помни, о чем я тебя предупредил, Лилиан.

– Когда похороны мамы? – спросила я.

– Через два дня, – сказал он. – Я послал за доктором, а затем придут служащие из похоронного бюро и позаботятся о ней.

Я закрыла глаза и с трудом сглотнула. Затем не глядя на папу, я поплелась за ним к лестнице. Мне казалось, что какая-то сила несет меня по коридору туда, где когда-то была комната Евгении.

Миссис Кларк выглядела лет на пятьдесят-шестьдесят, ее волосы были светло-каштановые, а глаза – цвета ореха. Это была маленькая женщина со старческой улыбкой и приятным голосом. Я не понимала, как папе удалось найти такого подходящего, мягкого человека для подобной работы. Очевидно, она была профессиональной нянькой.

Я удивилась разительным переменам в комнате Евгении. Старая мебель была заменена на детскую – кроватку и столик для пеленания – обои были светлыми и хорошо сочетались с новыми яркими занавесками. Всех, кто приходил посмотреть на ребенка, а особенно на новую сиделку – миссис Кларк – должны были поверить, что папа очень любит свою малышку.