— Хозяин, может, и нам заглянуть в храм божий? — не выдержал Петерис.

Озолс осклабился:

— У тебя что, грехов много?

— У меня?!

— Давай трогай, святой! Тебя жена ждет.

— Кого?! Меня?! — Глаза у кучера потемнели, злая судорога пробежала по лицу. Он так яростно хлестнул лошадь, что Озолс едва не вывалился из коляски. В поселке уже давно было известно, что если Эрна кого-то н ждет, то только не своего Петериса.


Артур сидел на кухне, чинил сеть.

— Поешь! — Мать поставила рядом кружку с молоком, придвинула кусок хлеба, намазанный медом. Банга отложил моток, взял кружку, задумался. Луч солнца, падавший из окна, зажег радужный узор на фаянсе. Эту кружку Артур помнил с детства: та самая, что стояла потом на поминках перед пустым стулом. Как все-таки странно и жестоко устроена жизнь: еще вчера все было по-иному — был отец, была надежда… Артур чуть не застонал от боли. Мать, словно бы прочитав его мысли, отвернулась, пошла к плите. И остановилась на полпути, увидев входившего Озолса.

— Бог в помощь, Зента! Прими мои соболезнования.

Она опустила голову, заплакала.

— Господь дает, господь забирает, — скорбно продолжал Озолс. — Хороший был у тебя муж, по такому не грех и поплакать. И отец был хороший. — Он заметил Артура.

— Проходи, Якоб.

Озолс заковылял в комнату, волоча непослушный протез. Сейчас — не на людях, не в коляске — он не казался таким бравым. Инвалид, сутуловатый, оплывший, он грузно опустился на стул подле стола, положил на скатерть руки, большие и натруженные, сумрачно огляделся. Негромко спросил:

— Слышал, ты дом продаешь.

Зента потупилась. Ее пальцы нервно теребили передник.

— Что поделаешь, Якоб… Долги… — хотела еще что-то добавить, но в дверном проеме показался Артур.

— Погоди, мать, — хрипло проговорил он. — Насчет отцова долга не беспокойтесь, за нами не пропадет.

Озолс предостерегающе поднял руку:

— Постой, сынок, не горячись. Скажи, Зента, сколько у вас осталось невыплаченной ссуды за дом?

— Около семисот латов. И тебе триста. Вот и получается…

Ну, между собой мы пока считаться не будем… А ссуда… Неважно у меня, правда, с наличными, да ничего… Ссуду вашу я погашу. С банком лучше не тянуть. Проценты…

До Зенты трудно доходил смысл его слов.

— Как, ты сам… наши долги?

— А ты что думала? Пришел рубашку последнюю с вас снимать? Мы же люди… Всю жизнь прожили рядом. Янка, почитай, братом был мне…

— За доброту вашу спасибо. Но мы так не можем, — самолюбиво перебил его Артур.

Озолс опять предостерегающе поднял руку:

— Я не милостыню вам предлагаю. Заработаешь — отдашь. Промысловый участок отцовский правление тебе оставит. Может, еще и прибавим немного.

— А ловить на чем?

— Лодку пока возьмешь у меня. Моторная, пятнадцатисильная. К тебе любой напарником пойдет. А зимой на озера, за карпом. Он теперь в хорошей цене. Я думаю, если каждый третий улов мой — не так уж много получится. Глядишь, постепенно и отдашь отцовский долг. Ну что, по рукам?

Артур в нерешительности помялся, но упираться не стал:

— Согласен.

— Выбирай, что лучше — расписка или вексель?

— Вексель.


Утром вдоль всего берега шла работа — рыбаки волокли к морю карбасы, загружали снасти, готовились к путине. Озолс, с погасшей трубкой в зубах, приглядывал за своей артелью. Мимо него то и дело пробегали люди — кто с веслами, кто со связкой балберов — поплавков.

— Невод куда грузить? — согнувшись под тяжестью сложенной сети, остановился рядом с ним Артур.

— Во-он в тот карбас, к Фрицису, — Озолс неодобрительно посмотрел на парня: Чего один надрываешься? Помочь некому?

— Да мне — раз плюнуть! — молодецки крякнул Банга и, стараясь держаться прямо, пошел к лодкам.

— Заботу показываешь? — желчно бросил подошедший Калниньш. — Теперь можно — вексель-то выхватил!

Озолс обернулся, раздраженно бросил:

— Все ты мечешься, как ужаленный. Суешься в каждую дырку… Нехорошо.

— Нехорошо? — сузил глаза Калниньш. — А людей одурачивать, с голого последнюю рубаху снимать — хорошо?

— Послал бы я тебя… Надоело, понимаешь? Давай хоть раз потолкуем по-человечески.

— С тобой толковать!..

— Нет уж — давай! — Озолс ухватил Калниньша за рукав. — Сядь-ка. — Первым опустился на борт дырявого карбаса, достал портсигар — там было пусто. Калниньш, не глядя, протянул свои папиросы. Задымили.

— Ты вот векселем меня попрекнул, — пыхнул дымком Озолс. — А я, между прочим, его не тянул, они сами…

— Ясно — сами, — перебил Калниньш. — Ты знал, на какую наживку ловить. Как же — гордые, честные…

— Правильно, честные. А ты хотел, чтобы сын отцов долг замотал? С обмана жизнь свою начал?

— Да какой долг? Какой? Янка на тебя девять лет горбатился. Да он втрое свой долг отработал. — Калниньш уперся в Озолса требовательным взглядом.

— Ну, знаешь, так рассуждать… Может, по-твоему, еще я ему должен? Они не то что вексель — дом хотели продать, чтобы рассчитаться. Другой — тот же Аболтиньш, к примеру, — стал бы церемониться? Ну-ка, скажи?

Калниньш промолчал.

— То-то! А я и парня к делу пристроил, и кусок хлеба в руки дал. Да еще с банком за них рассчитался, Мало?

— Благодетель… Из отца душу мотал, теперь на сыне покатаешься.

— Да что ты все к той бумажке цепляешься? Бумажка, бумажка… Может, я про нее и вовсе забуду.

— Ты-то? — Калниньш скривился в злой усмешке. — Пожалуй, забудешь.

— А тебе хотелось, чтобы у меня память к вовсе отшибло? — тихо, с придыханием спросил Озолс. — Ну а мои долги кто вернет?! Вот эту самую… — Он зло хлопнул себя по протезу. Много мне потом помогли? На чурбак этот скинулись? Так-то, сосед, — чужое легко считать. А как оно досталось — слезами ли, кровью… А! — Озолс махнул рукой и заковылял по песку.

Лодки, одна за другой, отходили от берега. Море, по-утреннему тихое, стелилось зеркальной гладью. Далеко над заливом разносились веселые, зычные голоса рыбаков — те перекликались, перекидывались нехитрыми шуточками:

— Эй, Друкис, невод забыл!

— Где?

— У бабы под кроватью. Греби обратно, а то, глядишь, кто другой утащит, — дружно орали с соседней посудины.

Артур заметно нервничал: то схватится за плицу[2], то слани[3] поправит…

— Что ты мечешься, как Аболтиньш по трактиру? — не выдержал сидевший на руле Фрицис Спуре.

— Я? — вспыхнул Артур. — Так я же… это…

— Он же… это… — передразнил Лаймон. — Службу показывает. Думает, Озолс зятька будущего с берега увидит.

— Помолчи, Лаймон, — оборвал Фрицис. — А ты, сынок, спину-то побереги. Хоть она у тебя, видать, крепкая, да не таких здесь обламывали. Работаешь — и работай!

Артур поймал насмешливый взгляд Лаймона, недовольно насупился.


Летним солнечным днем по дороге, обсаженной высокими вязами, катила добротная озолсова коляска. Она только что отъехала от станции — паровозный свисток и шум отходящего поезда ненадолго заглушил цокот копыт. В повозке, среди груды коробок и лакированных чемоданов сидела девушка. В свои девятнадцать Марта Озола была удивительно хороша и, что случается нечасто, почти лишена кокетства. Но именно эта серьезность и придавала облику девушки особую, благородную прелесть. Серый, элегантно простой английский дорожный костюм очень шел ей.

— А пруд? За мельницей, где ивы? — расспрашивала она Петериса. — Не построили еще там новую купальню?

— За мельницей? — задумчиво переспросил возница. — Туда как раз на прошлую пасху мельник свалился. От Круминьшей шел.

— Утонул?

— Как же, утонет! Теща с женой откачали. А он, как очнулся, — таких фонарей им навешал. Неделю синяки мукой присыпали.

Марта, отвыкшая от грубых деревенских нравов, только пожала плечами. Но, помолчав секунду, снова спросила:

— Петерис, а где сейчас танцуют? Как и раньше, у Аболтиньша?

— Во-во, там его шурин после и подстерег, в трактире. И, значит, бутылкой… По башке.

— Кого?

— Да мельника же! За сестру, значит. Все так и ахнули — бутылка вдребезги, а башка хоть бы что. Только шишка вскочила.

— Какой ты странный, Петерис, — городишь всякую чепуху.

Впрочем, будь она повнимательней, ход рассуждений кучера не так удивил бы ее — время от времени Петерис доставал из-за пазухи фляжку и понемногу прикладывался.

— А как Бирута? Замуж еще не вышла за Лаймона?

— Бирута? Это Фрицисова дочка, что ли? — Зариньш захихикал. — Тут, я вам доложу, барышня, такая история вышла. У них — аккурат, под рождество — свинья опоросилась. Заходят, значит, в сараюшку, а там…

Финал истории со свиньей остался неизвестным. Лошадь вдруг шарахнулась — мимо них, громко сигналя, промчался ярко-красный автомобиль с откинутым верхом. Водитель, молодой человек в спортивном кепи, мельком взглянул на Марту и, не то извиняясь, не то приветствуя, слегка наклонил голову. На его продолговатом, с тонкими чертами лице аристократа, резко выделялись хищный нос и сочные, чувственные губы.

— Кто это? — спросила Марта, удивленно разглядывая удаляющийся автомобиль.

Петерис, раздраженно шваркнув вожжами по крупу лошади, ответил почти трезвым голосом:

— Катаются. А чего не кататься, когда денег куры не клюют? Лосберг это, молодой. Приехал давеча из Германии.

— Они по-прежнему на своей даче?

— А где же еще?..

К ее приезду пеклись пироги. Ядреная краснощекая кухарка ловко таскала их из духовки, месила тесто для новых. Озолс, приодетый, толкался на кухне, поглядывая на прислугу.

— Ох, Эрна, гляди, прогонит тебя Петерис, такую растяпу, — шутливо попрекнул он за упавшее на пол яйцо. — Дома, поди, яички-то бережешь. Мужнее добро…