— Можно туда зайти? — неуверенно, с трудом подбирая русские слова, спросила Марта.

— Ваша, говорю, комната, — хмуро повторил дед.

Марта взяла чемодан, обернулась к сыну:

— Эдгар, помоги-ка… — по-латышски сказала она.

Но мальчик не слышал. Он смотрел совсем в другую сторону — туда, где на столе, в тарелке, прикрытой домотканой салфеткой, виднелась краюха ржаного хлеба. Темно-золотистая корочка гипнотизировала ребенка.

— Эдгар! — резко повторила Марта. Ее лицо покрылось красными пятнами.

Мальчик словно проснулся, сглотнул слюну и поспешно подхватил стоявший у ног узелок. Дед видел все — и голодный взгляд ребенка, и растерянность матери, и тяжелую кладь в их руках, но хоть и качнулся невольно — все же не двинулся с места.

Над деревней сгущались сумерки. В избах зажигалка редкие огоньки. Снаружи оконце боковушки выглядело маленьким светлым квадратиком — и посреди этого светлого квадратика темнел неровный кружочек. Это Эдгар своим дыханием отогрел стекло и с недетской серьезностью разглядывал незнакомую улицу, огромные кедры в белоснежных шапках, бесконечные сугробы снега. Наконец, он обернулся к матери:

— Мама, а ты заметила, — задумчиво спросил он, — хлеб у них какой-то странный.

Марта — она разбирала вещи — опустила голову, делая вид, что не расслышала. Переспросила:

— Что?

— Коричневый такой, и пахнет вкусно.

— Поздно уже, ложись спать.

— Мама, я кушать хочу, — насупился мальчишка.

Марта опустила голову, виновато сказала:

— Нету у нас, маленький, ничего. Ложись, спи.

Старик со старухой в это время сидели в горнице за столом, занимались каждый своим делом — дед подшивал валенки, хозяйка вязала носки. Оба изредка поглядывали на дверь, за которой слышалась негромкая возня, незнакомая речь. Наконец, бабка не выдержала и спросила шепотом:

— Вроде не по-нашему бают. Немцы, што ля?

— Латышцы они какие-то — поняла?

— Ох, господи-спаси, — перекрестилась старуха. — Где же, Митяюшка, земля ихняя, в Германии, аль в России?

— Этта, значит, — умственно наморщился дед, ежели от Москвы податься… — и махнул безнадежно рукой. — Долго объяснять, старая, все одно не поймешь.

— Митяюшка, а за што ее в такую даль? Баба-то с виду, вроде, смирная.

— Этта, значит… — снова многозначительно начал дед, но неожиданно озлился. — Не твоего ума, старуха, это дело секретное.

— Господи, упаси, пресвятая богородица, — снова перекрестилась старуха, хотела еще о чем-то спросить, но не успела — распахнулась входная дверь, на пороге стояла женщина, та, что переходила дорогу с коромыслом, когда везли ссыльных.

Бабка обернулась и едва не выронила от удивления носок — Катерина была в валенках, в тулупе, за подол которого цеплялся сынишка, шестилетний Федька, и в розовом, ангорского пуха, капоре, еще не утратившем остатков европейского лоска и элегантности.

— Здравствуйте-бывайте, — пропела Катерина медовым голосом, пытливо оглядывая стариков — какова будет реакция на ее обнову?

— Че это у тебя на башке? — изумленно спросил дед. — Не с чучела сняла?

— Че вы понимаете, Дмитрий Акимыч, — обиженно повела плечами Катерина. — Европа. Постоялица подарила. — И понизила голос: — А ваша-то как? Неужели ничем хозяев не задобрила? Небось, не все порастрясла дорогой?

Бабка нахмурила брови:

— Ты, Катерина, так зашла али по делу?

Но гостья то ли не захотела услышать в бабкином голосе неприветливой строгости, то ли действительно была сильно возбуждена — подошла к зеркалу, поправила капор, пренебрежительно бросила через плечо:

— Так захаживать мне времени нету. Передайте своей постоялице: ее в мою бригаду зачислили. Так что завтра ровно в шесть возле конюшни, иначе пешком будет искать нас в тайге. Пошли, Федор Николаевич. — И, подхватив за руку сынишку, выплыла из избы.

— Совсем ошалела баба, — вздохнула ей вслед старуха.

Она направилась было к боковушке, чтобы передать квартирантке сказанное Катериной, но вмешался дед:

— Погоди, старуха. — Подумал немного, тихо добавил: — Накормить людей надо.

Бабка постояла, подошла к печи, вынула небольшой чугунок с картошкой, поставила на стол.

— Давай, давай, — подхлестнул дед.

Хозяйка вышла в сенцы, вернулась с миской соленых грибов и кринкой молока. Неуверенно подошла к двери в боковушку, постучала:

— Мальца накорми, — сказала она выглянувшей Марте.

Та от неожиданности смутилась, часто-часто заморгала.

— Мальца, говорю, накорми, — уже чуть приветливее повторила старуха. Бригадирша твоя приходила. Тебе завтра с утра на работу.

Марта постепенно приходила в себя.

— Извините, пожалуйста, — смущенно заговорила она. — Нам много не надо. Денег у нас пока нет, но если хотите… что-нибудь из вещей. Или в долг… Как вам лучше.

Дед Митяй поднялся, хмуро уставился на нее. Под его насупленным взглядом Марта совсем смешалась, торопливо заверила:

— Вы не сомневайтесь, мы за все уплатим.

— Это кто ж тебе про нас такое наплел? Што мы куски считаем, — сиплым от обиды голосом заговорил дед. — Тебя к людям привели али в берлогу к косолапому?

— Так ведь я… Я не хотела вас обидеть. Мы понимаем…

— А понимаешь, так и нечего… Собирай на стол, старая, а ты зови своего мальца, — приказал дед. — Ты, девка, вот чего… че там у тебя — я не знаю и знать не хочу. Че было — там осталося. Пришла в избу — живи. Нету разносолов — не гневайся, а че есть — все обчее. Поняла?

— Поняла. — У нее по щекам покатились слезы.

За столом Марте все же было неловко за своего изголодавшегося мальчишку — он жадно шарил глазенками по сторонам, намеревался протянуть ручонку то к одной тарелке, то к другой. Но мать что-то говорила ему коротко по-латышски, и он вежливо отдергивал руку, однако тут же, к огорчению Марты, забывался и тянулся снова.

— Как пацанчика твоего кличут? — сглаживая неловкость, спросил дед Митяй.

— Эдгар.

— Эдик, значит?

— Можно и так. Вы уж извините, проголодался он в дороге.

— А ты, девка, не извиняйся. Кушает — и слава богу. И вообче — хватит лоб в поклонах расшибать. Не любят у нас энтого.

Эдгар, наконец, наелся, встал и тихо сказал:

— Палдиес.

— Чего? — не понял старик.

— Спасибо, говорит, — объяснила Марта. — По-латышски это.

Вишь, какой смышленый, — удивилась старуха. Такой крохотный, а уже по энтому… по-латышскому балакает. — Она ласково погладила мальчика по голове, неожиданно сказала: — И у нас двое сыночков. Воюют.

Марта что-то припомнила, вскочила и бросилась к себе в комнату — тут же вернулась и протянула старухе яркие шерстяные рукавички с национальным узором:

— Возьмите на память. Это наши, из Латвии.

Но старуха вдруг поджала губы и не очень деликатно отодвинула подарок:

— Не надо. У нас свои есть.


Взметнув облако снега, упала вековая сосна. В тайге на делянке работали лесорубы — женщины да подростки. Марта в валенках, в ватных брюках и в ватной телогрейке, почти неузнаваемая в непривычной одежде — неумело тюкала топором, обрубала сучья. Даже эта, наименее тяжелая на участке работа, трудно давалась ей. Дерево щетинилось корягами ветвей, кололось хвоей, топор беспомощно отскакивал от звонкого пружинистого ствола.

— С тобой заработаешь… на чай без сахару, — хмуро бросила Катерина, молодая плечистая бригадирша, одним махом отсекая толстую ветку.

— Слышь! — крикнула другая, краснощекая, миловидная. — Ты раньше-то где работала?

Марта, не отвечая, еще старательнее застучала топором.

— Понятно, — подмигнула Катерина. — У фрицев ей слаще жилось. Другие на нее горбатились. Ладно, девки, перекур.

Катерина воткнула топор в пень и пошла к костру. За ней из леса вышла вся бригада. Расселись у огня, разложили на широком пне у кого что было. Стали закусывать. Только Марта осталась у сосны, упрямо продолжая обрубать неподатливые сучья.

— Обиделась, — откусывая хлеб, кивнула в ее сторону Катерина. — Характер показывает.

— Позвать, что ли? — неуверенно спросила ее розовощекая подруга.

— Еще чего! Пусть помахает топориком, подстилка немецкая.

— Какая ты, Катерина, все же… — укорила подруга. — Не баба, что ли сердца в тебе нету.

— Бабой я буду, когда мужик мой с фронта вернется, — хмуро ответила Катерина, сворачивая махорочную цыгарку. Взяла из костра тлеющую головешку, морщась от жара, прикурила и добавила еле слышно: — Если вообще вернется.

Из-за деревьев выехали сани, запряженные тощей лошадью, которую вела Майга — одна из ссыльных, тоже латышка. Катерина с подругами начали накатывать в сани срубленный ствол, закреплять его тросами. Майга подошла к Марте, продолжавшей обрубать сучья:

— Ну как, освоилась? — пытаясь ободрить, улыбнулась она.

— Стараюсь… Только руки вот… — Марта стерла пот с лица.

— А ты из кожи не лезь, прилаживайся, — понизив голос, Майга кивнула на бригадиршу. — Какая она ни стерва, а подход и к ней найти можно. Знаешь, с волками жить — по-волчьи выть.

И пошла к саням, на которых женщины закрепляли бревно. А Марта снова принялась стучать топором.


С ледяной горки с криками катались на санях деревенские ребятишки. Наверху, держа веревку самодельных салазок, стоял мальчуган в буденовке с красной звездой. Из-под шлема торчал только кончик носа, и трудно было узнать в нем Эдгара. Но чувствовалось, что буденовкой он очень гордился — важно выпрямившись, даже забыв о санях, беспрерывно поправлял ее на голове.

— Чего стоишь? — насмешливо сказал ему Федька — сын бригадирши. Он поправил меховой треух и неожиданно предложил: — Давай шапками меняться, моя теплей.