— Ты вот что, Андрис, — угрюмо начал Петерис, когда они вышли на крыльцо. — Ты с расспросами ко мне не лезь. Кто, да чего… Никого я не видел, ничего не слышал…

— А что тут расспрашивать? — пыхнул дымом Калниньш. — Я же не слепой. Позавчера кабанчика зарезал, а на столе одна картошка. Даже куска мяса не оставил.

Петерис промолчал.

— Ты же при немцах человеком был, — укорил его Калниньш. — Бангу, говорят, от расстрела спас.

— При немцах… При немцах я хоть знал, кого бояться, а тут… — Петерис боязливо оглянулся, придвинулся ближе. — С Ошкалном — сам знаешь, что сделали, только пикнуть собрался. У них тут кругом глаза и уши. Еще не знаю, как откликнется, что ты заходил… И это… учительницу свою веди, куда хочешь. Хоть обратно в уезд забирай — не стану я с вами связываться.

— Не хочешь? — гневно оборвал Калниньш. — А отвечать перед судом тройки за укрывательство бандитов — хочешь? Ты как думал, мы их ловить, а ты свининкой подкармливать?

В это время распахнулась дверь, и Эрна, явно все слышавшая, проговорила с пугливым придыханием:

— А ты не пугай… Мы уже пуганые. Ишь какой страшный, раскомандовался. Ты, как птичка, залетел и нету. Сначала попробуй переночуй ночку в своем доме, а утром потолкуем.

Калниньш с досадой и смущением посмотрел на женщину, в словах которой было много справедливого. Бандиты, действительно, терроризировали население, и властям не всегда удавалось помочь несчастным. Не сказав больше ни слова и даже не взглянув на сникшего Петериса, Андрис пошел со двора.


Запрятанный в глухой чащобе лагерь «лесных братьев» мало чем походил на обычное расположение воинской части. Окруженный со всех сторон болотом, поросший густым колючим кустарником, он, словно клещ, заполз под кожу, оставив на поверхности едва заметные приметы: сломанную ветку, брошенный окурок, автоматную гильзу. Впрочем, таких примет к концу войны на земле было столько, что чистый кусок леса вызывал гораздо большие подозрения. Лес, как лес. И если бы не напряжение, стылое и тягостное, почти необъяснимое — оно исходило от каждого куста, слышалось в каждом вздохе ветра, чудилось в маслянистом отблеске болотной жижи — можно было бы принять эту глухомань за самый безлюдный, необитаемый край.

Озолс сидел рядом с возницей, маленьким, тщедушным человечком, беспокойно оглядывавшим лес. Двое других, угрюмых и небритых, полулежали в телеге, поклевывая носами. Старик положил руку на колено вознице, негромко приказал:

— Все, хватит. Дальше мы сами.

Поднес ладони к губам, три раза прокричал кукушкой. Выждал минуты две и снова прокуковал. В кустах раздался шорох. Вначале в прогалине между ветвями показался ствол автомата, а потом и его владелец — такой же угрюмый и небритый, как и те, что были в повозке. Он подозрительно осмотрел пассажиров, задержал недоверчивый взгляд на вознице, неуверенно обернулся назад. Его медлительность вызвала раздражение у лежащих в телеге.

— Ну, чего вылупился? Своих не узнаешь, что ли? — почти в один голос проворчали оба, выбираясь из повозки и разминая затекшие ноги.

— Ладно, не шумите, — пробасил плечистый бородач, неожиданно выходя из укрытия. — Заждались мы вас. Уж бояться начал: не случилось ли чего.

— А ты сам попробуй… — начал было со злобой Озолс, но бородач миролюбиво протянул ему руку.

— Ладно, ладно, чего там. — Поздоровался с остальными, с жадным любопытством придвинулся к телеге. — Ну-ка, ну-ка, что за гостинцы? — Откинув брезент и, увидев среди мешков с картошкой свиную тушу, разрубленную на части, пробормотал сладким от умиления голосом: — Какая роскошь.

— Разгружайте, — приказал Якоб. — А ты, — обернулся он к вознице, — возвращайся назад. Но запомни: если где-нибудь хоть полсловом проболтаешься…

— Да ты что? — у возницы от волнения повлажнели глаза и задрожали губы. — Впервой, что ли?

— Впервой, не впервой, но смотри. И передай своим — через неделю снова наведаемся.

— Якоб! — возница от волнения забыл об опасности. — Но ты же сам видел — выгребли, все подчистую.

Бородач внимательно посмотрел на крестьянина, приблизился вплотную, взял за отвороты пиджака, с силой притянул к себе:

— А ты что же думал? Мы здесь будем гнить, а вы там с бабами прохлаждаться? А кого жрать прикажешь? Тебя с твоей лошадью?

Возница побледнел, заискивающе пообещал:

— Конечно, конечно, передам.

— То-то, — нехотя отпуская его от себя, пробурчал бородач. — Убирайся!


Над костром, вздуваясь пузырями, булькал котел с кашей. Озолс большой деревянной ложкой помешивал кипящее варево. Подцепил немного каши, чтобы попробовать, но так и не пригубил — бросил вдруг ложку и схватил автомат: где-то совсем близко раздался треск ветвей. Но тут же послышались знакомые голоса.

— Сколько, раз учить надо, — сердито выговаривал кому-то Аболтиньш, выходя на поляну. — Если стрелять, то уж наверняка.

— Да они вреде близко были, — смущенно оправдывался перед отцом Зигис. — Черт его знает, как он вдруг рванул.

— Рванул… Чем больше их рванет от нас, тем меньше шансов нам самим вырваться. Не забывай это.

За Аболтиньшами вышла из лесу остальная группа — еще шесть человек. У всех были обросшие лица, одежда представляла собой причудливую смесь: что-то еще от айзсаргских мундиров, что-то от немецкой формы, что-то от штатских костюмов. У всех немецкие автоматы.

— Кажется, мы в самый раз, — заглянув в кипящий котел, сказал высокий и худой, как жердь, бандит.

— Ну-ка, подхвати, — кивнул ему Озолс.

Они вдвоем сняли с огня котел, поставили на траву. Аболтиньш, скинув потрепанную куртку, подошел к ведру с водой.

— Эх, Озолс, — сказал он, плеская себе воду в лицо. — Не видал, сколько сахару мимо нас проехало.

— Откуда ты знаешь, что сахар? — заинтересовался Якоб.

— Он мешок продырявил, — Аболтиньш кивнул на Зигиса. — Дорога теперь, как сладкий пирог.

— Да-а… А у нас и соли нет, — разочарованно буркнул Озолс.

— Ничего, будет вам и сахар, и соль… — подсаживаясь к котлу, сказал трактирщик. — И свиная тушенка в банках. Ну, рассказывай… Что видел, что слышал…

Усевшись вокруг костра, бандиты накладывали в котелки кашу, с любопытством прислушивались к рассказу Озолса.

— Ну что? — невесело начал он. — Русские передают по радио только песни и хвастают, что бои, мол, уже в Восточной Пруссии.

— А немцы?

— Тоже хвастают. Мол, превратили Курляндию в неприступную крепость. Трамплин для возмездия, говорят.

— Трамплин или мешок? — хмуро переспросил высокий.

— Неважно, пусть подольше продержатся в Латвии, — многозначительно сказал Аболтиньш. — Пока они здесь — наша борьба не закончена. И в лесах мы не одни. Ну, ладно… Как там наши земляки? Краснеют помаленьку?

Озолс помолчал, подумал.

— Краснеют — не краснеют, но оживают, — тихо сказал, он. — Школы открывают, продукты завозят…

— Продукты? — криво усмехнулся трактирщик. Продукты, это хорошо. Продукты, это то, что нам надо. Интересно, что они с моим трактиром сделали? Не слыхал?

— Говорят, магазин открыли, — сказал Якоб. — Я-то в наш поселок не заходил…

— Не заходил, говоришь? — задумчиво протянул Аболтиньш — в его глазах мелькнула какая-то мысль. — А надо бы.

— Да ты что? — испуганно отшатнулся Озолс, — Ты понимаешь, что это для меня значит? Меня же первая собака схватит.

— Ну, если по-глупому, то и забеременеть можно. А если по-умному… Понимаешь, ты у нас единственный, у кого в поселке есть близкий человек — дочь.

— Ну и что?

— Надо повстречаться с ней, поговорить. Что за продукты в магазине, когда привозят, оставляют ли охрану?..

— А причем тут Марта? Что она может знать?

— Ну-ну… В такие трудные времена… Чтобы женщина не знала всего, что касается продуктов? Не поверю.

— Не пойду. Делай со мной, что хочешь — не пойду. — Озолс вскочил, в волнении заметался вокруг костра.

Аболтиньш встал, поймал его за руку, с силой усадил рядом:

— Успокойся, Якоб, ничего страшного. За все время я прошу тебя первый раз.

В это время послышался шум, раздались возбужденные голоса — на поляну вышло несколько человек. Громко крича, они вытолкнули вперед белобрысого паренька в рваном ватнике и немецкой пилотке.

— Вот… — ткнул его дулом «шмайсера» плечистый бородач — тот самый что встречал Озолса с телегой. — На сухом болоте поймали. Прятался, гаденыш, ночи дожидался.

Трактирщик оглядел парня: заморыш, смотреть не на что. Под белесыми, по-детски вздрагивающими ресницами в смертельном страхе, застыли зрачки.

— Может, заблудился? — неуверенно спросил Якоб.

Бородатый зло дернул плечом:

— Как же, заблудился. А это что? — он бросил на колени Аболтиньшу листовку и гнусаво запричитал, явно кого-то передразнивая: — Братья-латыши! Вас подло обманули… Эта листовка является пропуском…

Трактирщик взял листовку, пробежал глазами:

— Что ж… будем судить.

Суд проводился по всей форме. На широкой поляне собрался весь лагерь. Посредине, у того же котла сидели члены суда. Подсудимый — без пилотки, без пояса — стоял между двумя конвойными. Его белое, словно обсыпанное мукой лицо, было отрешенным, казалось, паренек не слушал обвинительную речь, которую произносил Аболтиньш.

— Имант Брасла, двадцать седьмого года рождения, уроженец Тукумса… Совершил тягчайшее преступление — попытку побега из лагеря… Нарушил клятву лесного братства… Предал высокие идеи национальной свободы и независимости, которые для каждого из нас дороже самой жизни.

Аболтиньш сделал паузу, оглядел слушающих. И, взяв листовку в руки, продолжал:

— В этой листовке, отобранной у подсудимого, большевики называют нас отщепенцами, жалкой горсткой бандитов, обреченных на гибель. Это ложь, братья. Борьба не окончена. Наш отряд не единственный в Латвии. Нас много и нас боятся. Есть места, куда они сунуться не смеют. Не забывайте, в Курляндии еще идут бои — там целая армия немцев, тридцать пять дивизий. С самолетами, танками и артиллерией. Так что исход войны не решен, во всяком случае, для Латвии. И мы с вами еще скажем свое слово. Лесное братство — разящий меч нашего народа, надежда всей нации. Не понимать этого могут только трусы и маловеры. Такие, как этот, — Аболтиньш показал на подсудимого.