Лаймон судорожно оглянулся — совсем близко темнел на воде оброненный им шест, но и до него было не достать. А шнур вдруг ожил, натянулся, потом по нему, как по телу змеи, прошел волнистый извив и выбросил на поверхность воды широкую петлю. Из последних сил Лаймон ухватился за веревку и начал осторожно подтягиваться. С берега Горлов помогал товарищу. Не стерпел, подмигнул Артуру, восхищенно следившему за ним, — как, мол, тебе наши одесские шуточки?


Рихард лежал, одетый, поверх одеяла и раздраженно прислушивался к голосам из соседней комнаты. Надо было бы встать, прикрыть дверь, но двигаться не хотелось. В последнее время он многое делал помимо своей воли: нехотя просыпался, без аппетита завтракал, через силу шел на службу, с тоской выслушивал очередные инструкции и наставления, сам с отвращением сочинял что-то, механически улыбался, в чем-то участвовал… Лосберг по-прежнему безукоризненно одевался, от него всегда приятно пахло туалетной водой и дорогими одеколонами, поддерживал деловые и приятельские связи, внешне всегда оставался слегка ироничным и невозмутимым. Но сам для себя он давно с убийственной ясностью понял, что превратился в обыкновенную куклу в руках опытных и недобрых актеров.

Вот и сейчас, как ни увиливал, как ни не хотел ехать в эту, так называемую инспекторскую поездку на передовую, вначале Крейзис, а затем и Зингрубер убедили его в необходимости встретиться с земляками из латышского легиона. Не вредно, мол, и свой боевой дух поднять, и солдат мобилизовать на выполнение важнейшей исторической миссии.

— Ты все еще рассчитываешь на меня как на символ? — не сдержался Рихард. Он только сейчас заметил, как неузнаваемо изменился Зингрубер: похудел, почернел, глаза стали еще жестче.

Манфред окинул Рихарда внимательным взглядом, спокойно ответил:

— Я рассчитываю на твое благоразумие и способность правильно оценивать реальную обстановку.

Словом, пришлось ехать. Напрасно старался Крейзис сдобрить их впечатления горячительными напитками, оглушая себя и окружающих воинственными сентенциями, Рихард всюду видел хотя и благополучных внешне, но несчастных, запуганных людей, приготовленных на убой безжалостными мясниками. Поразила страшная деталь: свою линию обороны немцы расположили за спиной легионеров. Объяснение выглядело обыденно просто: если латыши не выдержат натиска красных, за дело примутся эсэсовцы. На вопрос Рихарда, а что же будет с его земляками, если они действительно не выдержат — ведь это зависит не только от них, — полковник Маутнер, поджарый, с тщательно обритой головой немец, холодно ответил:

— Солдат, который заранее помышляет о бегстве, не имеет права на жизнь.

Вот и все. Рихард произносил речи, пожимал людям руки, похлопывал по плечу, напутствовал, подбадривал, а сам с ужасом сознавал, что разговаривает с завтрашними мертвецами. Порой ему становилось до того тошно, что он рукой зажимал рот — казалось, вот-вот его вывернет наизнанку. Еще живое, копошащееся кладбище…

К своему удивлению, он встретил здесь бывшего следователя Спруджа, представшего перед ним в чине майора. Лосберг не видел его с того дня, когда они вместе охотились за русским разведчиком. Сразу после тех событий Спрудж как-то очень быстро и незаметно исчез из его поля зрения: то ли впал в немилость, то ли были другие причины. И вот теперь оказалось, что он нашел себе место среди патриотов, исполняющих свой исторический, национальный долг.

В первое мгновение Рихард не узнал Спруджа: следователь совсем облысел, обрюзг, мешки под глазами обвисли, от него разило сивушным перегаром. Чувствовалось, что Спрудж опустился до последней ступени цинизма: с его губ не сходила сардоническая ухмылочка, слова он выбрасывал коротко, хлестко, словно пришпиливал булавки, норовя сделать это побольнее. А глаза… глаза смотрели на всех и вся с ненавистью обреченного. Казалось, он уже дошел до того состояния, когда никого и ничего не боятся.

— Я знаю, что говорю, — слышался его громкий голос из соседней комнаты. — Приказ об отступления уже получен.

Полоса света, падавшая оттуда, освещала койку, брошенный на нее кожаный плащ, портупею, фуражку… Рихард невольно прислушался.

— Ну знаете — и прекрасно, — голос Крейзиса был, как всегда, лениво спокоен. — Для чего же вопить об этом на весь белый свет?

В большой комнате слоями плавал табачный дым, стол был завален снедью, уставлен бутылками.

— На какой белый свет? Спрудж, с красными, похмельными глазами, потянулся было налить Освальду, но тот отстранил свой бокал. — Весь белый свет давным-давно знает наш изящный термин — «выравнивание». Должны мы выравнивать линию фронта, чтобы не попасть в русский котел? Должны. Согласно классической науке, в которой мы так сильны… Вот и выравниваем. Как начали в сорок первом под Москвой, этак и выравниваем до сих пор.

Он налил себе полный бокал, посмотрел сквозь него.

— Может, хватит? — покосился на бывшего следователя Крейзис.

Но Спрудж и глазом не моргнул. Он наклонился над столом, доверительно понизил голос:

— Знаете, что я вам скажу? Только не обижайтесь. Вас и вашего приятеля, — он качнулся, махнув рукой в сторону комнаты, где отдыхал Рихард, — вас здорово вышколили. Прежде чем сказать, вы двадцать раз оглянетесь. А мне, — он прищурил налитые кровью глаза, — мне терять нечего. Мне, что вперед глядеть, что назад… Ладно, пью за ваше здоровье и — вперед. Я жажду забвения и любви.

— Фи, майор… — насмешливо укорил Крейзис — он был рад сменить тему разговора. — Неужели опять в объятия этой навозной Валькирии? Падаете в грязь? Мне вчера ваши коллеги показывали…

— Грязь? — Спрудж захохотал. — Нет, господин Крейзис, большей грязи, чем та, в которой мы все вывалялись с головы до ног…

Он замолчал, увидев вышедшего из соседней комнаты Рихарда.

— Тысяча извинений, мы вам мешаем отдыхать. Не хотите ли рюмочку — за компанию?

Лосберг подошел к столу, налил себе сам, молча выпил.

— Знаете, Спрудж, — хмуро сказал он, когда я слышу ваши пьяные разглагольствования, у меня руки чешутся отправить вас к Маутнеру для интимной беседы.

— У вас такие верноподданнические порывы?

— Да нет, просто противно. Сегодня, надравшись, вы ниспровергаете и обличаете, а утром будете стучать зубами, пытаясь вспомнить — а не сболтнул ли чего лишнего?

— Я? Стучать зубами? — пьяно возмутился Спрудж. — Впрочем, не знаю, может, вы и правы. Значит, завтра я буду дерьмо, а сегодня — человек. И вот, пока я человек…

— Пока вы человек, майор, ложитесь-ка спать, — посоветовал Крейзис. — И для вас будет лучше, и для нас.

— Нет, пока я человек, я все-таки скажу, — зло перебил Спрудж. К вопросу о грязи. Может быть, эти несколько дней, когда мы пьянствовали в паршивой деревне… Может, эти несколько дней, когда мы просто пьянствовали и никого не убивали… мы будем вспоминать как единственное светлое пятно. Попомните мои слова. Когда нас всех поставят к стенке… Или когда набросят на шею петлю — такую, знаете, обыкновенную петлю из крепкой, толстой веревки…

— Довольно! — взорвался, наконец, Крейзис. — Вы не настолько пьяны, чтобы не соображать, что говорите.

— В самом деле, Спрудж, — прищурился Рихард, — Вы ставите нас в неловкое положение. Не бежать же нам к Маутнеру и не просить, чтобы вас изолировали как особо опасного пораженца?

Спрудж обвел обоих туманным, настороженным взглядом:

— Ну и черт с вами… Хотел по-дружески, откровенно, а вы… Ладно, адье! — он подмигнул Крейзису. — Как вы сказали? Навозная Валькирия? Неплохо.

Надвинув фуражку и тщательно проверив положение козырька, майор двинулся к выходу.

— Куда вас несет? — остывая, буркнул Рихард. — Вы же на ногах не стоите.

— А мне сегодня ноги не нужны, — серьезно возразил Спрудж. — Ноги, уважаемые партайгеноссе, нам понадобятся завтра. Длинные ноги, до самой Унтерденлинден.

— С ним надо что-то делать, — сердито сказал Рихард, когда за Спруджем захлопнулась дверь. — Он окончательно спился. А потом… Не знаю, как ты, а мне вовсе не улыбается объясняться с Маутнером.

— Подонок! — проворчал Крейзис. — Хорошо устроился.

— Кто, Маутнер?

— При чем тут Маутнер? Этот… — Освальд вскочил, взволнованно прошелся по комнате. — Самое идиотское заключается в том, что он говорит то, что думает. И остается в полнейшей безопасности. Даже наоборот.

— Ты хочешь сказать, что он?..

— А ты сам не видишь? Провокатор высшей пробы, рубаха-парень, фронтовик… Так и подбивает, так и подбивает на откровенность. Вот, значит, какую поручили ему работенку.

— Выходит, наши вежливость и долготерпение…

— …Могут выйти боком, — закончил Крейзис мысль, начатую Лосбергом. — Ничего, я тебе покажу, полицейская сволочь. Ты у меня попляшешь.


Офицер, бредущий без охраны по пустынной ночной деревне, да еще такой выразительно шаткой походкой — редкостная удача. Разведчики, притаившиеся в кустах неподалеку от дороги, переглянулись. Но Артур предостерегающе поднял палец — брать офицера посреди улицы было рискованно: слишком светла июньская ночь. Но тот, видно, играл с судьбой до конца — он решительно направился к самому крайнему домику, громко постучал в открытую створку окна.

— Ку-ку! — кокетливо рявкнул он и стал неловко карабкаться на подоконник.

Из комнаты послышался женский смех:

— Ой, что вы? Штаны порвете. Идите, я вам дверь открою.

— Ни в коем случае, — решительно возразил Спрудж. — Я — Ромео. Я хочу в окно. Слышишь, я навозный Ромео… — И мешком перевалился через подоконник.

Такой случай, конечно, упускать было грешно — Артур кивком головы подал команду. И сразу же возле окна бесшумными тенями скользнули разведчики. Горлов приподнялся, осторожно заглянул в комнату; видимо, то, что предстало перед его глазами, заинтересовало офицера. Он даже расположился поудобнее, как в кино, Банга, стоявший рядом, нетерпеливо толкнул товарища в бок, но тот лишь досадливо отмахнулся.